Сергей Петров - Пора веселой осени Страница 33

Палец скользнул, ноготь подцепил мозоль, и в руку ударила боль. Впрочем, она и прошла сразу. Волков посмотрел на ладонь. На ней выступила маленькая светлая капелька крови.

Растер капельку, опять посмотрел на руку. Шершавая, обожженная, мозолистая… Ногти все в заусенцах, темные и поломанные… Ладонь вроде стала шире, а пальцы короче и толще, словно их кто обрубил.

«А сумел бы я сейчас…» — вползла тихая мысль.

Подумал, и сразу запылали щеки, будто вдруг кровь прихлынула к ним. Резко встал, точно его толкнули в спину.

Впереди по шатким деревянным ступенькам невысокого крыльца поднимался Крутилин. Вот он остановился, протянул руку, открыл дверь…

Волков быстро пошел к магазину. Потом не помнил, как пересек площадку, как поднялся по скрипучим ступенькам.

В магазине было темно, пахло мылом и табаком. Застоялый сладковатый запах пропитал, казалось, прилавок, стены и дурманил, кружил голову, как полевая трава под жарким солнцем. У прилавка сгрудились люди. Многие и не покупали ничего, а просто занимали место. Виднелась и стриженая голова Крутилина. Волков, раздвигая людей плечом, протиснулся к нему, встал рядом, обежал взглядом всю его фигуру. Под заскорузлой курткой топорщился карман.

«Получится — отдам…»- — шевельнулась далекая мысль, словно вовсе и не он думал, а кто-то другой, сидящий в нем.

Привалился к Крутилину, высунул голову из-за его плеча, точно рассматривал разложенный на прилавке товар, опустил, расслабив, руку. Нащупал край куртки, осторожно приподнял его. Куртка была жесткой, и он поморщился: показалось, что она гремит, как железо. Но никто даже не обернулся, и рука поползла дальше. Ощутил карман, пробежал по нему концами пальцев. Спину захолодило, словно провели по горячей потной коже заледенелой рукой. Только не прижиматься, к краю, ближе к краю кармана… Заусенцы на пальцах цеплялись за материю, скребли по ней, в пальцах постукивало, словно они нарывали, и боль от этого отдавалась в висках. Тупая боль.

Пальцы спрятались в кармане, осторожно шевелились там, а спина потела, рубашка прилипла к телу. Вот и ладонь в кармане — до половины, не вся.

И словно хлыстом стегнул по лицу насмешливый голос:

— Не можешь.

Весь сжался от этого голоса, непроизвольно подался к двери, но не смог выдернуть из кармана руку. Ослаб телом, и сразу нахлынуло тяжелое чувство — отчаяние и тоска, будто захлестнула его большая волна, давит на него, и он задыхается, никак не может выплыть на поверхность.

Напрягся, стараясь стряхнуть оцепенение, крепко сжал зубы, словно боясь хлебнуть воды, а грудь ломила, разрывала боль. «Что будет?»

Опять рванул руку, тихо прошипел:

— Пусти…

Но Крутилин все сжимал и сжимал свои железные пальцы.

— Да пусти ты… Больно.

— А не лазь, — сказал Крутилин и отпустил руку.

Волков вздохнул, медленно обвел магазин взглядом, услышал голоса, увидел, что люди продолжают толпиться у прилавка, а рядом с ним стоит Крутилин, улыбается, вопросительно смотрит на него, чего-то ждет. «Это же шутка», — внезапно подумал он. И сразу стало легко, как проснувшемуся от тяжелого сна человеку и сообразившему вдруг, что виденное — только сон. Засмеялся, сначала тихо, потом громче. Сказал:

— Вот ведь — не выходит.

— Слаб в коленках, — подмигнул Крутилин. — А туда же…

Из магазина вышли вместе, постояли на облитом жарким солнцем крыльце:

— Ну, мне на работу надо, — сказал Крутилин. — А ты, значит, уходишь сегодня?

— Да, — ответил Волков.

Он еще что-то хотел сказать на прощанье, но возле крыльца с разбегу остановился запыхавшийся рассыльный, поднял красное потное лицо и сердито закричал:

— Где тебя носит, Волков! Целый час бегаю, ищу тебя! Иди скорей — справка об освобождении подписана!

О своей жизни Борис Волков не любит рассказывать. Зачем? Он давно уже свой на заводе, а о прошлом забыл. Лишь иногда, особенно в дождь, летом, в памяти вдруг смутно всплывает прежнее, а затем отчетливо вспоминается последний день, проведенный в колонии.

В такие дни он работает без перекуров.

НА СТАНЦИИ

Поезда дальнего следования проскакивают станцию Костылики без задержки, лишь чуть поубавив скорость, — грохотнут по путям, охватят дежурного пронзительным сквозняковым ветром, рванут из рук флажок и… поминай как звали, только рельсы еще долго гудят от затихающего стука колес. В окне вагона редко когда забелеет лицо пассажира: на этом длинном перегоне между двумя городами станция мало чем отличается от десятка себе подобных и любопытства не вызывает. Особенно неприметна она зимой. Порыжевший вокзальчик с плоским крыльцом под железным навесом, деревянный пакгауз с большой, наподобие ворот, дверью, грузно осевшей на петлях, да жилые дома с крестовиками бревен по углам и с замерзшими редкими березами у окон становятся от сугробов поменьше, поприземистей и кажутся погруженными в сладковатую морозную дрему, а прозрачно-голубое пустынное небо над ними блестит, как лед, и выглядит холодным, ломким.

Останавливаются здесь только пассажирские поезда местного сообщения, но ненадолго и всего лишь два раза в сутки.

Начальник станции Потапов очень дорожит этим временем, всегда сам встречает и провожает поезда. Ходит вдоль вагонов в подбитой овчиной длинной черной шинели, вынутой к морозам из сундука, строго поглядывает по сторонам, покрикивает:

— Не толкайтесь, граждане пассажиры. Осторожнее. Все успеете сесть, — лицо его, багровея от холода, утрачивает сонливое выражение, каменеет, на него падает тень озабоченности и значимости.

Смотрит на часы и идет к вокзальчику, к еще висящему там станционному колоколу. Старая шинель его с темными следами на плечах и воротнике от прежних знаков различия, погон и петлиц и с узкой серебряной полоской и звездочкой на каждом рукаве хлопает полами по мерзлым голенищам кирзовых сапог, и ступает Потапов тяжеловато и чуть косолапо, оставляя в снегу глубокие, скошенные изнутри следы. Колокол бел и пушист от инея; звук получается глуховатым, смягченным, словно доносится из-под воды: бом-бом-бом…

От удара иней срывается с колокола и кружится, парит в воздухе, медленно оседая на снег.

За зиму Потапов полнеет, грудь его так распирает, что железные пуговицы на форменной куртке надрывают петли. Но душевно он устает. Днем его постоянно клонит ко сну, и он спит после обеда, а потом кряхтя, тяжело горбясь над изъеденным ржавчиной тазом, гремит стерженьком рукомойника, плещет полными пригоршнями в лицо воду, но все равно долго еще — даже на улице, на морозе — голова у него мутная, а веки тяжелые. Хорошо себя чувствует он только вечером и дотемна не уходит из прокуренной комнаты дежурного: ждет, когда с поезда сбросят почту. Домой возвращается с ворохом газет, вешает шинель на большой гвоздь, вбитый в дверной косяк, стаскивает у порога сапоги, развертывает портянки и в одних носках проходит по чистым половицам в комнату. Жена, управившись по хозяйству, уже вяжет платок, или рукавицы, или носки — разматывает и разматывает блестящими спицами с колен клубок шерсти. Он молча ставит у печки низкую скамеечку, садится, греет спину и читает, вдумчиво шевеля бровями.

Начитавшись досыта, до ряби в глазах, говорит:

— Ужинать, поди, пора?

Жена накрывает на стол. Двигается она легко, проворно. Ноги у ней сильные, тело, хотя и полное, но мускулисто-упругое, только груди волнуются при ходьбе.

После ужина Потапов гасит свет и включает телевизор. На голубеющий экран смотрят они из разных концов комнаты.

Посмотреть кино к ним часто заходит дежурный по станции старик Дроздов. Снимает валенки, подшитые толстой резиной, ставит их рядом с сапогами Потапова и долго хыкает у порога, мокро кашляет. Из второй комнаты ему выносят стул. Он садится, вытирает пальцами с глаз слезы, опять кашляет, пытается сдержаться, и в горле у него булькает.

— Папироску выкурил, — деликатно извиняется Дроздов.

«Как же, — думает Потапов, — разоришься ты на папиросы. Это самосад у тебя такой едучий».

Заходят и рабочие — путевые обходчики, стрелочники. Стульев им жена не выносит и вообще относится к их приходу неодобрительно. Потапову кажется, что он видит в темноте, как сереет при их появлении ее лицо.

Усмехаясь, он говорит:

— Располагайтесь, кому как удобней.

Если по телевизору показывают хоккейный матч, то в комнату набивается полно народу. В доме тогда пахнет, как на вокзале: потом, смазкой, паровозной гарью. Люди присаживаются на корточки у стены, сидят и просто на полу, приваливаются боком на половик, ложатся на него животом. Потапову нравится, что рабочие ведут себя не так, как Дроздов, не сидят смирно, не складывают елейно на коленях руки, не подстраиваются под хозяев дома, а курят, громко смеются и кричат, когда забивают шайбу, словно находятся на стадионе.