Иван Истомин - Живун Страница 35

— Сколько наловили — все привезли, — боязливо, шепотом сказал старик.

Ермилка промолчал. Натужившись, боясь вывалить рыбу в воду, он двигал двадцативедерную бочку. Макар-ики кинулся помогать сыну. Вдвоем они переставили ее с борта на борт.

Управившись и переведя дух, Ермилка заговорил со старшиной.

— Шибко худой невод у зырян. Маленечко половят, опять долго чинить надо. Однако маленько добыли… Рыба там есть. Соли нет. Винки тоже нет. Гажа-Эль ой мучается. Он без винки как рыба без воды.

— Ай, пьяница! — засмеялся Ма-Муувем. — Пускай воду пьет! Рыба в воде не дохнет. А то подохнет Гажа-Элька. Шибко худая пора.

Старик с Ермилкой подобострастно улыбнулись. Настроение старшины хорошее, самая пора для главного разговора, и Ермилка повел его, не откладывая.

— Без винки не умрет, так без соли и хлеба — беда. Всем беда. Говорят, кто хлеб продаст, соль, винку, хорошо рыбу дадут, пушнину давать будут… Ермилка тоже, — намекнул он после паузы и на себя.

— Куда денешься. Жить надо. Винку пить тоже надо, — грустно вторил Макар-ики.

Ма-Муувем положил за нижнюю губу измельченный табак, прикрыл древесной ваткой, смачно засосал, поддразнивая Макар-ики с Ермилкой.

— Надо, надо, — оттопыривая нижнюю губу и не переставая сосать, охотно отозвался старшина. — Мне надо, тебе надо. В лавке — нет. Ничего нет. Купец не едет. Озыр-Митька — тю-тю. Новая ласть бедная… Хватит, однако, болтать. Пойдемте в чум, зарубку сделаем на палочке. Уплатили вы маленько долг.

«Маленько… Сколько ни плати, все маленько», — печально подумали в одно время отец с сыном и, переглянувшись, поплелись за старшиной.

Чум Ма-Муувема был просторный, с очагом посередине. Матерчатые пологи по обе стороны от входа отгораживали спальни его жен. На земле, у входа, лежало несколько досок вместо пола. Позади костра, в глубине чума, виднелся кованый сундук, на нем деревянные божки-идолы, — семейная реликвия, а чуть повыше сундучка висел, прикрепленный к шесту, маленький медный образок Николая Угодника — единственного православного святого, признаваемого и почитаемого крещеными хантами. Возле сундука на низеньком переносном столике расставлена разная посуда, в основном самодельная — деревянная и берестяная. Убранством жилище старшины, кроме разве иконы да сундука, ничем не отличалось от жилищ его сородичей, та же грязь и копоть. Над костром висели нечищеные, черные чайники и котлы. А повыше их, у дымохода, на специальных жердях — рыбьи чешки. С них стекали в очаг, на угли, прозрачные слезинки жира, которые в бедных чумах собирали, как драгоценность, а здесь они сгорали, распространяя чад.

Войдя в чум, Ма-Муувем снял с себя суконную парку и остался в черном жилете, надетом поверх длинной, чуть не до колен, красной рубахи. Он кликнул старшую жену Пеклу. Та оставила засолку, поспешно вошла, старательно закрывая краем платка смуглое морщинистое лицо, чтобы его не видели сородичи мужа. Того требовал обычай. Одета она была в красное платье. Пекла принялась хлопотать возле очага.

Пока готовился чай, Ма-Муувем достал из-за сундука связку палочек разной длины и толщины, старых, уже потемневших от времени и совсем свежих, чистых, со многими зарубками и крестиками. Это были своеобразные «долговые книжки». Старшина не знал грамоты.

Ма-Муувем сел перед очагом, скрестил ноги, указал, чтобы сел и Ермилка с отцом. Он ловко перебрал мясистыми пальцами связку и отыскал нужную, почерневшую палочку с зарубками на обеих сторонах.

— Вот ваши долги. — Ма-Муувем показал палочку старику.

— Наши, — признал старик со вздохом. — Ой, много, однако, зарубок без крестиков.

Ма-Муувем пожал плечами:

— Много едите, много пьете чужого. Даром давать не могу. Совсем ничего не осталось. Купить негде. Сами знаете.

— Так… так… — растерялся Ермилка. — Вот беда. Как быть?

— Как быть… Одну зарубку перекрестим, думать будем. — Ма-Муувем взялся за нож. — Какую? Глубокую нельзя — винку брали. Шибко дорого. Рыба ваша столько не стоит. Эту уберем, неглубокую — чай-сахар. — И, не дожидаясь согласия должников, ловко и быстро сделал перекрещивающий надрез на неглубокой зарубке.

— На одной рыбе живем. Детям шибко худо. — Макар-ики приложил руку к груди и поклонился, взывая не к снисхождению, но к новой щедрости.

— Ничего им не сделается. Сам рыбой кормлюсь. И ты кормился. Долгов за вами вон сколько еще, — старшина потряс «долговой книжкой», хотел было сунуть палочку в связку и положить ее на заветное место, но, подумав, помедлил. — Соли нет у зырян? И у вас?

— Нету, нету. Совсем беда, — заискивающе закивал Ермилка.

Ма-Муувем почесал в мясистом затылке.

— Жалко мне вас. Однако маленько выручу солью. Из последних своих остатков. Опять даю в долг. Я всегда выручаю. Ма-Муувем — добрый. — И сделал новую глубокую зарубку на палочке Ермилки.

Старик не сводил глаз с его рук, и в это мгновение вздрогнул, будто его самого чиркнули ножом.

— Больно глубокую зарубку сделал, однако, — заметил Макар-ики.

— Гм! — недовольно дернул плечом Ма-Муувем. — Теперь соль дороже винки. Не хотите, не берите. Строгнем зарубку.

— Берем, берем соль! — поспешил согласиться Ермилка.

— Беда с вами. Сколько мороки мне, — притворно вздохнул старшина. Положил связку на место. — А зырянам соль сам привезу. Мне так и так побывать к ним. На моей земле промышляют… К празднику, и Ильину дню, приеду. Передайте. Лишнего не болтайте. Среди них партизан есть. Может, «красный человек», опасный…

— Не-ет, — убежденно затряс косичками Ермилка. — Простой мужик, рыбак.

Макар-ики, понурив седую голову, не переставал вздыхать:

— Мало, мало даешь, хозяин. Совсем худо. Без табаку нет жизни, лучше умирать.

— Нету табаку! Пока нету. — Ма-Муувем ловко извлек изо рта табак с древесной ваткой, стряхнул на пол возле очага. — Все. Будем чай пить. Потом работать. Скоро народ вернется с неводьбы.

Он дал знак Пекле, и та бесшумно пододвинула к гостям низенький столик, внесла миску с малосольной рыбой, несколько сухарей, налила чай в кружки.

Чаевали недолго. Хотя хозяин и делал вид, что рад уплате долга и не жалеет угощения, но было заметно, как торопился он окончить потчевание. Не ожидая, когда Ермилка с отцом поедят, он дал каждому по кусочку ватки, отсыпал по щепотке табака из костяной табакерки — пусть пососут, как и он, после еды. Для него это было верхом хлебосольства. Встав, Ма-Муувем повел поспешно вскочивших гостей под навес. Открыл деревянный ларь и наскреб Ермилке треть мешка крупной, грязноватой соли.

— Маловато, однако, будет. Много ли этим насолишь рыбы? — попытался поторговаться Макар-ики. Ермилка покорно молчал.

Ма-Муувем развел руками:

— Я не купец. От себя отдаю. Сам видишь — остатки наскреб. Рыба еще в реке. Может, не напромышляете. Торопитесь-ка на лов. Долг отдавать нечем будет.

Ермилка молча поднял мешок и потащил следом за отцом.

3

Проводив гостей, Ма-Муувем снова обрядился в суконную парку и вышел на берег встречать рыбаков. Где-то они, видно, задержались, и он ходил взад-вперед, размышляя о том о сем и, между прочим, про то, правильно ли он сделал, отпустив Ермилку промышлять с зырянами отдельно от своей рыбацкой ватаги.

«Может, зря? Мог и здесь Ермилка неводить с остальными моими людьми, — хмурил он темные брови. — Однако нет. Тут и так лишка людей для одного невода. Каждому — полпая. Один полпая, два полпая, три полпая, шесть полпая, восемь полпая… Много-много. Сам лопает, женка лопает, детка лопает… А-а-а… Сколько рыбы пропадает. Зыряне Ермилке полный пай дают из всего улова. Ермилку кормят, женку, деток, старика. Рыба не пропадает ни маленько. Вон сколько привез. Из моей ватаги столько никто не отдает за долг. Дурная башка ихняя парма… Пай дают, кормят… Пускай еще берут кого с Ермилкой. Безголовые. Как глупые рыбы, в сеть лезут. Без приманки. А если приманить? Однако мой невод удачливый. На моей земле — все на меня промышляют».

Тут показались рыбаки, он остановился и уставился на вереницу лодок, стараясь предугадать — уловистый ли был день.

Вскоре лодки пристали к берегу. В одной из них сверкала живая серебристая куча. В неводнике чернела мокрая снасть. Один за другим сошли на берег двенадцать рыбаков — пожилые, средних лет и совсем еще молодые парни, все одетые в плохонькие малицы с короткими рукавами, вымокшие, босые, посиневшие. На Оби и летом студено. Без разговоров каждый занялся своим, хорошо известным делом. Работали сосредоточенно. Одни выгрузили и осторожно, чтоб не повредить ненароком собственность старшины, развесили невод. Другие под зорким присмотром Ма-Муувема перетащили рыбу на берег и стали делить ее поштучно, строго соблюдая уговор: старшине — половина всего улова, а из остальной половины — взрослым рыбакам полный пай, подросткам полпая.