Михаил Бубеннов - Орлиная степь Страница 34

— Подвезешь, что ли?

Тоня тоже вздохнула невесело, но тут же лукаво засмеялись ее большие ясные очи.

— Ой, и не знаю!

— Кто ж знает? — сердито спросил Ванька Соболь. — У жеребчика, что ли, спросить?

— А что ж, спроси: ему везти!

— Тьфу, не язык, а заноза!

Соболь положил в рыдван ружье. Незаметно передвигаясь ближе к передку рыдвана, чтобы освободить Ваньке место рядом с собой, озорно покусывая губы, Тоня сказала:

— Садишься, а чем платить будешь?

— Ох, какая же ты стала! Ну и репей! Соколик резко взял вожжи. Устало горбясь,

стараясь оправдать свою озлобленность, Соболь сообщил примирительным тоном:

— Ходил далеко. На Горьком был.

— Носило тебя! Рядом же Лебединое… — подивилась Тоня.

— На Горьком лодка есть…

— Ну, не бил бы много!

— Не понимаешь азарта, да? Некоторое время ехали молча.

За несколько дней жизни в Лебяжьем Ванька Соболь впервые оказался наедине с Тоней. Своенравный парень был очень обижен тем, что Тоня не пришла в воскресенье в клуб и постоянно избегала встречаться с ним, но ему волей-неволей оставалось лишь смирять свое бунтующее сердце и терпеливо добиваться прощения. Теперь выдался на редкость подходящий случай, чтобы поговорить с Тоней откровенно и рассеять ее обиду. Но как трудно, ох, как трудно говорить с ней наедине!

— Выросла ты за эти годы, — заговорил он наконец не без смущения.

— Выросла и поумнела, — с ехидцей подхватила Тоня.

Ванька Соболь взглянул на нее быстро и тревожно. Сдерживая коня, Тоня старалась смотреть не на него, а в степь, вроде бы на стаю серебристых, с чернетью журавлей, бродивших вдали по обсохшей гривке; ветерок шевелил у ее виска и на шее короткие, выбившиеся из-под платка темно-русые волосы, почему-то пахнущие, как показалось Соболю, сосновой хвоей; ноздри ее прямого, чуть вздернутого носа раздувались, точно от жары; полненькая загорелая щека в реденьких милых веснушках влажно румянела.

— Увидал тебя сейчас, — продолжал Соболь очень серьезно, с заблестевшим, страдающим взглядом, — увидал — и всю душу мне вот так сжало!

Удивляясь тону его голоса, Тоня на миг обернулась и спросила:

— А теперь? Отошло?

— Смеешься? — с болью прошептал Соболь.

— Нет, говори, говори…

— Не могу я сказать, что надо, — грустно ответил Соболь.

Но Тоня на этот раз оказалась необычайно жестокой.

— Не можешь? — переспросила она. — Такой говорун? Ты гляди, хорошо ли с тобой? Не захворал?

— Издеваешься? — вдруг крикнул Соболь.

Тоня изумленно примолкла, а Соболь, проклиная себя за несдержанность, стараясь как-то оправдаться, сказал с надсадой в голосе:

— Все ты солнце мне заслонила!

Минуту он тягостно и безуспешно ждал ответа. Потом, чувствуя, как все в нем обрывается от горя, воскликнул:

— Знаю, с этим… с Зарницыным гуляешь!

— Ничего ты не знаешь! — отрезала Тоня.

— Сам видел вас вместе… Уже опутал городской хлюст?

Тоня в ответ только хлестнула коня вожжами.

Нервничая, Ванька Соболь вытащил из кармана телогрейки измятую пачку папирос и спички, но тут же охнул и схватил Тоню за локоть.

— Стой, спички обронил!

— У-у, косорукий! — крикнула Тоня. — Беги!

Соболь спрыгнул с рыдвана и, пока Тоне удалось сдержать разгоряченного Соколика, оказался шагов на сотню позади. Подняв спички, он смерил! глазами расстояние до рыдвана и сокрушенно пхэ-тряс чубом.

— Стой! Обожди!

Собрав силы, Соболь сделал с десяток резких прыжков, но, поняв, что не добежать, снял треух и, размахивая им, пошел к рыдвану тяжелой, разбитой походкой.

Круто обернувшись, Тоня смотрела на Соболя, и в карих озорных ее глазах ярко засветились зо-лотинки. Какой он, ее мучитель, был теперь усталый и смешной! Тоне даже жалко его стало.

— Шагай! — крикнула она, озоруя.

— Тоня, погоди! — во весь голос взмолился Соболь.

У рыдвана он остановился, вытер треухом вспотевший лоб и виновато улыбнулся, блеснув зубами.

— Все ноги сбил.

Но только он хотел сесть в рыдван, как Тоня, гикнув, дернула вожжи. От неожиданности Соболь отшатнулся назад и вскинул руки.

— Тонька, стой! — закричал он. — Не дури! — …гоняй! — донеслось до него вместе с грохотом рыдвана,

— Ошалела девка.

Соболь остановился, шевеля побелевшими ноздрями.

Тоня думала, что сможет быстро осадить Соколика, но он, дикий и уросливый, неожиданно закусил мертвой хваткой удила и, горячась, понесся по степи. Пролетев метров пятьсот, он неожиданно резко осадил, захрапел, и по его золотистой бархатной спине волнами пошла дрожь. Путаясь в вожжах, Тоня успела заметить, как недалеко от тропы, по левую сторону, тяжело хлопая крыльями и не успев еще убрать когти, поднимался темно-рыжий с проседью беркут… В тот же миг, весь дрожа, Соколик стремглав кинулся вперед, и грива его, поднятая ветром, забилась под дугой.

«Разнес! — поняла Тоня. — Разнес!»

Намотав вожжи ыа руки, Тоня со всей силой уперлась ногами в передок рыдвана и откинулась назад, но конь, словно и не почуяв этого, летел во весь мах, широко раскрыв глаза, брызгая пеной. На поворотах закидывало то правое, то левое заднее колесо рыдвана; вскоре из него выбросило Ванькино ружье. Лицо Тони горело темным румянцем, она кусала губы и, едва сдерживая стон, все рвала и рвала вожжи, но с каждой секундой степь все стремительней летела ей в глаза… Попалась ложбинка, залитая водой. Тоню обдало, как из пожарного шланга. Через секунду конь выхватил рыдван на сухое и понес дальше, уже без тропы. Тоню бросало туда и сюда; она вскрикивала, боясь вылететь из рыдвана, и с ужасом перехватывала вожжи; ее лицо и волосы были забрызганы грязью…

И вдруг, точно поняв что-то, Тоня схватилась левой рукой за передок рыдвана и начала остервенело хлестать Соколика вожжами. Конь понес еще с большей яростью, закидывая задние ноги чуть не до самых гужей; с боков его слетали хлопья пены; он весь был в огне, им владела бешеная чужая сила, но, почуяв, что вожжи ослаблены, он безотчетно разжал ноющие зубы и выпустил удила. Тут же воспользовавшись его оплошностью, Тоня опять рванула вожжи, да так, что у коня потемнело в глазах. Он в бешенстве начал делать судорожные прыжки, уже не видя ничего впереди, а Тоня рвала и рвала ему удилами губы… Вскоре они были у Заячьего колка. Но тут случилось неожиданное: под правой рукой Тони с треском лопнула вожжа. Тоня опрокинулась в рыдван и из последних сил натянула левую вожжу; еще не овладев собой, конь круто завернул в колок. Тоня ахнула и зажмурилась, увидев впереди белый частокол. Раздался треск. Левое колесо отлетело в сторону, рыдван сорвало с курка…

Добравшись до бригадного стана, Ванька Соболь повесил на сук березы, близ кухни, ружье и связку дичи, обтер горячее лицо и, замирая от стоявшей вокруг тишины, осторожно приблизился к палатке, разбитой невдалеке от пруда. В палатке толпилась почти вся бригада. Никем не замеченный, Соболь, придерживая дыхание, остановился у входа. Из глубины палатки он тут же, не веря своим ушам, услышал голос Кости Зарницына и внезапный смех Тони. Если бы Соболь застал Тоню при смерти, у него не могло бы сердце похолодеть сильнее, чем в эти секунды…

Опасливо, виновато, словно подглядев что-то запретное, Ванька Соболь отделился от палатки, как тень, и медленно побрел в колок, едва волоча ноги по шуршащей прошлогодней листве. На пути попались кусты желтой акации. Не видя, что их легко обойти, Соболь полез в гущу корявых, колючих зарослей. Потом на небольшой полянке попалась лужа почти до колен — он пересек ее напрямик. Соболь не помнил, как очутился на южной опушке колка и случайно натолкнулся на разбитый рыдван. Совсем обессилев от усталости и горя, Соболь свалился в рыдван и погрузился в тяжкий сон.

За ужином бригада всячески восхваляла охотничьи доблести Ваньки Соболя. Но Соболь, не слушая болтовню ребят, безмолвно сидел у костра. После чая бригада сумерничала; хотя и было холодновато, никто не уходил в палатку, все расположились вокруг огня; всем уже полюбились степные вечера с негромкими разговорами, приглушенными взвизгиваниями и смехом девушек в полутьме, мелодиями гармонии и песнями…

Костя Зарницын, как всегда, затейничал, зазывал к себе девушек:

— Ласточки залетные, сюда! Ближе ко мне! Ванька Соболь всячески избегал смотреть в ту сторону, где была Тоня. Покусывая черную прядь чуба, он со скрытой думой все смотрел и смотрел в огонь…

Сквозь белоствольный колок слабо струился свет неяркого, бескрылого заката. Ветерок затих, но, вероятно, лишь затем, чтобы ночь могла спокойно опуститься на землю. По всей степной округе — а видно было на десяток километров — дружно зажглись бригадные огни. В быстро сгущающихся сумерках они, казалось, плыли и качались, будто на зыбких волнах моря…