Владимир Попов - Разорванный круг Страница 35

— А не кажется ли тебе, что в распоряжении у природы недостаточно материала, чтобы создавать абсолютно непохожих людей? Нет-нет — и встречаются люди, сложенные из одинаковых кубиков.

Встречаются. Но не так часто. Это большое счастье, когда встречаются. И преступление отказываться таким людям друг от друга, от счастья, которое никто другой им дать не может».

Алексей Алексеевич задумался. Счастье… Он не считал себя несчастливым, но, только встретившись с Леной, понял, что счастлив никогда не был. Удивительно, как в те дни ушла из памяти Тася. Словно растаяла. И сейчас уходит, когда он рядом с Леной, и угрызений совести он не испытывает. Он у Таси ничего не ворует, ничего не отнимает. У них совершенно не изменились отношения. Они всегда были ровные, спокойные. Им ничего не стоило расстаться на любой срок без огорчения и встретиться, не испытывая особой радости. Так было уже в первые годы их совместной жизни, когда он учился в институте, а она металась между Ярославлем и Темрюком. Никто не скучал друг о друге. Если разобраться, то они, пожалуй, даже не друзья. Дружба подразумевает полное понимание, какое-то взаимное вхождение, вторжение в жизнь каждого. А они хоть и жили под одной крышей, а были похожи на две жидкости, никогда не смешивающиеся. 

20 сентября 

«Получила первое письмо. Не удержалась, чтобы не переписать.

«Родная моя Аленушка! (Ах, непослушный, я же говорила, что это имя вызывает у меня грустные ассоциации.) Я, кажется, не заслуживаю твоей любви. Ну на самом деле: уехал — и ничего, даже слова утешительного не сказал, думай, мол, что хочешь. (Я и думала, что хотела, и, разумеется, видела все в самом радужном свете, рисовала самые отрадные картины.) Но ты знаешь: это не от черствости — от честности. Боялся наговорить лишнего в минуту порыва. А сейчас — могу. Я не мыслю существования без тебя. (И я тоже.) Уеду. Куда — не знаю. Но только туда, где мы спокойно сможем быть вместе. Когда я представляю себе нашу комнату, где будут висеть твои платья, стоять твои туфли, комнату, насыщенную запахом твоих волос (Ну, это уж твое воображение. Волосы мои не так пахнут, чтобы наполнить всю комнату. Простить? Простить.) и твоих духов (Ой, ой, Лешка, ведь при тебе я ни разу не душилась. Ладно, прощу и это.), у меня дыхание перехватывает.

Не сердись, что не писал тебе так долго. (Хорошо, что неделя показалась тебе долгой.) Месяц отсутствовал — и на производстве все пошло не по-моему. Пришлось поднажать, чтобы войти в ритм. Все прочее отодвинул на второй план. (Вот я и боюсь, что моя участь — оставаться на втором плане.) Сказалось и очень серьезное отношение к нашей «проблеме». Большое видится на расстоянии. Нужно было время, чтобы определиться, чтобы ощутить всю остроту тоски по тебе, почувствовать, что без тебя нет меня. (Это я и хотела услышать от тебя, и не в горячую минуту, а после трезвого размышления.) Осталось три месяца сумасшедшей напряженной работы. Наберись терпения, жди…» 

7 января 

«Три дня тому назад приехал Алексей. Был у меня. Валерик смотрел на него волчонком — не привык видеть мужчин в нашем доме. И хотя мы с Алешей держались в рамках чисто дружеских отношений, неотступно наблюдал за нами и явно ревновал меня. Если бы Алексей вздумал подлаживаться к нему, заигрывать, разговаривать покровительственно или панибратски, что так неуклюже делают взрослые с мужчинами одиннадцатилетнего возраста, лед неизвестно когда растаял бы. Но Алексей нашел к нему подход тем, что не искал подхода. Заговорил, когда в этом появилась необходимость, не задавал приевшихся детям вопросов — какие отметки, как ведет себя в школе, слушается ли маму, и, совершенно откинув в сторону всякие педагогические соображения, рассказывал, что вытворял в его возрасте. И когда я увидела, как мой Валерик доверительно шепчет на ухо Алексею, я поняла, что у них установился полный контакт.

На другой день мой сын принес двойку по поведению. Оказывается, он передал на уроке девочке завернутую в бумагу трещотку-резинку, которая трещит и ворочается в руках, как живое существо. Ах вот оно что! Пугалка школьных лет конструкции Лешки Брянцева. Но как я ни допытывалась, Валерик держался стойко и не выдал своего Песталоцци.

Алексей сообщил неприятную для нас новость: наши дела откладываются, его назначают главным инженером завода. Он отбивается, и я верю, что отбивается всеми силами. Он не тщеславен и в этом очень напоминает Сергея. Летчик-испытатель, Сергей сказал мне, когда мы познакомились, что он механик. Много позже он объяснил: «Есть профессии, которые действуют на девушек завораживающе, — летчик, подводник, полярник, журналист. А мне хотелось, чтобы прежде всего ты увидела во мне человека».

Алексей чувствует себя виноватым — впереди снова неопределенность. Но я его успокоила. Сказала, что все оцениваю трезво, ни на чем не настаиваю, хочу только, чтобы он любил меня». 

11 марта 

«Наконец закончили работу, которую вели семнадцать месяцев. Почти полтора года изучала наша группа усталостные характеристики резин. Нам казалось, что копаемся мы мучительно медленно, но нас похвалили за форсированную и очень результативную работу. Наши исследования будут положены в основу технологии изготовления резин, и их сразу использует промышленность.

На душе у меня радостно, как в хороший праздник. Люблю делать работу, необходимость которой очевидна. Из меня, конечно, не вышел бы чистопробный ученый, который способен заниматься отвлеченной теорией, не зная, можно ли будет использовать ее практически.

Как все-таки хорошо, что нас с Алексеем, помимо всего прочего, связывает и общее дело, — он делится со мной своими мыслями и планами не только как с другом, но и как со специалистом». 

23 сентября 

«Стоит жить на свете, ох как стоит! Алексей подарил мне месяц. Целый месяц! И выбрал, хитрец, место. Станица Федосеевская, где никого из знакомых наверняка не встретишь. Приехал с женой, с ребенком — и баста. Я так привыкла к новой роли, так вошла в нее, что даже страшно становилось. А милейший Данила Степанович никак не мог на нас налюбоваться и все удивлялся, как это Алексей подобрал себе такую жену, которая словно для него слеплена. И, главное, безошибочно подобрал, с первого раза… Эх, знал бы он!..

Какое это поэтическое место! Станичка — одна улица, зажатая между серебристым Хопром и меловой горой. Сады с одной стороны спускаются к самому берегу, с другой — взбираются на взгорье. Взбираешься за ними ты — и горизонт раздвигается необъятно. За рекой, куда только хватает глаз, тянется могучий лес с врезанными в него озерами. На этих озерах мы с Алешей и рыбачили и охотились.

Нет, пожалуй, большей красоты в мире, чем лесное озеро на рассвете, когда отражает оно в себе могучие дубы и могучие облака. Оно красиво еще и потому, что все время меняет свой цвет — от темно-зеленого до нежно-голубого, словно незримый кто-то растворяет в воде самые разные краски. И я, типичный потомок плаксивой интеллигенции, полюбила тот миг, когда застоявшуюся утреннюю тишину вдруг разрывает звук выстрела, и озеро, испуганное падением чирка, ломает очертания дубов и разметывает облака.

Воображаю, как удивилась бы маман, увидев свою дочь в широкополой задыренной рыбачьей шляпе, с удочкой в руке. Червей насаживал Валерик, рыбу с крючка снимал Алеша, я только закидывала удочку. Да, рыбак заправский, ничего не скажешь! И стрелять я научилась. Не по сидячей дичи, а влет. До сих пор синяки на плече. Лека умилялся, говорил, что я неправдоподобно разносторонне способная.

Маленький мой Валерик, он так привязался к Алексею! Страшно хочет быть похожим на него. Во всем. Стал причесывать пятерней волосы, теребит кончик носа, когда собирается изречь что-нибудь «глубокомысленное», и сто раз на день говорит мне: «Мама, здравствуй».

Я уже не жалуюсь на свою судьбу. Можно год ожидать такого месяца. Жалко было даже засыпать. — Во сне я не чувствовала, что Алеша рядом, что мы вместе, что он мой. Но зато как радостно просыпаться утром! Первое, что я испытывала, проснувшись, — это ощущение неизбывного счастья. До сих пор отголоски его живут во мне.

Теперь буду ждать отпуска в будущем году. Да, долго ждать тебе, Лена. Одиннадцать месяцев. 335 дней. Три-ста, да еще тридцать, да еще пять…»

Брянцев пролистал страницы дальше. Они жизнерадостно начинались и жизнерадостно заканчивались. Были свежи воспоминания о счастливом месяце, жила надежда на скорую встречу. Но, как назло, в Москву ему выезжать не приходилось. Не пришлось и в отпуск пойти. Лена часто писала письма, беззаботные, бодрые, но он чувствовал себя виноватым и проклинал свою участь.

Потом Елена стала реже обращаться к дневнику. Записи стали короче, и характер их изменился: появились нотки грусти и даже отчаяния.