Илья Вергасов - Избранное Страница 34

1

На ялтинской набережной ко мне как-то подошел человек в железнодорожной форме и пресекавшимся от волнения голосом спросил:

- Это вы, товарищ командир?

Я буквально остолбенел:

- Не может быть! Томенко?

- Точно! Михаил Федорович Томенко и есть…

- Живой!

…Мы не виделись двадцать лет. Сколько раз выпадал и таял снег на крымских горах, сколько воды унесли бесчисленные горные речушки, как высоко поднялся тот дубняк, на опушке которого мы последний раз простились! Я оставался в глубоком тылу врага, а дорога Томенко лежала на запад: ему надо было перейти линию фронта, добраться до Севастополя.

Он ушел тогда в неуютный мартовский день и пропал. Исчез, и все! Мы давным-давно похоронили отважного партизана, бывшего машиниста депо станции Севастополь. Ведь нам достоверно сообщили: Томенко подорвался на немецкой мине.

И вот он жив, стоит рядом и не может скрыть слез.

Годы! Крепко они разрушают нашего брата. И на лице Михаила оставили отпечаток: глубокие борозды морщин, залысины, седоватые брови… Мы, пятидесятилетние, как правило, выглядим старше своих лет. Ведь не случайно в послужном списке солдата день, прожитый на войне, отмечается за три.

Это между прочим. Что касается всего остального - есть еще порох в лороховницах! Вон как живо смотрят глаза Михаила Федоровича, как энергично он рубит воздух рукой! Сразу чувствуешь: человек знает, зачем на земле живет, стоит на ней обеими ногами. Помнит такие детали, будто только вчера мы расстались, а не в холодный мартовский день 1942 года. Не забыл, как мы с ним докурили последнюю самокрутку, в которой трофейный дюбек был перемешан с сухим дубовым листом.

О чем говорят два партизана при встрече? Мы обходились без привычных восклицаний: «А помнишь?», «А знаешь?» Мы все помнили, знали. Рубцы на сердце не сотрешь. Снова переживали незабываемое, будто вернулись к тем дням, каких у человека бывает не так уж много, но которые являются, может быть, самыми важными днями всей его жизни. Он, наверное, для них и рождается на свет белый.

Их было пятьсот человек. Они сражались за свой город, голубые бухты, землю с полынными косогорами, за древние виноградники. Им принадлежит целая страница подвига героического Севастополя, которая до сих пор не была по-настоящему известной. Мало кто знает правду о них: корабельцах, железнодорожниках, балаклавских рыбаках - потомках знаменитых листригонов, о виноделах и виноградарях, сынах древней южной земли, с ее Херсонесом, с присягой его граждан, высеченной на партенитском мраморе и дошедшей до наших дней: «…Я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и сограждан и не предам ни Херсонеса… ни земли, которыми херсонеситы владеют… ничего, никому…»

Встреча до спазм сердца напомнила: самые трудные и памятные дни моей партизанской жизни прошли среди севастопольцев и балаклавцев. Я появился у них в драматический момент их борьбы с атакующим Севастополь врагом. Судьба забросила к ним нежданно-негаданно и взвалила на мои плечи непосильную ношу.

И тетрадь моя - скромная дань тем дням. Я пишу не исторический очерк и даже не воспоминания бывалого человека. Это - что видели мои глаза, что прошло через сердце. Думая о прошлом, я смотрю на сегодняшние дни нашей жизни; живя сегодня, я четче вижу то, что было четверть века назад.

2

Мы едем в горы. Август дотла иссушил придорожные кюветы, и боковой горный ветер полощет в них свернутые листочки летнего листопада.

Нас много - киногруппа, поэтесса Римма Казакова, прозаик Георгий Радов, жена моя и мой сын. Среди нас женщина, к которой с нежной теплотой относимся мы все, особенно безусые солдаты, - Екатерина Павловна, жена бывшего комиссара Балаклавского отряда Александра Степановича Терлецкого.

Мы едем снимать кадры о подвиге Терлецкого, туда, в высокогорье, где я расстался с Александром Степановичем, ушедшим по нашему приказу в Севастополь, осажденный фашистами.

Дорога, легшая по пустынному телу яйлы, привела нас в Чайный домик.

Мимо идут туристы с транзисторами, в защитных очках, веселые, занятые собой. Девчонки твистуют под музыку, с любопытством поглядывая на нас: почему мы хмуримся, когда им так весело?

Что они знают? Что для них Чайный домик, да и все эти горы, черные буковые леса, раскромсанные быстринами рек, гигантские стены застывшего диорита, буреломы, тропы? Природа!

Молчат горы, шумят под ветром буковые леса, бегут вечно говорливые реки. Раны на деревьях затянулись сизой корой. Время стирает следы человеческих драм. Идут туристы, и только остовы землянок с испепеленными бревнами да надмогильные кучи дикого камня говорят о том, что не так уж пустынен был древний крымский лес. И сейчас растут деревья, четверть века тому назад начиненные свинцом. Их не любят дровосеки. И когда буран или время свалит такое дерево - оно так и лежит нетронутым: берегут лесорубы топоры и пилы от свинца.

Мы расселись под раскидистой дикой грушей, и я рассказываю историю поляны, которая вокруг нас, гор, что полукольцом охватывают Чайный домик.

Я веду своих лесных гостей в пещеру. Узкая замшелая горловина, скользкие камни, темень - глаз выколи. Солдаты храбро спускаются в черную пасть провала, я впереди со своим сыном Володей, наши женщины не отстают.

Горит факел, вырывая под темным сводом сталактитовые наплывы, вокруг стоит гробовая тишина.

Могильная сырость окутывает нас, но я веду гостей своих дальше и дальше.

- Трое суток лежали здесь раненые, на четвертые вход в пещеру был взорван… - Мой голос клокочет в каменном мешке.

Вышли на простор, жмуримся от яркого дня, который нам кажется в тысячу раз светлее, чем полчаса назад.

У всех бледные лица, но испуг похож на испуг человека, который уже миновал пропасть.

Мы на вершине Орлиного Залета. Над нами действительно парят с размашистыми крыльями дремучие орлы, вглядываясь в незваных нарушителей их царства.

Под нами весь Крым до евпаторийских берегов. Мы смотрим на ковровые дали яйлы, на села, ожерельем нанизанные на упругие жилы изгибистых дорог и речушек.

Простор! Простор!

Мы вернулись в переполненную Ялту - молчаливые, взволнованные. Трудно связать наши ощущения с курортным шумом, толкотней на пляжах, мелкими житейскими хлопотами. Мы прикоснулись к чему-то святому, и где-то в уголочках наших сердец на всю жизнь врезались минуты, пережитые в пещере. Римма Казакова написала стихотворение. Вот оно:

ПАРТИЗАНСКИЕ ТРОПЫ

Партизанскими тропами трудно идти,

хоть сейчас здесь - шоссе первоклассное.

Ярко- зелены

все кусты на пути,

а мне кажется -

ярко- красные.

А седой партизан

аккуратно, как гид,

новобранцев проводит по прошлому.

- Убит… убит… убит… убит! -

автоматною строчкою брошено.

А седой партизан - вот, ей-богу, седой,-

как в романах описывать принято.

Ну а младший солдат -

уж такой молодой!

Ни усинки еще не выбрито.

Ах, Орлиный Залет!

Чем- то в бездну зовет,

а ведь страшно и поглядеть с него.

А седой командир говорит нам: - Ну вот,

тут стоять довелось до последнего…

О жестокая служба!

Голб ты, яйлб.

Сколько здесь наших батек угробили!

Партизанские тропы, в Крыму. - до угла -

вы - видней, чем на глобусе - тропики.

Были, правда, пещеры… Ползем в сырине

с дымным факелом, цепко зажав его.

И - все годы - по мне, все горе - по мне,

все пули - от времени ржавые.

Как дрожали пещеры. Продрогли в мороз.

И гранаты нашарили щели их.

… В тишине кипарисов,

средь лоз

или роз

вы, пещеры,-

как люди пещерные.

А седой командир -

так жена говорит -

иногда - ну как будто бы бешеный.