Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли Страница 34

— У вас температура.

— А-а, все в норме.

Она взяла его руку, нащупала пульс и начала отсчитывать удары, поглядывая на светящийся циферблат своих часов. Валентин Антонович покорно повиновался, — когда бы еще она оказалась такой внимательной. Он низко наклонился к ней, она тут же отстранилась.

— Сбили-таки со счета.

— Ну и не беда. До свадьбы заживет.

— Вам следует взять освобождение.

— Без меня освобожденных хватает, — сказал он, пытаясь унять озноб.

Наконец лихорадка перестала трясти его, зато по всему телу разлилась волна тропического зноя. Он расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, блаженно привалился к холодной спинке уютной лавочки, отрытой в глинистом откосе балки.

— Я ни разу не болел на фронте. А здесь, меня подвели комары-комарики, «союзники» немецких гренадеров.

Полина с женским состраданием наблюдала, как он, потягиваясь, шумно дыша, говорил отрывисто, излишне твердо, явно смущенный болезнью. Когда отсветы ракет, падающие с неба, скользили по его лицу, капельки пота искрились на упрямом подбородке, но лицо, обесцвеченное ракетным сиянием, было землисто-серым.

— Недавно меня колотил посильнее приступ, я даже бредил, называл, говорят, ваше имя. Потом мои хлопцы посмеивались надо мной. Видите, чем опасна малярия: так можно разгласить любую военную тайну! Вы не сердитесь, Полюшка, я ни с кем не делюсь, кроме Сергея Митрофановича. А то еще подумаете, что я болтливый...

— Что вы!

— Постойте, постойте. Сейчас я не брежу, не бойтесь... Так что я хотел сказать? Ага, вот что: мне кажется, я искал вас целую жизнь, всюду, а нашел на фронте. Надо же — на фронте! Ну, разве это не странно? Оказывается, и на выжженном, черном поле может пробиться зеленый росток твоего счастья. Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Не знаю, к кому из них отнести неудачников, но я видел, как иные неудачники возрождались тут заново, обретали веру в себя, в своих товарищей. Быть может, я сам прошел подобное обновление... Пожалуйста, простите мою сбивчивую исповедь.

— Говорите, говорите.

— А я все сказал. Могу лишь добавить, что если ждал вас, Полюшка, долгие годы, то немного-то, конечно, подожду. Но, как писал один мой старшина, доморощенный поэт, своей возлюбленной радистке: «Я вечером, в разведке, должен быть уверен, что утром с вами на КП увижусь я...» Да не смотрите вы на меня с сочувствием, это, право же, не малярийный бред!..

— Видите ли, женщины труднее проходят то обновление, о котором вы говорите, Валентин Антонович.

— Эх, Поля-Полюшка, не уводите вы меня на философские минные поля, лучше скажите прямо, что...

— Не знаю, не думала.

— Разве об этом думают? Это чувствуют.

— В семнадцать лет.

Он торопливо закурил, жадно затянулся.

— Вы, в самом деле, не посчитайте мою исповедь малярийным бредом.

— Что вы, ценю вашу горячечную откровенность.

— Горячечную?

— Не придирайтесь к слову, я имела в виду эту вашу пылкость.

Он грубовато обнял ее затянутую ремнем тонкую талию, прижался воспаленной щекой к ее прохладной щеке и, не отпуская, поцеловал в темную навись мягких волос, что всегда выбивалась из-под пилотки.

— Нет, вы еще в жару, — сказала она, уклоняясь от его дерзкой ласки.

На плацдарме вспыхнула, вмиг разгорелась автоматная перестрелка. Цветные пунктиры трассирующих пуль круто взлетели над яблоневыми садами. Заухали минные разрывы, наперебой ударили пушки дежурных батарей.

— Неужели, дьяволы, обнаружили моих хлопцев? — Он энергично встал. — Не может быть! Немчура палит уже вдогонку. Что, проспали очередного байера из Хемница?

Полина проследила за Богачевым, как он весь преобразился в одну минуту: ничего не скажешь, разведчик божьей милостью.

— Поезжайте, отдохните до утра, Валентин Антонович.

— Какой отдых? К утру надо подготовить разведсводку.

Они простились в этом верховье балки, откуда начинался ее длинный, размытый вешними водами раструб. Полина ждала, пока там, на проселке, не отдалится шум автомобильного мотора. Уехал... Она посмотрела за Днестр, где по-прежнему взмывали к небу и дробно гасли немецкие ракеты. Но цветных трасс не было видно, перестрелка затихла. Скоро рассвет. До чего коротки освежающие ночки в пору летнего солнцестояния.

«Уехал», — с грустью подумала она и начала спускаться по торной глянцевитой тропе к своей землянке. Теперь, когда Богачев был далеко отсюда, ей стало пронзительно жаль его, такого одинокого. Лишь бы он не сделал неверного шага на переднем крае. Сергей Митрофанович сказал на днях: «Богачев из тех майоров, с которыми считаются генералы». Что он имел в виду — ум или смелость? Как видно, и то и другое. С одним умом человек еще не воин — нужна к тому же храбрость, чтобы стать душой солдат и любимцем генералов.

Полина разделась при тусклом свете коптилки из снарядной гильзы, которую забыли погасить девчата. Все спали, хотя Полина знала, что Ольга умеет ловко притворяться спящей. Она с умилением оглядела своих помощниц и, отвернувшись к зеркалу, увидела, как Оля в самом деле наблюдает за ней из-под шинели.

— Доброе утро, — сказала девушка, застигнутая врасплох.

Полина застенчиво улыбнулась. И тогда веселая плутовская улыбка тронула пухлые губки Ольги. Они без слов поняли друг друга: никакая разница в годах, тем более званиях не имела сейчас для них значения.

7

Генерал Толбухин чувствовал себя плохо. К старому недугу, что давал о себе знать со времен гражданской войны, прибавилась головная боль от нещадной июльской жары. Он без конца пил холодную воду и еще вдобавок сильно простудился. А именно теперь ему нужно было быть, что называется, в форме: летняя оперативная пауза подходила к концу, начиналась подготовка к большому наступлению.

Командующий Третьим Украинским фронтом побывал за последние дни во всех армиях. Каждый из командармов встречал его так, будто он привез наконец чрезвычайные новости. Но Толбухин ничего не мог сказать командармам. Он внимательно знакомился с общей обстановкой, особенно на плацдармах, терпеливо выслушивал и начальников штабов, армейских операторов, с мнением которых давно привык считаться, потому что сам в прошлом многие годы отдал штабной работе. Он никому не возражал, ничего не обещал, он просто-напросто хотел лично убедиться в правильности своего замысла (хотя в Ставке поддерживают его). Однако в любой армии приезд Толбухина расценивался как признак того, что, видимо, отсюда и будет нанесен главный удар по немецкой группировке «Южная Украина».

Вернувшись сегодня с самого крупного, Кицканского плацдарма, захваченного весной в непосредственной, близости от Бендер, он позвал к себе Бирюзова.

Начальник штаба фронта был моложе командующего на десять лет и выглядел бравым, подтянутым, блестящим генералом, немало преуспевшим к сорока годам.

— Вы точно выпускник училища, Сергей Семенович, — заметил Толбухин. — А я что-то раскис.

— Это пройдет, Федор Иванович, — с явным сочувствием отозвался Бирюзов.

— Был у Шарохина в его монастыре, — сказал командующий и помолчал.

Бирюзов насторожился: речь зашла о 37-й армии, которая находилась на Кицканском плацдарме, получившем свое название не столько от села Кицканы, сколько от здешнего мужского монастыря. «Ну и как?» — едва не спросил начальник штаба.

— Хорош монастырь, — улыбаясь одними глазами, продолжал Толбухин. — Очень похож на колокольню Ивана Великого, и этак живописно, гордо возвышается над тираспольскими садами.

Он отпил глоток воды из граненого стакана, ожидая, быть может, что Бирюзов сейчас же станет защищать собственный план. Но тот решил твердо выждать, что скажет дальше командующий фронтом, иногда любивший начинать серьезный разговор с какой-нибудь шутки-прибаутки.

— Так откуда, Сергей Семенович, будем наступать, а?

— Моя точка зрения вам известна, товарищ генерал армии.

— Вот уже и «генерал армии», как дело коснулось принципиальных расхождений, — сказал Толбухин, и добрая улыбка расплылась по его отечному, усталому лицу.

Глядя на него, Бирюзов тоже слабо улыбнулся, все еще теряясь в догадках, что могло бы значить начало разговора о «шарохинском монастыре».

— А не придется ли нам, товарищ генерал-полковник, в самом деле наступать с Кицканского плацдарма?

— Да? — Бирюзов легко привстал. — Вы уже согласны, Федор Иванович?

— Сидите, сидите, Сергей Семенович.

Бирюзов готов был сейчас наговорить ему множество лестных слов, зная, впрочем, что он не терпит и самых искренних похвал. Нет, не каждый военачальник может запросто отказаться от своих взглядов в пользу подчиненных. Но для Толбухина не существовало игры самолюбия.