Марк Гроссман - Годы в огне Страница 35

Кешка скинул полушубок на лавку, тяжко перекрестился, приказал:

— Плесни-ка в плошку маленько, Таисия.

Ерохина налила гостю полный стакан первача; Соколов выпил, повеселел, но вскоре поблек лицом, сказал устало:

— Много еще «товарищей» по городу шастает.

— Видел?

— Давеча вроде бы Мишка Никитин шел. А может, и поблазнилось.

— А еще что знаешь? — вертелась точно на шиле Таисия.

И тогда Кешка сообщил, что как-то подслушал разговор двух возчиков с Конюховского рудника: хотят-де пожалится на бесчинства сельского старосты полицейскому Ивану Михайловичу Медведеву. Однако Медведев служит в Кузнецком, и с чего бы это голытьбе Конюховского кордона плакаться чужому начальству? Не иначе тот Медведев снюхался с красным зверьем в лесу.

Таська жадно выпила вместе с Кешкой и захныкала, что вот жизнь такая: разорвись надвое, укорят — отчего не начетверо; а еще: избежишь сети — да угодишь на крючок, и Соколову быстро надоели ее причитания, которых он не понял. Гость буркнул, что слезы у баб да у пьяных дешевы, допил бутылку, купил еще в запас и ушел.

Таська крикнула вслед: «Экой гулеван! Ну, надумаешь — заходи» — и осталась одна со своими пудовыми думами. В Соймановской долине да и во всем Кыштымском горном округе нападал на белых и богачей Уральский партизанский отряд. Именно за ним охотились контрразведка, полиция, агентурная сеть белых. Почти все красные, фамилии которых знал капитан Ганжа, скрылись в этот Карабашский отряд, но люди понимали: партизанам не прожить без связей с городами и поселками округа: хлеб, оружие, боеприпасы в лесу не растут.

Медведев, как полагал Кешка, есть всего лишь перекрашенный в полицию партизан, но доказательств не имел никаких, кроме догадок, — и молчал. А Таське молчать нельзя, ее ухватил за глотку капитан Ганжа, и, значит, надо идти к нему — и донести. Легко сказать! А вдруг Медведев совсем не тот, кем показался Кешке, тогда ни контрразведчик, ни сам полицейский не простят ей болтовни и разделаются с глупой бабой.

После долгих колебаний Ерохина пошла к соседке, жене Федьки Глухова, и стала ее пытать, где в лесу прячутся партизаны, где их, стало быть, блиндажи и землянки.

Матрена Глухова спросила, не ошиблась ли Таська воротами, но все же добавила: не знаю и знать не хочу. А зачем тебе?

Тогда Ерохина ляпнула, что есть в Кузнецком полицейский Медведев, он знает, где партизаны, хочет их выдать, и надо бы упредить отряд.

— Я человек прозрачный, чо думаю, то и говорю, — похвалилась Таська.

— Прозрачный, как помои, — не сдержалась хозяйка.

Однако тут же взяла себя в руки, вздохнула.

— Задачливо говоришь… Откуда я знать могу, где землянки? Это тебе с похмелья блазнится.

— Не темни, — пыталась ее урезонить Ерохина, — у тебя муж там, в отряде, все знают.

— Рот у тебя на всю округу! — вспылила Глухова. — Не чужими мужьями живи, манихвостка! Вон с глаз моих!

— Ноги́ больше в твой дом не воткну! — несуразно погрозилась Таська.

Глухова усмехнулась: слава богу, сделай такое одолжение!

— Гляди-ка, не пожалей, соседка! — погрозилась самогонщица и хлопнула дверью.

Той же ночью из Карабаша в Кузнецкое ушел брат Федора Глухова. Он постучал условным счетом в окно Ивана Михайловича Медведева и вскоре уже шагал обратно в Карабаш.

Часом позже жена Медведева, Фрося, на коротких таежных голицах отправилась в лес.

Утром штаб отряда срочно собрался на главной базе Мурашиного кордона, дабы обсудить новость, принесенную Фросей. В отряде уже знали, что Ерохина выдала Ганже Ефима Абдалова и Василия Трускова, но потеря Медведева была бы для отряда совсем бедой: фиктивный полицейский регулярно освещал планы полиции, проваливал агентов охранки, доставлял в лес хлеб и мясо.

Риск и удар беды были огромны, и штаб приговорил самогонщицу Таисию Ерохину, по совокупности преступлений, к смертной казни.

Приказ поручили выполнить Аггею и Филиппу Лежневым и Дмитрию Наумову.

ГЛАВА 11

НАТИСК

Кузьма Важенин явился в штаб 27-й дивизии, как он полагал, в самое время, то есть в ту решающую ночь, когда ее полки бросились в мутные воды Уфы, чтобы нанести Колчаку жестокий удар на том, восточном берегу.

Отыскав штаб дивизии в небольшой деревеньке Уразбахты и поняв, что краскомам теперь не до него, Кузьма переправился вместе с одним из полков через реку и, подобрав трофейную винтовку, весь день воевал, как рядовой.

В Апрелове, уже на Бирском тракте, он нашел наконец начальника дивизии Павлова и передал свои документы.

Александр Васильевич подергал себя за бороду и устало качнул головой, пообещав в ближайшие сутки найти Кузьме подходящую должность.

Однако на следующий день вызвал матроса к себе не начдив, а военный комиссар Андрей Кучкин. Он долго расспрашивал Важенина о его прошлом и, наконец улыбнувшись, крепко пожал балтийцу руку.

— Ясно и понятно, моряк! Пойдешь в «Красное Знамя».

— Куда? — удивился Важенин.

— Вот те и раз! — в свою очередь поразился военкомдив. — Это ж газета наша, дивизионка. Ну, доволен?

Важенин был недоволен. Во-первых, он желал воевать, а не сочинять заметки, а во-вторых, четырехклассное образование и стишки, которые пописывал для собственного потребления, не могли возместить университетского курса наук, каковой, по его глубокому убеждению, требовался работнику печати.

Обо всем этом он и сообщил с грубоватой прямотой комиссару.

— Стихи? — переспросил Кучкин. — Ты складываешь стихи, Важенин? — И сказал вошедшему в штаб начальнику дивизии: — Большая удача, Александр Васильевич! У нас будет свой поэт в дивизионке.

Покосился на Важенина, подтолкнул его тихонько в спину.

— Иди… иди… Не кряхти.

И Кузьма пошел, выговорив себе в самый последний момент право писать лишь о тех боях, в каких сам примет участие.

Как все люди долга, он не привык нянчить свои огорчения, а тотчас придумал достоинства и выгоды нового дела. Впрочем, слово «придумал» неточное, ибо польза и впрямь есть. Должность военного летописца, как он представлял себе редакторские обязанности, давала ему возможность широко и в упор видеть войну.

Всю первую неделю после назначения Важенин днем и ночью мотался на башкирском коньке из бригады в бригаду. Потом уже, когда полки, оставив за спиной Дуван и Месягутово, пробились на Уфимское плато, где на 26-ю дивизию Генриха Эйхе наскакивали со всех сторон белые, балтиец наконец взялся за карандаш и стал готовить заметки впрок. Иногда он сам ввязывался в бой, ибо полагал, что живописать войну имеет право лишь тот, кто сам как следует понюхал пороха.

Полки дивизии шли широким фронтом в общем восточном направлении. 243-й Петроградский полк одиннадцатого июля взял станцию Куса. Кузьма Важенин, наступавший в этот день вместе с передовыми цепями, принял участие в захвате белого бронепоезда «Волжский».

Поезд попал в руки петроградцев в полной исправности; три его орудия и восемь пулеметов тотчас открыли огонь по арьергардам отступающего противника. Кузьма без устали стрелял из скорострельной пушки «Волжского» в спину казакам и к концу боя стал черный, как дьявол.

Только на исходе суток он попытался сделать записи для газеты и тщился вспомнить подробности боя. Это было славное дело, в котором сначала отличились пушкари полка, бившие по «Волжскому» прямой наводкой, а затем кинулся к рельсам штурмовой взвод, в котором мчался и Кузьма. Красноармейцы ухитрились развинтить рельсы впереди и позади бронированной махины, и неприятель, заметив это, тотчас выбросил белый флаг.

В боях балтиец чувствовал себя увереннее, чем в редакции. Газета была маленькая, заметки для нее следовало писать совсем крошечные, и материал, собранный в полках, никак не влезал в страницы. Но это была еще не вся беда. Единственный наборщик типографии страдал ревматизмом, верстатка вываливалась из его рук, и Важенину приходилось, ворча про себя, становиться к наборной кассе — и складывать, буковка к буковке, военные слова.

А фактов копилось великое множество, и это были бесценные факты о геройстве отдельных людей, орудийных и пулеметных расчетов и даже целых полков. Только о захвате «Волжского» можно было написать большой подвал, а у редактора, кроме того, хранились записи о тяжелейших боях за овладение Уфимским плато.

Семь суток гремело оно от взрывов и утопало в пыли: решалась судьба плацдарма, с которого красные могли ударить по Златоусту.

Сочинив заметки и вручив их наборщику (старик одновременно был и метранпаж, и корректор), Кузьма снова отправился на передовую. Начинались прямые бои за обладание Златоустом, за уральские перевалы, и Важенин полагал, что должен находиться на линиях боя.

С плацдармов, занятых 27-й дивизией, на Златоуст вели две дороги: из Кувашей и Кусинского завода. И начдив, и комбриги понимали, что марш по этим естественным дорогам недешево обойдется наступающим: горный театр войны, как известно, помогает обороне. Но других путей, казалось, не существует — и начдив подписал приказ двигаться на восток. Бригады Александра Аленкина и Григория Хаханьяна шли на фронтальный приступ, а первой бригаде Неймана поручалось помочь полкам Хаханьяна, а затем штурмовать город с севера.