Аркадий Первенцев - Остров Надежды Страница 35

На днях между Леней Волошиным и Рубеном Мовсесяном состоялся такой разговор.

— Леня, «Кашалот» вот-вот уйдет в крупную автономку, — объявил Рубен.

Лене всего десять, но он обязан держаться достойно, как сын командира «Кашалота».

— Откуда ты, Рубен, знаешь?

— Отец сдал партбилет.

— Интересно. — Леня не знает, сдают или нет партбилеты, и потому промолчал, чтобы не открыть своего невежества.

Рубен угощает приятеля маковкой.

— Когда уйдут — знаем, а вот когда возвратятся… — Рубен хрустит маковкой, широко раздвигая губы и обнажая зубы, не очень правильно понатыканные в его деснах.

Глаза у Рубена отцовские, полны азарта, лоб удлиненный, брови торчком.

Леня разжевывает маковку, стараясь не чавкать, как его дружок, а все же приходится нарушить преподанные матерью правила и забраться пальцем в рот, чтобы освободиться от прилипшего к зубам комка.

На «транспортир» поднимается отец, Леня пристраивается рядом. Отец не спешит и старается ответить на вопросы, постоянно возникающие в мальчишеской голове.

— Папа… — Леня заходит с другой стороны, там поудобнее — меньше снега, — если вы уходите в автономку, партийные взносы вперед платите?

— Зачем тебе? В партию готовишься из пионеров?

— Скажи, папа.

— Платим, как и положено. Месяц прошел — платим.

— А разве под водой деньги ходят?

— Ходят. Из рук в руки.

— Купить на них ничего нельзя?

— Зачем покупать? Все так дают.

— Бесплатно?

— А то ты не знаешь?

Отец сворачивает туда, куда ему нужно. Советует сыну поскорее добираться домой, отогреть нос и щеки, а вечером, после окончания уроков, они еще поговорят. Отец и сын расходятся в разные стороны, а перед сном, когда уложен на будущий день олений ранец, возвращаются к прерванному разговору.

— Деньги в подводной лодке не нужны. — Морщинка возникает от межбровья, чуточку вверх, кривым рожком, так же как у отца.

Волошин с радостной тоской отыскивает свои приметы, вспоминает свое тяжелое военное детство. Может быть, потому отцовская морщинка глубже, ветвистей. Сын его слишком часто задумывается. Пожалуй, виновна мать: она старается быть стойкой, провожая его в походы. Но насколько хватает ее мужества? Какие беседы ведут они вдвоем с сыном, поджидая его, вылавливая любую весточку, откуда только возможно — из штаба, от таких же, как и она, жен офицеров подводного флота?

— Партийные билеты мы не сдаем, Леня. Твой приятель ошибся.

— У него же отец парторг. — Леня не хотел бы, чтобы его ввели в заблуждение или говорили с ним, как с ребенком.

— Где бы мы ни были, мы остаемся коммунистами, — разъясняет отец, берет руку сына, пожимает ее, пробует. Рука стала крепче — помогли лыжные палки. Мускулистей стал и сам Леня, здоровье прежде всего. — Партбилет, вероятно, сдают разведчики, которые отправляются в тыл врага, а мы идем в плавание на своем корабле, вооруженном, с отличными машинами и механизмами. Мы такая же воинская часть. К нам не подобраться никому чужому, все закрыто, Леня. Крабу и то не за что зацепиться. Так-то…

— А если начнется война?

— Когда?

— Откуда я знаю — когда? Вдруг. Вот ты уйдешь, проводим тебя, и начнется…

— Будем воевать, Леня.

— В бой пойдете коммунистами. — Леня хмуро улыбается, хотя ему совсем не весело. Военный городок всегда в готовности. Здесь не плавят сталь, не добывают руду и мысли всех заняты одним. От них никуда не уйти. Где-то оборона — лозунг, здесь — постоянное дело, вернее, работа, такая же трудная, как в руднике или у мартеновской печи.

— В бой пойдем коммунистами, — строго повторяет отец и выжидает.

Леня думает, сжимает губы, недетская тоска разливается по его побледневшему лицу, и ручонка дрожит, шевелятся пальцы.

— Подводные лодки останутся последними в мире? — вышептывает он, глядя в одну точку, туда, где играет тусклый зайчик на рукоятке повешенного на стене кортика.

— Теоретически — да, Леня.

— Теоретически. — Он повторяет это чужое и жесткое слово, спрашивает: — Ты останешься, а нас не будет?

Волошин обнимает сына, долго не отпускает, ждет, пока установится ровный ритм сердца.

— Не думай об этом. Все будет хорошо… Мы и работаем, Леня, чтобы все было хорошо. И ты стараешься вместе с нами.

— А я как?

— Тем, что веришь, ждешь, помогаешь моим мыслям. Я всегда с тобой, с мамой.

— Ну, папа, ты всегда далеко от нас.

— Нет. Близко. Сердце — раз. А голова! Еще не изучили, какой это сильный локатор. Может быть, импульсы твоего мозга летят ко мне, а моего — к тебе…

Леня не склонен выслушивать фантастические теории.

— Вода не пропускает импульсов. Ты же сам говорил, папа. Если бы на надводном — другое дело…

Волошин как бы заряжается от сына, от этого родного тельца, прикасается губами к его глазам. Импульсы пока близко, рядом пока… А вскоре — долгая разлука. И этот далеко не сентиментальный человек размягчается, в мозгу тесно от мыслей. Если б кто-то посторонний мог туда заглянуть!..

Беседа продолжается и на следующий день. Ленька нетерпеливо поджидает отца, услыхав звонок, стремглав бросается к двери. Он помогает отцу раздеться, вдыхает запахи его одежды, прикасается щекой к мокрому меху воротника, а потом так же осторожно, будто невзначай, к его волосам.

— Папа, покажи мне партийный билет. — Его мысли продолжают действовать в одном направлении, надо проверить всезнайку-хвастунишку Рубена.

— Изволь. — Отец расстегивает пуговицы кителя, достает партийный билет.

Ленька бережно принимает билет, раскрывает не сразу и любуется фотографией отца: совсем молодой, будто их школьный физрук.

— Значит, вы не сдаете их перед походом?

Леня отдает партбилет, складывает ладошки, сжимает их коленками, замолкает.

«И у меня в детстве была такая же привычка, — думает Волошин, — ладошка к ладошке — и между колен. Откуда он-то узнал? Как сумел перенять?»

В голове вяло копошится что-то о генах, обрывки полузабытых сведений, а сын похож на него — приятно до немоты в челюстях, будто электротоки отцовства пронзают его, и рука тянется к недавно постриженной голове сына.

«Если и не вернусь, останутся гены, продолжат движение волошинской крови… Но как это не вернусь?! — Простая мысль оборачивается в другом плане, возникают тревожные ассоциации, и становится тоскливо до жути. — Никогда не увидеть Леньку? Исчезнуть где-то в глубинах?»

— Так почему же не сдаешь? — пытливо продолжает Леня. — Если кто едет за границу, тоже не сдают?

— Сдают.

— Вы же за границу?

— Нет.

— Океан же.

— Мы плаваем в экстерриториальных водах. — Он не сюсюкает с сыном, а всегда говорит с ним, как со взрослым. — Они не принадлежат никому.

— Экстерриториальные… — Мальчику нравится это длинное иностранное слово, потому что оно связано с морем, с приливами и отливами, с туманами и штормами, с кораблями.

Леня узнает у отца ширину территориальных вод и мысленно представляет расстояние по знакомым ориентирам — расстояние от дома до школы, от Юганги до главной базы. Двенадцать миль насыщаются, чуть ли не одушевляются. Двенадцать миль — чепуха. А все, что дальше, — свободный простор, где можно плавать сколько угодно и когда угодно. Отцу ничего не грозит. Он не нарушает законов, его никто не может задержать, осмотреть, спросить. Одним словом, не опасно.

Выясняется, территориальные, то есть неприкосновенные, воды в разных странах различны по ширине. В Америке они всего три мили.

Отец должен уйти на ночную работу. Куда, зачем — в семье не спрашивают. Обещает вернуться не раньше трех ночи.

— Еще что, Леня? Только заруби на лбу — секретов не выдаю. Знаю, ты позавчера был иностранным шпионом.

— Это игра, папа, я не хотел. Мы по очереди играем плохих… Папа, а почему в… экстерриториальных водах, — он запинается на первом слоге, потом овладевает новым словом, — ты идешь в подводном положении?

— Так лучше.

— Лучше? Помнишь, на полюсе ты… «с наслаждением глотал свежий воздух». Он даже дурманил тебя.

— Потому и не всплываем, чтобы не дурманило. До свидания, любопытный сынище.

— Любознательный, — поправляет сын.

12

С женой Зинаидой у Волошина сложились ровные отношения. Она хорошо понимает, кто ее муж, и полностью смирилась с Югангой, с разлуками и не ждет перемен. Она окончила консерваторию в Ленинграде, активистка в кружке самодеятельности, ее называют лучшим конферансье. Вот и все скромные заслуги этой тридцатилетней женщины. Она любит своего мужа, старается не огорчать его и тем самым помогает ему спокойно служить, добиваться успехов, продвигаться вперед. Зинаиду Волошину юнцы-офицеры между собой именуют пикантной блондинкой. Как и любой женщине, ей скучно быть женой Цезаря, а выхода нет.