Иван Сотников - Свет всему свету Страница 33

— А ты не ершись, за другими поспевай.

— Знаешь, скорый поспех — людям не смех. Что ты меня все подстегиваешь и подстегиваешь? Я не сижу сложа руки. А на ретивого коня, говорят, не кнут нужен, а вожжи, — вспомнил он разговор с Жаровым.

— Мне не правится, ты легко уступаешь себе, — говорил Яков, подсев к нему ближе, — оттого и разбрасываешься. Сил в тебе уйма, а дела по этим силам нет. Я друг тебе, и мне виднее.

— Нет, ты подавай примеры, — требовал Самохин.

— Их сколько угодно, сам знаешь. Да возьми хоть Таню...

— Таню не трожь.

— Я не ее, тебя. Не умеешь же доказать ей свою правоту.

— А ты умеешь?

— Тут другое. Я не боюсь отказа, а не хочу отказа. Потом я все-таки друг тебе. Нет, соперничать не буду. Вот если она сама полюбит, тогда... а сам я шагу не сделаю. Все очень сложно. Ты знаешь, не любить не могу и сказать об этом не могу тоже.

— Тогда чего же поучать других?

Леон сегодня особенно несговорчив, и, сколько ни спорили, он оставался при своем. Спать легли поздно, и оба долго лежали с открытыми глазами, возбужденные и растревоженные. Из-за чего их дружба стала столь непримиримой? Из-за Тани? Из-за разных взглядов на долг, на свое назначение? У них нет былой близости. Или дружба не признает непримиримости, и ей ближе снисходительность? Нет, совсем не то. А что же? Что?

Леон снова и снова перебирал в памяти события военных лет. Бои и бои — он не сидел сложа руки. Курск, Киев, Корсунь. Пройдена вся Украина, вся Румыния. Четыре ордена — это не шутка. И все же сейчас он незаметен, и Яков прав.

Утром он долго искал Таню. Если б знала она, как плохо ему. Зачем отгородилась? Почему не хочет понять Леона? Он же любит ее, любит по-настоящему. Ну, промахнул. С кем не бывает. Ведь год же прошел, целый год. Пора бы понять и простить. Нет, нужно объясниться. Либо — либо.

Он нашел ее в обозе за стиркой белья. Таня смеялась. Ей весело с кем угодно, только не с ним. Леон терпеливо ждал, пока не остался один на один с нею. Заговорил горячо. Если они любят, они не могут огорчать друг друга. Кто знает, что завтра? Война, она никого не щадит.

Таня и обрадовалась и огорчилась. Сначала даже подобрела, но, услышав эти слова, нахмурилась. Потом тряхнула головой и заговорила тихо-тихо, но так, что Самохин порой не находил слов для возражения. Таню нельзя погонять.

— И на войне нужно жить правильно, хорошо. Знаю, не так просто. Знаю, трудно. А я не хочу плыть по течению. Потом не выплывешь, куда надо. Что, мало, говоришь, удовольствий? Слабым, может, лучше и по течению. А я сильная, Леон. Знаю, и ты сильный. Вот твердишь — люблю и люблю. Но любовь должна поднимать человека, возвышать. Не так ли? Любовь — это восторг, это борьба за человека. Знаю, не бывает и без обид, без мук. Но главное — не киснуть. Любовь — сила. А у тебя ее нет. Не спорь, нет. Ты подумай, почему? Ты торопишься, боишься, мало достанется удовольствий. Я по-другому смотрю. Как, спрашиваешь, по-другому? Любовь — не утеха, а счастье.

— А ты без конца мучишь меня.

— Не знаю, Леон, может, и мучаю. Только не я, а ты подорвал нашу любовь. Не меня, а тебя прельстили мелкие утехи.

— Я не могу, Танюша. Не могу так. Или — или!

Таня улыбнулась и тут же помрачнела. Что это — угрозы, ультиматум? И все же на миг она заколебалась. Может, и вправду она не права? Ведь что ни говори, а они любят друг друга. И Леон дорог ей. Разве подойти и протянуть руку? Сейчас самая ничтожная ласка помирит их и сблизит. Но зачем он грозит? Или — или?

— Вон как тебе дорого все, — тихо проговорила она, и повлажневшие глаза ее вдруг отчаянно заблестели: — Тогда иди, Леон!

— Таня, Танюша! — бросился он к ней.

— Нельзя, как ты не понимаешь, нельзя!

Он ушел злой и расстроенный.

глава пятнадцатая

С ВЕРШИНЫ НА ВЕРШИНУ

Свернув карту, Максим вслед за саперами направился в чащу. Даже в яркий солнечный день, показалось ему, наступили сумерки. Через несколько шагов совсем исчезла тропа, и пришлось напрямик карабкаться в гору. Ноги вязли во мху, путались в зарослях папоротника, скользили на мокрых камнях. Колкие ветви царапали лицо. Когда же крутизна достигла семидесяти градусов, низина стала похожей на бездонную пропасть, ощетинившуюся пиками скал и остроконечных елей. Разведчики тесно жались к отвесной стене, придерживаясь левой рукой за острые камни, а правой за веревку, которой они обвязаны у пояса.

— Тут и шею сломишь... — захныкал Сахнов.

— Ну, раскаркался! — оборвал его Леон и отчитал за нытье.

В упреках Самохина немало верного, и все же Максиму стало не по себе. Начальник разведки просто не терпит Сахнова и всякий раз готов поддеть его, обидеть.

— Ну виноват, не буду, — не стерпел Сахнов. — Исправлюсь, ведь не высоту сдал немцам.

Самохин помрачнел.

— Нет, я еще доберусь до тебя! — прикусив губу, пригрозил он, почувствовав в словах разведчика явный намек на давние события у Днепра. Там его рота потеряла важную высоту, и Самохин был отстранен от командования, понижен в должности.

Отчасти догадываясь, в чем подоплека такой неприязни, Якорев все равно не оправдывал Самохина. Стоит ли командиру опускаться до личных счетов с подчиненным! Однако и Максим хорош. Еще с Прута собирался не спускать глаз с Сахнова. Ведь что получается — Сахнов всегда плывет по течению, всем недоволен, во всем сомневается. Заморосил дождик — Сахнов отчаивается: «Ну, зарядил на месяц». Выглянет солнце, он снова пророчит: «Завтра опять задождит». Нажмет противник, а он уж хнычет: «Ох, устоим ли?» «Нытик разнесчастный!» — досадовал Максим. Однако проборки ни к чему не ведут. Ирония? От нее он еще больше киснет.

На пути встала скала. Ни обойти ее, ни обползти. «Уж не похож ли Сахнов на такую скалу? — с горечью усмехнулся про себя Максим. — Ведь его тоже ни обойти, ни объехать». Но тут же отказался от своей гиперболичности. Неужели ж они, с боем берущие эти кручи, бессильны выправить этого скисшего мальчишку и сделать его воином? Не может того быть!

Страхуя друг друга, саперы медленно взбирались на кручу. Забравшись на отвесную скалу, они спускали оттуда веревку, по которой солдаты по одному карабкались вверх. «Ведь вот какие скалы берем, а с Сахновым сладить не можем, — опять вернулся Максим к своим мыслям: — Что за черт! Обязательно займусь им, как надо займусь». — И, ухватившись за веревку, начал взбираться на каменную стену.

С вершины скалы, похожей на клюв орла, открылся чудесный вид. Лес внизу казался редким и очень далеким. Гребни и отроги гор напоминали корни гигантского дерева. Было похоже, лес приступом берет каменные кручи, чтоб только пробиться выше к солнцу, да вдруг так и застывает на месте, запутавшись ногами в мягких травах. Максим не сразу понял, что перед ними полонины[27]. Словно перенес кто высоко в горы чудесную цветущую степь. Невидимые руки искусно расшили изумрудный ковер замысловатыми узорами из белых и синих, розовых и пунцовых цветов. Глаз не оторвешь!

Последний подъем мучительно долог. Разведчики с трудом пробились к седловине, обещавшей заманчивый спуск. Но и за нею обрыв за обрывом. Опять в ходу веревка: без нее не спуститься с отвесных скал.

Наконец и долина! Она обнимает желанной прохладой, ласкает мягким звоном ледяного ручья, утоляет жажду кристально чистой водой.

На привале Максим подсел к Сахнову:

— Ну, как дела?

— Живем, хлеб жуем, — вяло отшутился разведчик.

— Задача несложная, там потруднее сейчас, — оглянулся Максим назад, где шел бой. — Там насмерть стоят!

— Им сегодня, нам завтра — какая разница.

— Ты, я вижу, законченный пессимист.

— Какой уж есть, — без обиды согласился Сахнов.

— А лучше б — каким должен быть: больше сделаешь.

— А что, я мало сделал?

— Меньше, чем должен.

— Не меньше многих, вон сколько пропер, от самой Волги.

— Не больше — вот беда.

— Успеется, все еще впереди.

— Дай бог, — усмехнулся, подсаживаясь к ним, Самохин.

Почувствовав иронию, Сахнов встал и ушел в голову колонны.

— Что ж, им давно пора заняться! — поглядел Максим на Самохина.

— Из ржавого железа мечи не куют, — заспорил Леон.

— Но и его переплавляют в сталь!..

Узкая дорога вывела полк к новой седловине, с которой открывался обширный амфитеатр гор. Внизу живописная долина реки с ее бесчисленными притоками, с зарослями бука и вяза. Далеко, справа — цепь безлесных и крутостенных вершин Лэкэуца. А слева — кряжистый, приглаживаемый облаками Ому. Прямо впереди почти голый Чукаш. Южные скаты его опушены лесом, который подбирается к самой макушке. Еще левее, уже за Дымбовицей, что мчит свои воды в Бухарест, выше облаков взметнулся величавый Молдовяну, гордо взирающий на горных собратьев. А меж этих великанов, как и на много километров дальше, все новые и новые громады скал и хребтов, вершин и утесов.

Это сердце Южных Карпат, или, как называли их когда-то, Трансильванских Альп.