Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 35

— Ну, дружище Ермолаев, — развел он в изумлении руками, — прямо чудо какое-то! Честно говоря, шел к вам констатировать смерть, но… — он улыбался широко и радостно. — Чем вы ее воскресили?

— Мироновна подсказала, — кивнул Ермолаев на старушку, спавшую на полу, и добавил с нежностью. — Умаялась Мироновна. Соляные компрессы всю ночь вместе с ней на лоб Валентине прикладывали.

Валентина медленно поправлялась. Похудевшая — кожа да кости — тенью бродила по квартире, боясь выползти на улицу.

— Ты бы подышала свежим воздухом, Валюша! — уговаривал ее муж. — Вон благодать какая! Весна! Давай, помогу.

— Щё ты, щё ты! — испуганно махала руками Валентина. — Я ведь не человек — пугало, настоящее чучело. Голова голая, пузо — как барабан, люди поди-ка спужаются, как увидят.

Часто забегал Андрей, спрашивал, есть ли вести от Анютки. Валентина, глядя на него, ладного и стройного, на его красивое румяное лицо, волнистый чуб, который выбивался из-под шапки-кубанки, думала, что было бы намного лучше, если б Андрюшка и впрямь уворовал Анютку. Вот где она, шалапутная сестрёнка? Вспоминая о ней, Валентина не могла сдержать слез, ругала себя за вредное свое поведение.

Тайна исчезновения Анютки и ее подруги через две недели раскрылась легко и просто, когда родители Маши получили письмо. В конверте вместе с письмом от Маши лежала и коротенькая записка Анюты: «Валечка и Егор! Уезжаю искать счастье. Получка в книжке про Робинзона Крузо, не беспокойтесь обо мне: у меня деньги есть. Поцелуйте за меня Павлушку. Желаю вам сына. Ваша Анна Буркова».

Зато письмо Маши было пространное, все в голубых разводах, видно, писала Машутка и плакала в три ручья: «Милые мои тятенька и маменька! — читал Егор. — Не гневайтесь на меня, но не могу я больше оставаться здесь. Мы с Анюткой под угрозой смерти. К нам обратились двое парней и попросили дать каких-нибудь лекарств, чтобы, к примеру, глаза были на самом деле здоровы, а как проверять, то больные. Не хотели в армию Красную идти, богатеи проклятые! Мы им дали мази, а они нам за это пятьсот рублей. А только на комиссии их все равно признали годными. Мы так и хотели сделать, а то, ишь, в Красной Армии не захотели служить, хитрые какие. И вот к нам пришла одна ихняя мамаша, сильно ругалась и сказала, что нам будет конец. Вот мы и решили бежать. Мы вам ещё напишем. Остаюсь всегда ваша верная дочь Мария».

Валентина по своему обыкновению сначала вспылила:

— Ну, это надо же, щё удумали брандахлыстки две! — а потом заревела в голос. — Ой-оченьки! Да ведь её зарезать могли за это, ой, шалапутная сестрёночка моя, да где же ты! — и опять свалилась в жару.

Однако с нервной горячкой доктор справился быстро, и Валентина стала медленно набирать силы.

Быстрому выздоровлению мешала беременность. Ела она плохо, через силу, и поминутно бегала к ведру: тошнило от каждого куска еды, от малейшего запаха. Желудок принимал одну колодезную воду, и то не со своего двора, а с соседней улицы. Егор дивился странным причудам жены, но безропотно таскал воду, потому что Мироновна строго-настрого велела потакать всем капризам беременной Валентины, дескать, успеешь, мол, побурчать, а пока — терпи, поскольку беременные бабы все такие привередливые.

Три дня схватки мучили Валентину. Она кричала во всё горло, стонала так, что даже на верхних этажах, где располагалось отделение милиции, было слышно. Валентина, крутая характером, совсем не выдерживала боли.

— Ой, лишенько, — выла во время очередного удара в спину. — Ну, Егор, даже не подходи! Ой-оченьки, родить бы скорее! Маменька, родненькая, да пощё ты меня бабой родила, пощё я баба — не мужик! У-у-у, Егор, кобель, леший-лешачий… — награждала она ругательствами мужа, и видеть его не желала.

Ермолаев ходил бледный с темными впавшими глазницами от бессонных ночей и курил беспрестанно. Холостые милиционеры беззлобно подшучивали над ним, мол, и кого же это ты, приятель, законопатил жене, что разродиться не может. Женатые авторитетно заявляли, что ребенок «идет попой или поперек лежит». Но вскоре все притихли, старались поменьше быть в помещении, где, казалось, даже стены стонали от Валентининых криков.

Егор никогда не видел рожавших женщин, первая его дочь родилась без него, и сейчас, видя, как мучается Валентина, от острой жалости к ней и боязни, что не выдержит жена и умрет, он чуть не плакал, ругая себя за свою мужскую нетерпеливость, за свое желание иметь ребёнка. Где бы ни был Егор, он постоянно думал о жене, мучаясь, что не может ей помочь, и в ушах, даже если был в городском наряде, звенел крик: «Ой-оченьки, видно смертушка моя пришла, ой, умру я-а-а!..» И Егор молил всех чертей, ангелов, чтобы жена осталась жива.

Валентина панически боялась докторов и больниц, отказывалась ехать в родильное отделение, почему-то вбив себе в голову, что, войдя туда, она уже обратно не выйдет. Потому полностью доверилась Мироновне и её знакомой старухе-повитухе. Та поила роженицу травами, шептала заклинания, но ослабленная тифом Валентина никак не могла разродиться, потому что плод лежал, и в самом деле, неудобно, и его прежде надо было развернуть, а это было не под силу повитухе. И Егор не выдержал воплей жены, привёз акушера из городской больницы.

Валентина до того отупела от боли, что её даже не волновали крики Павлушки за дверями: «Мамочка, мама, почему ты плачешь?» Она равнодушно встретила седенького старичка в белом халате, апатично выполняла все его просьбы, думая лишь о том, что далеко бабка Авдотья, уж она-то наверняка бы помогла.

Старичок осмотрел роженицу, строго приказал старухам кипятить воду, а Егору велел уйти. Довёл его до двери и доверительно вполголоса посоветовал:

— Ну, батенька, молитесь что-ли, если умеете. Чем смогу, тем помогу. Случай тяжелый, да-с… Да и вообще, неизвестно, кто родится после тифа. Беременная женщина, пережившая тиф — случай уникальный… Да и вы, батенька, хороши: не могли меня раньше пригласить.

Ермолаев сидел у себя в отделении, зажав уши ладонями, на миг отняв их, чтобы закурить, поразился тишине: Валентина молчала. Умерла? Он сорвался с места, прогрохотал сапогами по лестнице, рванул дверь, сорвав крючок, протопал через кухню к двери, за которой лежала Валентина. Хотел войти туда, но на пороге возникла повитуха и решительно преградила ему путь:

— Куды прёшь в сапожищах? Грязищи-то наволок, ирод! Здесь тебе, поди-ка, не ваш милицейский околоток, — она зашипела гусыней и пошла на Ермолаева грудью.

— Неужто… — Ермолаев никак не мог вымолвить страшное слово. — Неужто… отошла?!!

— Да чего ты спужался? — заулыбалась старуха. — С сыночком тебя, Корнилыч!

Ермолаев топтался у дверей, удивленно прислушиваясь к растущему внутри чувству: он — отец… И вроде ничего вокруг не изменилось, что родился новый человек, а все-таки интересно: он — отец!

Повитуха, захлебываясь от восторга словами, подавив в себе знахарское самолюбие, говорила Егору:

— Ну, скажу я тебе: умелец дохтур-то, ежели не он, то не выжила бы Валентина. Как он ловко дитя-то вынул! Прямо мигом. Одно слово — ученый человек, могущий!

Как ни упрашивал повитуху Егор, она не пустила его к жене. Сказала, как отрубила:

— Доктур сказал, что можно занесть и… и… Ини… Тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь… Ифекцию, заразу по-нашему! Все должно быть сте…ри…лильно!

Выгнув грудь колесом, переполненный гордостью, отправился Ермолаев наверх в отделение.

— Ну, как? — хором спросили милиционеры, увидев его.

— Сын! А как же иначе? Сын! — ответил самодовольно Ермолаев, забыв, что есть у него и дочка Варя. — Только сын!

— Ну, Корнилыч, с тебя магарыч!

— Это само собой, — согласно кивнул Егор. — После службы обязательно! — и он вытащил из заветной заначки деньги, послал самого молодого милиционера за четвертью водки в ближнюю монополию-магазин.

Вернулся Ермолаев домой сильно навеселе.

— Мироновна, спит жена?

— Спит, спит, — замахала старушка на него рукой, дескать, не шуми.

— Ты, Мироновна, не говори ей, что я выпимши. Валентина этого не любит, она у меня строгая женщина. Хоть сегодня и день хороший, прямо-таки счастливый для меня день, а всё равно не говори.

Мироновна, усмехаясь, смотрела на Егорово, чуточку глуповатое от выпитого вина, лицо.

— Знаешь, Мироновна, шибко я боялся, что помрет Валентина, уж так боялся, как в партизанах никогда не боялся. А теперь всё хорошо. Всё хорошо, Мироновна, дорогуша ты моя, покажи мне сыночка, а? — он умоляюще сложил перед грудью широкие жилистые ладони. — Ну, хоть одним глазком гляну, а?

— Ну ладно. Пошли, — смилостивилась старуха. И пригрозила пальцем. — Да тихо, смотри. Скинь бахилы-то свои, наследишь-загремишь, а там — дитя, спугаешь его ишшо, — и вдруг улыбнулась. — А помнишь, говорила тебе, что будут у тебя детки? Это Бог тебя за меня да Вареньку наградил, — и Мироновна, взяв голову Ермолаева обеими ладонями, поцеловала его в лоб.