Иван Сотников - Свет всему свету Страница 35

Еще днем он отправился со своим ординарцем в штаб полка. Неожиданно грохнула мина, и осколком насмерть сразило ординарца. Весь остаток дня Никола оставался злым и мрачным. А когда пришел наконец к Вере, увидел такое, чего не ожидал вовсе.

Открыв к ней дверь, он так и не смог перешагнуть порога. Максим, подняв Веру над головой, приплясывал с ней посреди комнаты. А она, не возмущаясь, просто болтала ногами в маленьких сапожках и приглушенным голосом требовала опустить ее на пол.

— Простите, товарищ капитан, — первым заметил его Максим, спуская Веру с рук. — Увлеклись немного.

Смущенная Вера не знала, куда девать глаза, что делать с руками, и молча теребила пальцами подол гимнастерки.

— Разрешите идти, товарищ капитан, — по-строевому вытянулся Максим.

— Идите, Якорев.

В комнате на несколько минут воцарилось тягостное молчание.

— Что это? — едва сдерживаясь, тихо спросил Думбадзе.

— Глупая шутка, и ничего больше, не сердись, — подошла она к нему и ласково тронула за рукав. — Здравствуй, я очень соскучилась по тебе.

— И забавлялась с другим?

— Не надо, Никола. Он мальчик, и тут ничего нет.

— Разве ты не видишь, он увлечен тобою?

— Может, и увлечен немного, что из того?

— Зачем же даешь ему повод надеяться на что-то?

— Ну, пришел... Ну, шутили, смеялись... Говорю, ты еще мальчик. А он — какой мальчик, хочешь, подниму под потолок. А я чего-то разбаловалась. Подними, говорю. Он и подхватил. Откуда у него только сила... а тут ты... Право, ничего нет...

Голос, глаза ее, губы, ласковые руки — все дышало вниманием, заботой, неясной надеждой.

— Ладно, здравствуй, — сказал он еще не остывшим голосом.

— Вот тебе и награда, — бросилась Вера к нему и, чмокнув в щеку, отскочила обратно. — Нет-нет, больше нельзя! — запротестовала она, когда он, расставив руки, шагнул за нею.

Они вышли на улицу, пошли в палисадник. Уселись на лавочку и долго молчали. Мир и согласие были восстановлены. За изгородью высился телеграфный столб. Провода на нем порваны, связисты глубоко обкопали его со всех сторон и сейчас дружно раскачивали, пытаясь свалить. Столб не поддавался. А они все раскачивали и раскачивали. Казалось, еще усилие, и все! Вера с Николой невольно загляделись на связистов, словно от того, вынут или не вынут они столб, что-то зависело в их жизни. Столб вынули и увезли.

— Смотри, что я тебе покажу, — вдруг наклонилась Вера над асфальтированной дорожкой у скамейки. — Смотри.

Никола увидел травинку с тремя крошечными, но, видно, крепкими листочками. Они пробились через асфальт.

— Видишь, какая сила жизни! — улыбнулась Вера.

Никола перевел взгляд на старое высокое дерево, вывороченное снарядом. Оно лежало у дороги, как павший воин.

— Да, жизнь и смерть всегда рядом, — сказал он, обернувшись к Вере, и только теперь рассказал ей про своего ординарца.

Вера переполошилась. Она с участием и испугом выслушала Николу. Могли и его убить! Каждый день, каждый час его тоже может сразить шальная пуля, любой осколок. Она сжалась от ужаса.

Совсем спустились сумерки, и с гор повеяло сырой прохладой.

— Пойдем в комнату, — сказала она, и Никола почувствовал в ее голосе нежность и участие. А он, дурной, еще ревновал. Она казалась необыкновенно привлекательной и красивой, его Вера. Она всегда напоминала ему молодую елочку, немножко грустную и колкую. Сейчас же она походила больше на ласковую березку в тихом лесу.

— Пойдем, — обрадовался Никола.

Не зажигая огня, Вера подошла к нему и потом, чего ни разу не было раньше, положила ему на плечи руки и щекой прижалась к груди.

— Я просто истосковалась по тебе, — едва слышно прошептала она. — Веришь, там, на Цифле, даже всплакнула не раз.

Никола не верил своему счастью. Он порывисто разжал ее руки и обнял Веру, с силой притянул к себе. Казалось, налетела горячая волна, подхватила обоих, высоко подняла на гребень, и уже ничему не хотелось противиться. Пусть несет!

Однажды еще на Молдове передний край немцев вдруг вспыхнул выстрелами, и все увидели, как человек, выскочивший из вражеской траншеи, стремительно понесся к советским окопам. Несколько раз он валился на землю, вскакивал и бежал снова. В него стреляли, но ему удалось все же проскочить узкую открытую полоску и скрыться в высоких травах ничейной земли. Прошло немного времени — он выполз и, окровавленный, свалился в траншею прямо на руки Максима Якорева. Но, собравшись с силами, тут же встрепенулся и, бросившись к брустверу, застрочил из своего автомата в сторону противника. Минуту спустя он с сожалением поглядел на пустой магазин.

— Ты кто, откуда? Как тебя зовут? — расспрашивали перебежчика.

Но он молчал, беспомощно разводил руками. А пытался заговорить — лишь раздавались нечленораздельные звуки. Неужели глухонемой? Нет, оказывается, слышит.

Это был молодой солдат, с живыми острыми глазами, очень подвижный и беспокойный. Со лба его струйками стекала кровь. Красным пятном взмокло плечо. Но лицо светилось радостью.

После перевязки, несмотря на недовольные взгляды врача, разведчики наперебой предлагали раненому то закурить, то воды, то что-нибудь из съестного. Своего автомата черноволосый солдат не выпускал из рук. Как ни уговаривали и ни просили его, он не отдавал оружия. Увидев на стене карту, рванулся к ней. Карту сняли, поднесли к раненому. Он восторженно показал на Болгарию, снова пытаясь что-то сказать. Но с его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.

Кто же он таков? Может быть, болгарин?

Принесли бумагу, карандаш, и сразу многое выяснилось. Действительно, болгарин, и зовут его Коста Киров. Был партизаном, попал в концлагерь. Бежал и снова стал партизаном, уже в Чехословакии. А попался немцам вторично — его забрали в обоз. Даже обрадовался: легче бежать. Он вовсе не немой, а контуженный, оттого и потерял дар речи.

Разведчики зачастили к нему в санчасть.

Коста Киров оказался на редкость сильным, жизнерадостным и смышленым юношей. Стал быстро поправляться. Речь его постепенно восстанавливалась. За короткий срок он научился сносно объясняться по-русски, и в разговоре с ним многое понималось и без перевода — настолько болгарская речь близка русской.

Теперь у Максима стало двое подшефных: Ярослав и Коста.

На всем пути наступления, когда выпадал свободный час. Максим не прекращал занятий с ними.

Вылечился Коста довольно быстро. Молодой организм в короткий срок справился с легкими ранами, хоть их было немало. Из медсанбата он возвратился в полк и запросто, будто отлучался на день-два, заявил:

— Здравейте! Коста Киров пришел.

Разыскав Якорева, он объявил вдруг, видно считая, что иначе и быть не может:

— Вот начальник на Коста Киров.

Было в нем что-то дерзкое, самобытное, что привлекало и радовало. Максим полюбил молодого болгарина, и не без его стараний тот оказался в полковой разведке. Правда, уполномоченный «смерш» долго противился, и пришлось заручиться поддержкой политуправления армии.

Косту сразу прозвали орленком, и песня «Орленок» сделалась у разведчиков самой любимой.

Воевал Коста дерзко и отважно, и бойцы полюбили его за мужество, за чистую светлую душу, за буйный веселый нрав, в котором сказывался неистовый темперамент юга. Он ни в чем не знал удержу: ни в атаке, ни в пляске. Петь он готов был днем и ночью. Разведчикам полюбились болгарские песни, которых он знал великое множество.

Чаще всего Коста пел про чишму: родник был чудесен, свеж и чист. Юноши, склоняясь над ним, черпали в нем силу и вдохновение, девушки, заглядывая в него, превращались в красавиц.

Но еще больше нравилась песня про глаза. Каждому вспоминались ласковые глаза любимой, что пристально следят за ним издалека. Максим перевел песню на русский, и бойцы увлеченно распевали ее вместе с Костой:

Твои черные глазаМне как солнце светят,А милее солнца нетНичего на свете.

Сам он с мыса Калиакрия, из Булгарево. Их деревня не то что на всю страну, на весь мир славится своим изумительным танцем на горячих углях.

Казалось, такое невозможно. Фантастический танец — не что иное, как легенда, красивое предание далекой старины. Но Коста обещал, что сам исполнит такой танец.

Как-то вечером в полковом тылу сложили громадный костер. Часа три палили и нажгли гору пламенеющих углей. Разгребли их тонким слоем и, когда они еще играли всеми цветами побежалости, на раскаленные угли выскочил Коста. Почти нагой, невообразимо стремительный, сам как пламя на сильном ветру, он исполнял танец в таком бешеном темпе, что за ним не успевали глаза.

Танец пленил, захватывал, восхищал. Живая молния!

Когда же кончил и выпрыгнул из огненного круга, ошеломленные бойцы долго еще стояли не шевелясь. Затем бросились к солдату и, схватив его, взметнули в воздух. И долго-долго не опускали на землю.

Живой, подвижный, темпераментный, он стал своим в полку. Любили его самозабвенно. Но случалось, Коста как бы уходил в себя, становился грустным и задумчивым. Тогда от него слова не услышишь. Молчит и молчит и на все вопросы отвечает жестами или кивком головы. А с этими жестами тоже свои причуды. Спрашивают, идет ли ужинать, в ответ кивает головой: «Нет», а сам идет. Зовут сыграть в шахматы — головой кивает: «Да, согласен», а сам ни с места, и игра срывается. Лишь потом разобрались, в чем дело. Оказывается, когда болгары хотят сказать «да», то кивают так же, как у нас «нет», а когда «нет» — наоборот.