Лев Правдин - Бухта Анфиса Страница 34

Тамара Михайловна долго плутала между бараками, номера которых, как оказалось, шли не по порядку, а, должно быть, по времени их постройки. Кроме того, как и всегда и везде, ей попадались женщины, у которых она лечила детей, а иногда встречались даже и такие, которых она лечила, когда сами они еще были детьми. Она называла их «мои болельщики». Ее знали очень многие, и часто на улицах или в трамвае с ней здоровались совсем незнакомые люди, и она только догадывалась, что это кто-нибудь из ее многочисленных «болельщиков», которых она забыла. Ведь прошло-то лет тридцать с тех пор, как она начала лечить. Но «болельщики» помнили о ней, и к каждому празднику она получала больше сотни поздравительных открыток и много цветов.

Она шла по шоссе и разглядывала бараки. Все они были одинаковые, длинные, оштукатуренные и выбеленные, а дощатого что-то не видно. В тени у одного барака сидели несколько женщин. Тамара Михайловна направилась к ним. И сейчас же одна из женщин, очень молодая, воскликнула:

— Ой, да это вы, доктор!

Она вскочила и подбежала к Тамаре Михайловне.

— Вы меня не помните? Сашеньку мою лечили, доченьку. В детской больнице у вас лежала. Да вы и меня лечили. — Она обернулась к своим собеседницам: — Вот так у нас получилось: меня лечила, когда я вот такусенькая была, а теперь мою доченьку вылечила. Вот как получилось.

Конечно, Тамара Михайловна не могла вспомнить, как она лечила эту молоденькую, кудрявую, но Сашеньку она вспомнила именно по таким же светленьким кудряшкам.

— Да как не помнить? — сказала она. — Сашенька, такая же кудрявая. Остригли мы ее.

— Да я и теперь стригу, как вы наказывали. Успеет еще с волосами-то накрасоваться-намаяться…

Женщины смотрели на нее с той требовательной умиленностью, с какой все матери смотрят на детского врача. К этому Тамара Михайловна уже давно привыкла, так что даже перестала замечать.

— Ну, как Сашенька?

— Бегает. А сейчас спать уложила. Вам некогда, наверное, а то бы посмотрели…

Тамара Михайловна подтвердила, что у нее действительно нет времени, и спросила, где находится дощатый барак.

— А вы, доктор, к кому? — спросила одна из женщин. — Как раз в этом бараке я и живу.

— Мне нужно Свищеву, Маргариту Ионовну.

— Это я, — сказала женщина, прижимая к груди обе ладони. — Только у нас больных нет.

— Вот и хорошо, что нет, — проговорила Тамара Михайловна, протягивая руку. — Мне с вами поговорить надо.

Совсем не такой представляла она Маргариту Ионовну. Думала встретить исстрадавшуюся, иссушенную горем, а увидела вполне здоровую женщину, не очень, верно, приветливую и, кажется, властную.

— О чем говорить? — спросила Маргарита Ионовна, и лицо ее задрожало. — О чем вы пришли говорить? Что вы узнали?..

— Может быть, мы пойдем к вам? — непререкаемым докторским тоном предложила Тамара Михайловна и, следуя за хозяйкой по длинному сумрачному коридору, подумала: «Нет, не отдам я им Леньку».

Но едва она переступила порог комнаты, как это твердое решение пошатнулось. Все: и убранство комнаты, и порядок, и цветы на окне, и теплый запах домашности — создавало тот уют, какой просто невозможен там, где властвует недобрая хозяйка. Вдобавок ко всему на столе, поближе к окну, лежала толстая книга, заложенная очками, что совсем уж покорило Тамару Михайловну.

— Это вы читаете? — спросила она уважительно.

— Книги эти?.. — Маргарита Ионовна нахмурилась, словно недовольная вмешательством в эту сторону ее жизни. Она даже положила большую руку на темный переплет. А потом распахнула книгу и подвинула ее к своей гостье. И даже улыбнулась при этом. — Никому не сказала бы. А вам нельзя не сказать: вы доктор и пришли к нам, как к здоровым. А у меня болезнь невидимая и неожиданная. Книги эти — моя казнь.

— Ну, что вы такое говорите? — Тамара Михайловна придвинула к себе книгу: «Детские годы Багрова-внука». — Такая книга не может казнить.

— Может. Я все книги про детство читаю. Толстого прочитала и другого Толстого: «Детство Никиты». И «Детство Темы». И Алексея Максимовича Горького «Детство». Все читаю и в мыслях себя казню за моего Олежку. У него-то какое детство получилось? Да и получилось ли? Простите…

У нее снова задрожало лицо, и Тамара Михайловна подумала, что сейчас начнутся слезы, которые закончатся тяжелым припадком, и не оттого, что женщина больна, а просто оттого, что привыкла сама себя накручивать, взвинчивать, доводить до исступления.

— Ну, хватит! — сказала она строго и даже сильно и звонко хлопнула ладонью по столу. — Хватит. Здоровая вы женщина, а распускаетесь. Хватит, я сказала. Книги — самое лучшее, что есть на свете, а вы даже их превратили в свою казнь. Стыдно!..

Еще издали увидел Андрей Фомич свою мать. Она стояла у барака и ждала его. Ждала его! Этого никогда еще не бывало. Но она именно ждала сына, потому что, едва только разглядела его, как сразу же заторопилась навстречу. Что-то случилось. И лицо у нее тревожное и какое-то просветленное, что ли…

— Что, мама?

— Да ничего. Докторша была у меня. Тамара Михайловна. Леонида нам отдает.

— Леньку?!

— Леонид, — повторила Маргарита Ионовна. — Леню. Ленечку. Да ты куда таким зверем? Умойся, переоденься. — Она несмело и непривычно приложила ладонь к плечу сына и голову приклонила к ладони, как бы утомившись от тяжелых трудов. — Господи, хоть бы все светло совершилось!.. — И тут же отпрянула и, как бы стыдясь своей неожиданной слабости, повелительно сказала: — Иди. Делай!..

Вот это крыльцо, до которого он проводил Аллу в ту самую первую ночь. Хорошее крыльцо. Прочное и красивое — плотник, который срубил его, настоящий был мастер. Отметив это, Андрей Фомич удивился тому, что его могут сейчас занимать какие-то совсем посторонние мысли. Не все ли равно, какое у них там крыльцо?

И дальше тоже все получалось совсем не так, как он хотел, хотя никакого определенного плана у него не было и он сам не знал, что будет делать и говорить. Он хотел только увидеть Аллу и сказать что-то такое, чтобы она сразу поверила, чтобы поняла, как бессмысленна жизнь без нее.

Все совершалось помимо его желаний и намерений, как будто бы он свалился в воду с крутого обрыва и его понесло, ударяя о подводные камни и коряги, а он, ослепленный, оглохший, бессильно барахтается в стремительном потоке.

Из двери, словно встречая его, выбежала девчонка — воспитательница или няня, кто их тут разберет, все в белых халатах и марлевых косынках. Выбежала и загородила дверь.

— Вам кого? — спросила она, хотя, наверное, отлично знает, кого ему надо.

Он это увидел по ее встревоженным и радостно-заполошным глазам. Перемахнув через все ступеньки, он так стремительно пролетел мимо нее, что она только откачнулась в сторону, как белая березка от налетевшего ветра.

— Нельзя, — закричала она весело и отчаянно, — нельзя туда! Алла в группе, занимается…

Но он ее не слушал. В большой прихожей слегка пахло чем-то кухонным и слегка детскими горшочками. В полумраке смутно белели три двери. Широкая лестница, огороженная старинными точеными перилами, уводила на второй этаж. Куда бежать, где тут Алла?

Девчонка кричала так весело и отчаянно, как будто ей очень хотелось, чтобы он поскорее нашел Аллу. Да, наверное, так оно и было, потому что она сама подбежала к той самой двери, которая была ему нужна. Сам бы он не сразу нашел.

— Нельзя! — выкрикнула она, загораживая дверь.

Но, как только он протянул руку, чтобы убрать со своей дороги это ненадежное препятствие, она сама отскочила в сторону. Он осторожно и решительно приоткрыл одну половинку двери и увидел Аллу. Сначала даже не ее самое увидел, а только ее глаза, удивленные и, кажется, испуганные. Нет, скорее всего возмущенные. А ему сейчас это все равно. Он пришел за ней, и никакие взгляды его не остановят.

— Вы? — спросила она негромко. И добавила: — Зачем это вы?

Но он уже вошел в комнату.

— За вами я. За тобой.

Она засмеялась. Это слегка отрезвило его. Он даже отступил к двери, загородив ее своим плотным телом, а она смотрела на него и смеялась. Вокруг нее на крошечных стульчиках сидели дети в одинаковых пестреньких халатиках и тоже смотрели на него и смеялись. Они окружили Аллу, большую и белую, как веселый неприхотливый веночек из полевых цветов. Алла смеялась совсем как тогда, когда он сказал ей о внезапно нахлынувшей любви, совсем как тогда, желая обидеть его своим смехом или осчастливить. Этого он до сих пор так и не понял.

— Пойдем. Я никуда не уйду без тебя, потому что без тебя нет мне жизни…

А она все смеялась, и дети, глядя на свою воспитательницу, потешались над растрепанным дядькой, который выкрикивает что-то непонятное и определенно очень смешное, если даже тетя Алла смеется.