Елена Серебровская - Братья с тобой Страница 33

— Клава! — воскликнула Маша, увидев знакомое загорелое круглое личико на одном из снимков. — Что она, где? Ты о ней сведения имеешь? Жива?

— Неизвестно. Уехать не успела. Отец на фронт ушел, а мать немцы убили. Недавно я писала туда, справлялась у односельчан, — написали, что в Германию угнана…

— Славная девушка, — сказала Маша задумчиво.

— Хорошая. Только ведь ребенок еще. И угнали… Жива ли? Кто знает. Многих к концу войны недосчитаемся.

И она замолчала, сообразив, что бередит рану. Ведь Маша кое-кого уже недосчиталась.

На другой день Люся с дочкой уехала в Ленинград.

Глава 16. Клава

В жаркое лето сорок первого года, когда Люся с крошечной Ирочкой приезжала в Корнеевку под Смоленском, Клаве было пятнадцать. Люся приходилась Клаве теткой, но Люся была среднего роста, очень моложавая, и рядом с ней долговязая пышная Клава меньше всего походила на племянницу. Скорее на сестренку.

Семилетку Клава кончила преотлично. Она и в драмкружке участвовала, плясала здорово, на нее и старшие ребята поглядывали. Не школьники — тех Клава считала шпингалетами. Русая, курносая, большеротая, с румянцем во всю щеку, Клава была вполне довольна собой и своею жизнью. Только злилась, если художественный ансамбль цыганской школы «Ромено глас» собирал больше зрителей, чем драмкружок ее корнеевской ШКМ. Конечно, цыгане — известные танцоры, но почему бы нам их не перетанцевать? Верно, у них раньше и судьба была другая, кочевали, воровали гадали, и только сейчас, недавно возникли цыганский колхоз, и школа, и прочее. Это ладно, а всё-таки в соревновании драмкружков и самодеятельных ансамблей уступать им нечего! В поддавки играть не будем!

Драмкружок Клава любила, а домашнюю работу — нет. Комнаты убирать, посуду мыть, стирать — ох и скучища! Под всякими предлогами отлынивала. Она и веник то держать в руках как следует не умела. Надо помочь на огороде — пожалуйста, это можно, это не противно. А дом… Тем более что с домом справлялись мама и бабушка.

Клава гордилась Корнеевкой: и от Смоленска недалеко, и свой завод имеется. Кирпичный завод. Ну конечно, ли нам не Путиловский в Ленинграде; заводик небольшой, а всё же! И директором этого завода — Клавин батя.

Когда по радио сообщили о войне, отец Клавы сразу поехал в Смоленск. Он был партийный, он поспешил в райком партии, узнать, как и что. Через день приехал проститься, — взяли в армию.

Люся сорвалась домой буквально на другой день после начала войны. Клавина мать растерялась даже: как это? Только что приехала, всего три денька и пожила на отдыхе, и вдруг назад. И дорогу не оправдала. Может, пожила бы с месяц хоть? Но Люся только взглянула на нее в упор: с месяц? В уме ли она? Именно сейчас, пока билет на поезд еще можно достать, — сейчас и надо уезжать. Люся всегда была человеком практичным, она и тут рассудила здраво. Многие оценили это две недели спустя.

Клава с осени собиралась вступать в комсомол, а знакомство с сельскими комсомольцами водила уже больше года. Старшие парни ушли в армию, из девчонок три пошли медсестрами. Клава не хуже их, готова хоть в сестры, хоть куда. Ей ведь уже пятнадцать. Но в армию ее не взяли. Пришлось пока остаться в селе, — помогала на поле, копала траншеи. И не без страха посматривала на дорогу, по которой наши отступали. Против всех правил, вопреки всем нашим песням! Говорили: такой приказ. Клава этого понять не могла. Жаль, у них военного кружка не было, хоть бы стрелять научилась, а то только — песни петь да в пьесках играть.

За две недели фронт очутился где-то совсем рядом. Все кругом говорили о немецком десанте, о прорыве немецких танков. Клава уговаривала мать уезжать поскорее. Мать и сама уж решилась, да заболела бабушка: с сердцем каждый день плохо, приступы. Повезешь на телеге, а она по пути и…

Знал бы, где упасть, — соломки бы подложил… Знала бы Клава, что грозит ей, — бегом побежала бы на восток, подальше, хоть и без мамы. Но ведь и страху-то настоящего не было и понятия. Вспомним, кто постарше: каждый ли из нас в сорок первом представить себе мог, что фашисты откроют десятки «фабрик смерти», лагерей, в которых и не солдат вовсе, а подряд всех — и мужчин любого возраста, и женщин, и ребятишек — будут, изнурив сначала на непосильной работе, травить в душегубках, в обманных «банях», тысячами жечь в печах? Ну — жестокие, тупые, но чтобы до такой степени бесчеловечности дойти…

Ничего того Клава не знала. А сложилось так, что попала она в оккупацию. И первые немцы, каких увидала, были на вид даже очень культурные. Заигрывали с народом, старались понравиться. Полицаев себе навербовали, «новый порядок» свой расписывали, как сахарницу. Видно, такой им был дан приказ.

Нашлись и из наших такие, что поверили, приняли за чистую монету. И вдруг стряслось в Корнеевке: трое солдат немецких Клавину школьную подружку затащили в сарай и изнасиловали. Нашли ее там мертвую, задушенную. Клавин одноногий сосед, пожилой больной человек, рассказал шепотом, что сквозь щели сарая слышно было, как девочка кричала. Обзывала солдат этих фашистами и гадами, грозила, что Красная Армия их прикончит. «Что же вы не отняли ее?» — возмутилась Клава. А сосед только показал на спою ногу, посмотрел как-то снизу вверх, по-собачьи, да сказал: «Мажь, дочка, личико сажей да ходи пооборванней. А лучше — и вовсе дома сиди, поменьше им на глаза показывайся».

Нет, Клава не пропустила совета мимо ушей. Даже и на похороны бабушки надела старое мамино платье, чтоб не обтягивало, чтобы юность свою спрятать от недобрых глаз.

Зима пришла голодная, — фашисты обирали народ безо всякого соображения. Они давно уже перестали заигрывать, демонстрировать свою «западную» культуру. И холодная была зимушка: прежде, при Советской власти, можно было взять в колхозе лошадей и заготовить в лесу дровишек, — эту зиму мучились, мерзли.

Тот же хромой сосед шепотом рассказал Клавиной маме, что нашел в лесу убитого немецкого лейтенанта. Другой раз Клава услышала о нападении на интендантский обоз. Оккупанты вывешивали грозные приказы, стращали, арестовывали людей наугад. По всё это были только цветочки. Видно, у хозяйничавших на Смоленщине эсэсовцев сильно чесались руки на какую-нибудь крупную «акцию»…

Уже начиналось лето. Зеленая травка снова одела холмы и перелески, будто и не случилось ничего. И первые цветы зацвели, желтенькие, добрые, как прежде.

Однажды Клава возвращалась пешком из села Мельничьего, — там жила ее тетка с малыми ребятами. Возвращалась под вечер. Еще не стемнело, но уже ощущалось, что после горячки дня земля готовилась к отдыху: легкой прохладой тянуло с обеих сторон дороги — и от свежих луговин, и от тихого, темного, глубокого леса.

Лес был невелик. Он кончался невдалеке от Корнеевки, дальше шло картофельное поле. Спиною к полю повернулась шеренга крепких бревенчатых домов, в них два года назад поселили новых колхозников — цыган. Сельсовет сделал что мог: каждая цыганская семья получила дом и корову, для детей была открыта школа, в которой кроме русского и немецкого преподавали и цыганский язык.

Справа от картофельного поля гнулись старые ивы, — там была река. Клава увидела: возле реки на покатом горбу берега шевелился народ; людей было много.

Что они там делают?

Клава остановилась, стараясь рассмотреть получше, что же там происходит. Но понять было невозможно. Люди рыли землю на берегу. Десятки людей, женщины и мужчины с лопатами в руках. Зачем?

Клава хотела уже двинуться через поле наискосок по знакомой стежке, чтобы поближе рассмотреть, что там такое. Но именно в этот момент она заметила людей в военной форме.

И вдруг над самым ухом зажужжал шмель. Он вился вокруг и гудел, как натянутая басовая струна, которую только что отпустили. Шмель? А сюда и пуля долетит, если увидят. Она отошла к лесу, стараясь, впрочем, не слишком-то отдаляться. Стала за красным стволом сосны, обняла его и заплакала.

Было обидно и горько всё это: война, отступление армии, теперь власть фашистов. Так быстро! И обидно сознавать, что ничего не делаешь для защиты Родины. И что́ надо делать, и как — неизвестно.

Клава почувствовала, что очень устала, пешком ведь шла километров шесть. Но тревога за близких не дала ей присесть, — отсюда людей можно было увидеть только стоя. А может, там ее мама? А что, если всё же подобраться поближе? Хоть услышать, что говорят, хоть увидеть, кто там! Клава осторожно отошла назад, а потом двинулась в обход, поближе к реке.

Народу было много — добрая половина села. Десятка два людей с лопатами в руках копали траншею. Немцы, молодые, возбужденные, весело пересмеивались, что-то говорили. А командовал русский полицай Федька в выгоревшем пиджаке поверх городской рубашки. И тоже веселый, брови подняты, словно ахать готов был от приятного удивления, — ах какая интересная игра!