Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 34

— Дима! А ну сорвешься! Слезай оттуда!

Куда там. Два котенка прыснули за Димкой, на дерево, оттуда на крышу, сразу своего признали. Володя помог отцу выгрузить из багажника какие-то свертки, канистрочку пятилитровую отнес на кухню. И важно скрылся в хате, в комнаты пошел. Читать, конечно. Там тихо, прохладно. Сиди на мягком диванчике и читай.

Мать, немного расплывшаяся, вытерла запаном руки, поздоровалась с сыном, поцеловала директора в щеку. Провела рукой по лысине. Волосики, Миша, уходят, уходят.

— Ну идите с отцом погуляйте в саду, а я соберу пока.

Отворил калитку в сад.

— Виноград побрызгал уже?

— Давно. Глянь, как набирает. В зерно пошел быстро.

— Помидоры у тебя нынче хорошие, другой сорт.

— Мать где-то достала, переменили сорт. Ростовские, что ли? Не знаю.

— А крыжовник уже есть можно, гляди.

— Можно, можно, только попробуй, Москву видно.

Михал Михалыч взял ягоду, уже крупную, но покрытую мягкими волосиками, положил на зуб и скривился.

Прошли к абрикосам. Помолчали.

— Валя учится?

— Поехала повысить уровень. Вот Димку привез, одному парнишке скушно.

— А че, ему тут нравится. Ешь чего хочешь, лазий по саду-огороду, тут соседский есть такой же. Ничего-о. Не сомневайся. А Володя?

— Работает. Вот прибежал в субботу. На конюшню, конечно, но и домой заскочил.

— Вырос парень. Этот пошел уже. Ну, Миша, а сам ты как? Не заморился еще на своем директорстве?

Михал Михалыч рассказал отцу обо всех этих Сельэлектро, Сельхозтехниках, о других прочих, сказал, что платит им каждый месяц по десять — двенадцать тысяч, а вот какой в этом смысл, никак не поймет.

— Ну, вот комплекс, ипатовский метод, это другое дело, это очень хорошо. В комплексе что? Там два десятка комбайнов, там сварочная, там заправочная, звено техобслуживания, АТО, автомобиль техобслуживания, техпомощь, столовая, полевой вагончик с наглядной агитацией, душевая, коробейник с квасом и сигаретами, звено сопутствующих работ, ну решительно все. Вышел комбайн в поле, для комбайнера и для техники все на месте, никуда не отвлекается. Это комплекс. Прекрасно. Но зачем мне кто-то будет починять водопровод, когда я сам могу все это сделать, и в десять, раз дешевле, зачем мне продают запчасть только с условием, чтобы я платил и за ее установку. Зачем все это? Какой тут интерес у государства? Не пойму.

— Я тут тебе, сынок, не советчик, отстал порядочно. У нас тогда что было? МТС — и все. Она нам все делала, а мы платили. Ну были трения, неурядицы, но все это можно было наладить. Отменили. Не знаю, кому они мешали, эти МТС? А ваших контор я не знаю.

— Ты же у меня за маршалов, за командующих решаешь стратегические вопросы, думал, и с этим разберешься.

— Нет, тут сложней дело.

— Помню, старый директор, Савва Фотиевич, говорил мне: не умничай, а выполняй что положено. А как выполнять, когда в голову само лезет? Этот говорит: не умничай, выполняй что велят, стой на чем стоишь, а другой, швыдкий Анатолий Васильевич мой, профсоюзный начальник, этот — только вперед, ломай все старое, все отжившее, только вперед. И тот и другой — во что бы то ни стало: стой или иди! Тоже задумаешься. Они ж не одни такие. Сколько помню, такие кругом.

— Тут я тебе отвечу. На фронте ясно все. Почему? Потому что все упирается в жизнь или смерть. Вот было еще в Белоруссии. Держали мы одну высотку. Держали ее долго, приказ был такой — держать. И был у нас командир взвода такой как раз: не умничай, а выполняй, стой насмерть. Ему стали говорить, что высотка, мол, не имеет значения военного, а людей теряем. Нет, стоять. Приказ такой. А силы главные давно отступили, может, про нас и забыли вовсе, а может, не управились приказ дать к отступлению. Стоим. Одну атаку отбили, другую — тоже отбили. А людей все меньше. Люди гибнут. Вот и ночь подошла. А немцы обтекли высотку и уже в тылу у нас ракеты бросают, у них уже новые дела, а мы стоим. Утром опять атака, опять отбили, но уже с гранатами, с большой кровью. Тогда один отделенный командир и говорит взводному: ты, говорит, зачем людей губишь? Немцы уже в тылу, обошли нас давно, а ты кладешь людей зазря, за эту никому теперь не нужную высотку. Надо, говорит, отвести остатки наших сил для новых сражений, а не оставлять их тут на погибель. А взводный отвечает: не отдадим врагу высотку, будем стоять насмерть. Уперся. Отделенный был молодой паренек, горячий, обозвал тупицей, дураком взводного, а сам повернулся и через плечо сказал взводному: ну и гробь людей и сам гробься, а я не дурак, я пойду и буду сражаться по-умному. Вскинул автомат и пошел. Взводный налился краской и закричал: назад! Назад, сержант, или буду стрелять! Сержант только шагу прибавил. И тут взводный вынул пистолет и прицелился. Крикнул еще раз и выстрелил в спину. Молоденький сержант упал. Ни по-умному, ни по-глупому уже не мог он сражаться. Упал. А жизнь у каждого одна.

Вот и задумался я тогда, все мы тогда задумались. Тихие стояли, смотрели, как труси́лись руки у взводного, когда стал пистолет на место, в кобуру засовывать. Тогда, конечно, мысли раздваивались, то хотелось на сторону убитого сержанта стать, то на сторону взводного. А теперь, я часто про это вспоминаю, теперь уже спокойно можно разобраться. Я так думаю: в людях, в людском море, идут две главные природы, одна — стой насмерть, не умничай, как говорит твой старый директор, выполняй, и все, другая — думай, ну, как ты говоришь, умничай, пораскинь мозгами — нужно ли стоять насмерть, выгодно ли для людей и для человека, а также для всего дела стоять или не выгодно. Должен выбрать, если ты не дурак. Уметь надо выбрать. Вот и суди. Кто прав? Кто нужней? Я думаю так: никто не нужней, никто не прав, потому что оба правы. Если бы таких лейтенантов, взводных, не было на той войне, мы бы знаешь где были? За Уралом, вот где. Но и с другой стороны, если бы только они одни были, эти лейтенанты, где бы мы сейчас были? А там же, за Уралом, если не дальше. Почему? А потому что только стоять насмерть и выполнять что приказано — дело не всегда подходящее. Ну стой, а соседи пошли дальше, обогнули высотку и пошли, отступили немного, подсобрались с силами и — в контратаку. И не только ту высотку, а и много других отобьют у врага. Но на войне бывало, что отступать-то некуда. Когда за спиной, например, Москва стояла или когда под Сталинградом, там тоже некуда было отступать. На войне был прав этот взводный, а в мирное время — другой разговор. Тут стоять и не думать, не умничать то есть, совсем нельзя, затопчут, если отстанешь, а отсталых, этого ты не помнишь, отсталых, говорил товарищ Сталин, бьют. Вот что.

Сын, Михал Михалыч, улыбался и крутил круглой головой, никак не мог поверить, что это отец так рассуждает.

— Да ты, батя, просто стихийный диалектик.

— А ты не смейся, я это из своей жизни вывел. А вот тебе, сын, советую: не становись ни на ту, ни на другую сторону, а держись так, чтобы в тебе и та сторона была и другая. А для этого, конечно, надо думать. Выбирать каждый раз. Выбрал, где правда, тогда стой насмерть. А увидишь, что не на полной правде остановился, насмерть не стой, ищи полную правду. Такое теперь время пришло.

— Ну спасибо, батя. Ты даже не подозреваешь, сколько наговорил нужного для меня.

И опять покрутил головой, коротко поглядывая на молодого еще старика. Ты ж гляди, и отец как поумнел. Видно, правда, война — большая школа, больше не бывает. Ну ладно, пошли ужинать, мать зовет.

Столик стоял на дворе, рядом с летней кухней. Уже был заставлен столик, накрыт. Куры отварные, ножки торчали из тарелки, лапша разлита по мискам, вареники разогретые шипели под крышкой на сковороде. Сели на скамейки, тут же два котенка юркнули под стол, начали тереться об ноги. На порожек хаты вышел Димка, он тер кулаком глаза и ревел с натугой, не от боли, видно было, а так, привлечь внимание. Подревывал и искоса поглядывал на застолье, видят или не видят его отец и дед с бабкой.

Увидели, услышали, конечно.

— Ты что там, сыночек? — Отец встал, подошел. — Иди позови Володю вечерить.

Подпрыгнул, бросился в хату, и через минуту вышли вдвоем. Михал Михалыч поднял принесенную матерью канистрочку, налил в стаканы себе и отцу, немножко матери, попробовать. Вино красное, рубиновое. Отец поднял стакан, посмотрел на свет.

— Новое вино, такого не знаю. Откуда?

— Соседи угостили. Орловский директор.

— Что за виноград? Не пойму, — попробовал чуть-чуть отец и задумался.

— Не отгадаешь. Это купаж. Виноград черный, прасковейский раньше назывался, или черный кизлярский. Процентов пятнадцать белого добавляют к этому черному — и получается Асыл-Кара. Без добавки, один черный, вяжет чудок. А с добавкой — бесподобный вкус.

— Да, не дураки орловцы, — похвалил отец и с наслаждением выцедил стакан.

Мать попробовала.

— Вот, отец, винцо дак винцо. — Тоже понравилось.