Сергей Черепанов - Родительский дом Страница 35

Он задумался и думал долго, обстоятельно, но ничего особенного пока не нашел.

Послал Томина за Сашкой.

— Ступай-ко, приведи убивца сюда. Надо же направить его в райотдел. А то здесь лишь обуза.

Томин вернулся без Сашки.

— Не отпускают…

— То исть, как это так? — не поверил Уфимцев. — Коли можно закону препятствовать? Взял бы преступника за ворот.

— Своим ходом он не дойдет, — пояснил Томин. — И девка там шибко зловредная, Аганька. Даже за ухват взялася…

— Беспорядок! Придется идти самому.

Чекан представил себе, как Аганя стоит с ухватом у дверей, а этот бородатый детина Томин отступает, заслоняясь рукой, и невольно похвалил: «Молодец, деваха! Не всякая на такое решится».

— Я пойду вместе с тобой, — предупредил он Уфимцева, выходя с ним на улицу. — Если понадоблюсь, помогу!

И оживленно, с чувством упрекнул себя: «Соврал ведь. Совсем не это интересует. Хочу ее видеть!»

Наконец-то Аганя открылась вся, при дневном блеклом свете, в домашней одежде, с какими-то отопками на босых ногах, без полушалка. Он мог смотреть на нее и любоваться, сколько угодно.

Но Аганя уже не была гордой и величавой. Простенькая девчонка, сказал бы он. Серая ситцевая юбка, кофта с мелкой оборкой, ровный пробор в черных волосах, коса с ленточкой, крохотные медные сережки в ушах и вот эти смешные, уродливые башмаки, давно изношенные хозяйкой. И робость на ярком, очень милом лице. Аганя оробела сразу же, когда Чекан и Уфимцев вошли в дом, и ей стоило большого труда встать перед ними и с прежней настойчивостью защищать Сашку.

— Тебе кто позволил не слушаться? — требовательно спросил Уфимцев. — Почему убивца не отдаешь?

— Не сдюжит он. Нельзя его увозить.

Сашка с ночи продолжал лежать на лавке под полатями, укрытый тулупом и по-прежнему отчужденный. Одна рука беспомощно свисала к полу. Он перебирал пальцами, то распуская всю пятерню, то собирая ее в кулак. Бессменный Аким Окурыш у изголовья дымил цигаркой.

— Подбери ему руку, Аким! — сказал Чекан. — Оцепенеет. Ногти на пальцах уже посинели.

Тот безнадежно отмахнулся.

— Без толку. Это он отходит так. Жизня из него истекает. Ему бы домовину исделать загодя и вместе с отцом положить…

— Вместе с отцом не хочу, — неожиданно перебил его Сашка, открывая глаза. — Лучше в загумны выбросьте меня, как дохлую собаку, а с отцом рядом и на том свете быть не хочу…

Аганя сама подняла его руку, растерла пальцы ладонями.

— Не трать силы, Саша. Обожди. Полегчает тебе. Я сейчас свежих щей подам, ты поешь и сразу же оклемаешься.

В доме густо пахло печеным хлебом и вареной говядиной. На столешнице возле припечка отстаивалось белое тесто, на полке под окном уже лежали готовые калачи.

А в горнице, за дверью, еще валялось неприбранное тело Евтея Окунева.

Чекан почувствовал легкую тошноту: близость пролитой крови и запах свежего хлеба не совмещались.

— Ничего мне не надо, Аганюшка, — чуть слышно прошелестел губами Сашка. — Попрощайся со мной…

— Нет, я тебя одного не оставлю!

— Не шали, девка! — строго поглядел на нее Уфимцев. — Желаешь ты, нет ли, а убивца надо в райотдел предоставить. Не вмешивайся. Эвон дело твое у печки. Кончай стряпню.

— А у вас разве совести нету? — не отступилась Аганя. — Да пусть вся стряпня в печи сгорит…

Она вдруг обернулась к Чекану за помощью, но вслух произнести слово «помоги» не решилась, только добавила тихо:

— Как же верить в нее, в совесть-то? У кого искать? У хозяина не бывало. И у вас не видно…

Уфимцев впервые смутился.

— Далеко ты захватываешь! Никто Сашку до суда пальцем не тронет. Но содержаться ему положено в камере. И, в конце-то концов, какая тебе нужда за него хлопотать? Кулацкий сын. Убивец.

— Я бы за здорового слова не молвила.

— Так и за хворого не цепляйся!

— За его добро заплачу добром же…

— Тьфу ты, напасть какая! — не сдержался Уфимцев. — Этак с тобой до вечера разговоры не кончить. Давай собирай его счас же в путь. Одень. Обуй. Припасу в кошель положи.

Под ресницами у Агани блеснули слезинки, она снова обернулась к Чекану, и тогда он отчетливо понял, как много потеряет или как много приобретет в зависимости от своего поведения.

— Мне кажется, надо с ней согласиться, — подсказал он Уфимцеву. — Парень очень плох. Без помощи его оставлять нельзя. Но и ты, Аганя, одна с ним не управишься. Ему нужен врач. Напишем письмо в райотдел и попросим, чтобы Сашку положили в больницу.

— Там его и без нашей просьбы прежде на леченье направят, — разъяснил Уфимцев.

— Спасибо!..

Поблагодарила она с достоинством, по деревенскому обычаю, не унижая себя выражением радости. Зато голос ее выдал. Он прозвучал мягко, на конце слова дрогнул, и Чекан уловил именно к нему обращенное доверие и расположение.

— Спасибо! — повторила Аганя теперь уже прямо Уфимцеву. — Но я его увезу и отдам сама. Пишите бумагу.

— Экая ты! — удивился Уфимцев. — Как репей. Да разве девке по силе арестанта сопровождать?

— Ему бежать некуда. И невмочь.

— А что мне за это в райотделе пропишут? Нет уж. Поедешь просто так, для присмотру. Конвоира дам. Эй, Аким Лукояныч, — позвал он Окурыша. — Собирайся в дорогу.

— При оружии? — поднялся с лавки Окурыш.

— Сойдешь и так.

А часа через три, когда снегопад стал реже, Аким вернулся с пути пешком. Еле переступив порог сельсовета, он закричал на Уфимцева, занятого допросом мельника:

— Говорил же тебе: предоставь оружию! Так нет. Теперича разбирайся! Ищи ветра в поле!

Был он возбужден и рассержен. Даже запорошенную снегом шапку бросил на пол.

Аким сам правил подводой, на которой Аганя повезла Сашку в Калмацкое. В переулке, перед выездом в гумны, их остановил мужик в борковане. По началу Аким его не узнал. Мужик вышел из давно заброшенной, нежилой избенки деда Савела Половнина, покашливая и прикрывая лицо рукавицей. Не промолвив ни слова, он сел в розвальни, поджав под себя ноги, наваливаясь на закутанного в тулуп арестанта. Такое самовольство Акиму не понравилось:

— Ну-ко, слазь! То ли не видишь — дорога какая убродная! Тяжело, небось, лошади! И по закону нельзя! Воспрещено!

— Не шуми! — приказал мужик. — Мне недалеко!

— Я говорю: слазь!

— Слазь! — повторила за ним Аганя. — Мы в больницу спешим.

Она отпихнула мужика от Сашки, но тот навалился еще сильнее и выхватил у Акима вожжи. Маломерный и малосильный конвоир не смог с ним справиться. Подстегнутая лошадь побежала вскачь. От быстрой езды Сашку болтало и кидало по розвальням. Тогда Аганя принялась колотить непрошеного попутчика в спину. И это не помогло. Не оборачиваясь, мужик двинул ее локтем в лицо. Она повалились навзничь, а парень вдруг скрючился, коротко простонал и скончался. Повернуть подводу обратно в село мужик не разрешил, погнал ее дальше, пригрозив Акиму вынутым из-под боркована обрезом.

На развилке, у поскотинных ворот, он взял вправо от калмацкой дороги, в леса Межевой дубравы, по малоукатанному полевому пути.

Тут и в хорошую-то погоду мало кто ездил. Аким изловчился, спрыгнул с розвален, намереваясь сбежать, а мужик опять пригрозил обрезом и заставил ехать с ним дальше.

— Опосля того мне и кинуло в ум: это же Барышев Павло Афанасьич, Ульянин муж! — торопясь, докладывал теперь Окурыш Уфимцеву. — Я еще вечор слушал ваши разговоры с Сашкой и Петром Евдокеичем и про себя смекал: какой же, мол, Барышев им втемяшился? Чего-де он натворил? Пошто его ищут? А про то и не сообразил, что у нас на все село один Барышев значился. Да и кто мог подумать? Все баяли, будто Павло-то Афанасьич на войне сгинул, сколь годов весточек не подавал.

Верстах в пяти от развилки Барышев наконец остановил подводу, выпряг лошадь и верхом на ней скрылся.

Аганя отправила Акима обратно, а сама, верная слову, осталась в лесу сторожить недвижимого Сашку.

Она так и не отошла от него ни на шаг, пока вместе с Окурышем приехали Уфимцев, Чекан и Гурлев. Вся окоченелая и продрогшая, Аганя доверчиво позволила Чекану оттереть ей снегом лицо и руки, надела его меховые перчатки, затем он велел ей побегать и разогреться. Все это было необходимо, и поэтому ни Уфимцев, ни Гурлев, ни сам Чекан, торопившиеся догонять Барышева, не заметили, как радостно и оживленно светились ее глаза. Уезжая дальше в погоню, Чекан свои меховые перчатки не взял. Аганя приложила их к лицу и всю обратную дорогу до Малого Брода любила, как нечто самое дорогое на свете.

Межевая дубрава раскинулась на многие версты. Полевые пути к оставленным на зиму стогам сена и к поленницам дров петляли и кружили по закраинам березовых колков. Повсюду виднелись лесные загороди с избушками и сараями, где ночевали и укрывались от непогоды хозяева в летнюю пору.