Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 35

— Спите, спите сладенько, кровиночки мои…

На берегу, так недавно еще оживленном, затихли голоса, песни, ругань; стало безлюдно. Пришлый народ — сезонники разъехались по домам.

Желтели в сараях, обитых железом, длинные ряды новых бочек, наполненных счастливым уловом.

Прибегал на берег дядя Петя, считал бочки, складывал в уме длинные плюсы добычи и короткие минусы расходов, которые принесла ему нынешняя рыбалка, и сиял, сиял, как начищенный медный чайник: из грошей рубли растут — увеличивается счет, встают в ряд новые кубышки, любовно охраняемые рачительным хозяином. «Хорош улов, велика удача! Умен, умен ты, Петенька! Есть у тебя в амбаре, будет и в кармане».

И счастливый стяжатель, раздобревший вновь за короткие дни отдыха, рысцой бежал по селу. Вдохновленный новой затеей, новым соображением, размышляя на ходу, как и куда теперь бросить пыл и неиссякаемую энергию, ретиво мчался по просторной сельской улице первый хозяин на селе. Развевается на ветру огненная борода, и косит, косит проклятый верткий глаз в сторону проходящих деревенских женщин. Любит сытеньких, гладеньких бабочек дядя Петя: «Шелковенькие вы мои».

Но всех милее, всех дороже сердцу собственная законная супруга Марьюшка. Домой, к ней, сами ноги несут. «Торовата Марьюшка на ласку, на добрую женскую заботу. Живу с ней единомысленно, согласно, а согласье крепче каменных стен. Сама во все доходит. Бережлива малость через край, все своими руками норовит сделать, лишнюю копейку не упустит, но ведь кто не бережет копейки, тот сам рубля не стоит…»

Летит дядя Петя стрелой, улыбается, прямо домой курс держит.

Вспомнилось ему, как совсем еще недавно красным летним утречком вышел он во двор.

Солнце только что позолотило село лучами. Воздух свежий. Смотрит — из хлева уже бежит Марьюшка, с полным подойником парного молока. Глазки еще заспанные, а сама как цветок полевой. Увидела его — засмеялась от радости.

— Встал, Петенька? Не раненько ли, дружок мой сердечный?

— Это ты ранняя пташка. Зачем по дому возишься? Береги себя, Марьюшка. У нас достаток, сто лет проживем, на сто лет хватит.

— Нет, Петя, я люблю сама во все входить. Выйду во двор, а мне гудом гудёт все навстречу. Утречком раненьким, на зорьке, в хлеву тепло, весело от коровьего духу. Птицу пущу на волю, аж сердце замрет: мило да сердечно станет. А утки? Бож-же ты мой, — захлебнулась Марьюшка от прилива нежных чувств, — вот птица, Петя, люблю я ее больше всех других. Куда курям до утки! Закричит: «Кря-кря!» — у меня сердце захолонет, так мне от ее крика легко да любо. Ой и птица! Такая милая, такая душевная. Водяная птица. Во двор выйду, увижу, как она в луже с водой полощется, перышки общипывает, за селезнем похаживает: «Кря-кря», — так сразу любой день праздником покажется. Смотри, Петруша, как вон та утка голову вниз да вниз клонит, выбирает пищу. Птица она водяная, в ней все быстро перегорает, поэтому она много зерна и ест.

Подталкивает Машенька, рачительная хозяюшка, дядю Петю локотком, умиляется:

— Смотри, Петяня, все утиное стадечко пошло по двору. Так бы и не уходила, все на них смотрела. Идут жирные, как колобочки, с боку на бок переваливаются. Павы-барыни! Гляньте, мол, какая мы птица красивая, приятная. А селезень? Видишь, как он вышагивает, красавчик мой?

«Хозяйка, хозяйка Марьюшка. Любит, чтобы было у нее в доме густо, чтобы гудом гудел птицей и скотом двор. Мне это тоже по нраву. Бережливость-то, говорят старики, спорее барышей. С одного слова понимаем с супружницей друг друга. Ждем мы вскорости с Марьюшкой прибавления семейства. Исхудала только в щепочку желанная ясочка. Трудно носит младенца Марьюшка. Жена. Собственная. Сынка бы мне для продолжения роду. Каменьями драгоценными засыплю. Озолочу».

Спешит, спешит удалой Соловей-разбойник поделиться с женушкой радостью о большой удаче, о новом крепком достатке. Сердце нежно прильнуло к Марьюшке. «К дому она больно хорошо пришлась: рьяная хозяйка, веселая, улыбчивая подруга».

Померла вторая жена у дяди Пети — народ судачил: «Вот и вторую жену доходил». А того и не ведают, сколько горя горького хватил дядя Петя со своими семейными. Сотни раз требовательно допрашивал бога, за что немилостив к нему? За что такая тяжкая напасть — не живут на свете близкие, самые кровные?

В жены брал лучших девок в ближайших селах. Кто откажет головастому человеку, богатею, владетелю несметной казны? Брал ладных, сытеньких, гладеньких, в своем вкусе. А через несколько лет у молодой и следа не остается ни от красоты, ни от здоровья. Вянут и никнут, как одинокие, тонкие былинки в засуху. Женам ли не сытая еда у дяди Пети? Женам ли не сладкое питье, не перины мягкие, пуховые, одеяла атласные? Ничего не жалел для жен дядя Петя, а они чахли, чахли и сходили в могилу. И дети не жили у любвеобильного, жаждущего потомства дяди Пети. Рождалось дитё слабое, синее, как будто бы его родимчик еще во чреве матери хватил. Покуксится-покуксится — и готов младенчик… новопреставленный.

Дядя Петя часами простаивал перед образами, освещенными большой рубиновой лампадой, налитой до краев деревянным маслом, посреди которой плавал пробковый поплавок с горящим фитильком.

Невзначай даже с богом торговался-ладился дядя Петя:

— Даруй мне, многогрешному, сына — на церковь пожертвую пять тысяч чистоганом… Даруешь дочь — часовенку поставлю на кладбище…

Прошла осень. Наступила ранняя зима. Выпал первый снежок, а дядя Петя все помалкивал о расчете.

Лерка не осмеливалась его спросить, но со страстным нетерпением ждала, когда наконец дядя Петя расплатится с ней, отдаст обещанную бочку кеты.

Ночью закроет Лерка глаза и видит: вот она стоит, желанная, полная красной рыбы, в почетном углу, чуть ли не около самой божницы.

Однажды не вытерпела Валерия и побежала к дяде Пете. Робко стоя в кухне и ожидая выхода хозяйки, она услышала приглушенный разговор. Тихонько, на цыпочках, подошла к двери и заглянула в столовую.

Лерка увидела в зеркало сидевших на сундуке Марью — жену дяди Пети и ее мать, приехавшую навестить дочь. Приложив ладони к бледным, впавшим щекам красивого лица, потемневшего от беременности, молодая женщина рассказывала:

— Слова я от него плохого не слышу. Все ласково, по-милому: Марьюшка да Марьюшка. Одевает он меня как барыню, кормит и поит чуть не с рук. Все, что душеньке угодно, могу потребовать. Не откажет. Уйдет Петя на село — я жду не дождусь: скорее бы возвращался! Нет его в доме — скучно мне, будто туча небо застила. По-хорошему живем, по дружбе. Только вот сердце у меня болит, ноет, все чего-то пугается. Две жены у него померли. Думается, матушка, мне часто — и я не жилица. Не разродиться мне…

— Ой, что ты, голубонька! — испугалась, руками замахала Марьина мать, побледнев как стена, зашептала моляще: — Зачем такую черную думку носишь? Это у тебя от тяжести. Завсегда бабам невеселые мысли приходят. «Не выживу, не разрожусь…» А ты не думай. Носить надо празднично, весело: дитё будет веселое, смешливое…

— Я ли, маменька, не веселая была, — сказала, вздохнув, Марья, — а тут все об одном, о Пете думаю. Не хочу я его одного, бесприютного, оставлять. Такая жалость берет, никогда я больше не услышу его ласкового слова «Марьюшка»…

— Марьюшка! — вдруг раздался с «парадного» хода голосок дяди Пети. — Где ты, Марьюшка?

Он заглянул к ним, расцвел, как маков цвет, запел:

— С маменькой беседуешь? Милое дело родителей почитать. Выдь ко мне на минуточку в спаленку, Марьюшка…

Молодая женщина тоже расцвела на секунду, переглянулась с матерью и, облизнув пылающие малиновые губы, сказала просительно:

— Не говори ему, маменька, о моих страхах… Запечалится, задумается. Все равно рук не подложит, если помру.

— Иди, иди, Машенька, — потерянным голосом сказала мать. — Какие ты страшные слова говоришь! От тяжести это у тебя, пройдет, — повторяла расстроенная старушка.

Лерка не все поняла из этого разговора, но почему-то ей стало жутко при виде прозрачно-белого, без кровинки, лица Марьи. Пятясь потихоньку, вышла девочка на крыльцо и поспешно побежала домой. «Марья какая худая стала, под глазами кожа черная, как земля», — с острой жалостью думала Лерка.

Дядя Петя позвал для расчета Настю: не с девчонкой же разговор вести. Настя смиренно ждала хозяина на кухне, зачарованно озираясь на полки, богато убранные хозяйственной утварью. Пузатый никелированный кофейник, эмалированные кастрюли, чугунные сковородки всех размеров, какие-то диковинные мешалки.

На поставце гордо возвышался сверкающий никелем ведерный самовар.

«Много добра у дяди Пети. Живет как барин, будто и войны и голода нет. По-городскому живет», — думала Настя, настороженно прислушиваясь: не идет ли хозяин?

Со двора в кухню вошла Марья с подойником из белой жести в руках. Парное молоко, покрытое белой пушистой пеной, чуть не выплескивало через край. Марья, ойкнув, с трудом подняла подойник, поставила его на широкую лавку, стоящую у окна.