Николай Кочин - Девки Страница 36

— Всю жизнь по чужим людям, — ответила Парунька.

— Косьба тебе знакома?

— И косьба и бороньба... При нужде и за пахоту возьмусь.

— Эдак, — сказал мужик, шаря глазами по Парунькиной фигуре.

«Блудяга», — застыдившись, подумала Парунька и напрямки отрезала:

— Ты не вдовец?

— Ой, нет! — обидчиво сказал тот и отвел глаза от Парунькиной фигуры.

— Я за мало работать не буду, дядя, — сказала Парунька.

— Не обижу, — ответил он. — Старанье в людях почитаю пуще всего; прибавку получишь, кофту али отрез на целое платье. Соглашайся, девка.

— На сезон?

— Мне постоянная работница нужна. И с ребенком нянчиться, и за скотиной ходить, и в поле работать, и в доме убираться.

Парунька запросила плату вдвое выше ходовой. Началась торговля; хозяин приукрашивал ее будущую жизнь: полный достаток в доме, справные харчи; работница напирала на обилие всяких дел. Был большой сад, сорок гряд овощей, полсотни куриц, две супоросных свиньи.

— Ты сколько лет по чужим людям?

— Седьмой год в людях. С двенадцати лет начала. В гражданскую войну мужиков не было. Ребята за мужиков орудовали, а мы, девчонки, им помогали. Я ночное стадо два лета пасла.

— И косить умеешь?

— Всю мужицкую работу. Косить, пахать, ездить по дрова. И верхом на лошади.

— Занятно. А за быками ухаживала? Они страх сердитые. В прошлом году моей работнице живот вспорол. Я мирского быка держу.

— Хаживала я и за быками-производителями. Один раз у хозяина симментал был, огромный и очень злой. Меня он сразу возненавидел. Загнал однажды в угол и норовил проткнуть рогами. Я изловчилась да между рогов ему и угадала. Плечо задел. Вот отметина осталась.

Парунька засучила рукав и показала.

— Приходилось, значит, проводить случки?

— Работала и с мелким и с крупным скотом. В племсовхозе села Ветошкина два лета жила. Жеребцов водила...

— Дело!

Хозяину она явно нравилась. Подошли еще несколько мужиков. Ждали, что у рыжего с Парунькой расклеится. Мужик взял ее за руку и отвел поодаль от сборища к оградке, за которой били могилы сельских попов.

— Сирота?

— Сирота круглая. Я отца вовсе не помню. Когда против графа Орлова бунтовали, его графский управляющий в острог посадил. Из Сибири он не вернулся.

— Ишь ты, — сказал хозяин и усмехнулся в бороду. — Против графа и я бунтовал. Помещик — от сатаны. Бог хлебопашца создал, Адама. И имя его означает — взятый из земли. А помещика бог не творил. Он от беса. И разорять его нет никакого греха. Другое дело — мужик. Он испокон веку. Все на нем держится. Н-да! Значит каторжной ты породы? Видать, отчаянная, в отца.

Мужик явно ей любовался, только сам не сознавал этого.

— Звать-то тебя как?

— Парасковья Козлова.

— А, знаю. Козихе будешь дочь?

— Да.

— Знал Козиху. Дай ей бог царство небесное... Хорошая была работница... У соседа пять лет жила, так хвалили.

— Умерла она в прошлом году. Ехала с возом сена. Покачнулся воз. Хотела она поддержать его, он упал и ее задавил насмерть.

— Тому, видать, воля господня, — сказал хозяин. — Мы ему не судьи. Все смертны. Ну, так по рукам.

Они ударили по рукам.

— Водку я не пью и работниц не потчую...

Он вынул из кармана черствый крендель, сдул с него крохи махорки и сунул ей в руку:

— На, покушай.

— Благодарствую. Второй день не евши.

Зверево село большое, с просторными выгонами, с пятью мельницами, — две из них водянки. Славится оно испокон веков крепкими мужиками, жадными к работе. После графа Орлова-Давыдова перепали к ним поемные луга и чернозему вдосталь. Зверевские мужики выращивали справную скотину, любили ходких жеребцов, с полянами не роднились и говаривали про них:

— Полянцы выдумщики век, про полянцев присловье есть — немытая, некрытая, лыком шитая...

Покатились Парунькины дни одни за другим, схожие меж собой, как две горошины.

Утром Парунька вставала вместе с хозяйкой, — доила коров, выгоняла в стадо скотину, колола дрова и нянчилась с ребенком, если старшая дочка хозяев еще спала. Хозяин целый день стучал перед избой, починяя телеги. После завтрака Парунька переносила с ним колеса и жерди к избе и обратно в сарай, откидывала навоз на дворе с проходов, чинила сбрую.

Под вечер она стирала пеленки и хозяйское платье, мыла два раза в неделю полы, носила воду в кадку для скотины. Ложилась поздно в кути на хвощовой подстилке, укрываясь своей одеждой. На усталь не жаловалась никогда — хозяева в жнеях этого не любят.

По воскресеньям разряженные девки кружились на околице. Слышалась зычная удаль гармоники и крики, — то играли в горелки и «кошку-мышку». [Горелки — подвижная игра, в которой стоящий впереди ловит по сигналу других участников, убегающих от него поочередно парами. От сопровождающей игру песни: Гори, гори ясно, чтобы не погасло.]

Хозяин покупал фунт подсолнухов, а хозяйка чашечкой делила их на столе — всем поровну. Все до одного выходили тогда к избе. Собирались бабы и мужики, толковали про посевы. Парунька должна была присматривать за младшеньким.

Однажды под вечер хозяйка отпустила Паруньку погулять. Девки рядом сидели на бревнах в проулке, парней с ними не было. Сцепившись руками, тихонько качаясь корпусами взад и вперед, они пели:

Цыганки гадала,Цыганка гадала,Цыганка гадала,За ручку брала...

— Мир вам на гулянье, — сказала Парунька.

— Иди-ка, Пашенька, к нам, — ответили девки, все почти знакомые Паруньке. — Скажи-ка, как у вас погуливают.

— Мало гуляю.

— Что это?

— Так, надоело... Все одно и то же.

Парунька заметила, что в конце ряда хитро шушукаются. Потом одна из девок спросила:

— Верно ли, у вас, в Поляне, быдто девка отравилась, аль хвастают?

— Подруга моя, — ответила Парунька, — отравилась.

На конце зашушукались смелее.

— А што бают, у вас девок много брюхатых, быдто бы все девки ходят тяжелыми...

— Пустяки это. А беременеют девки и у вас, наверное.

— У нас, положим, этого нет, — обиделись девки. — Разводятся много.

— А почему разводятся?

Девка с конца ряда огрызнулась:

— Комсомол мутит, вот и разводятся... Комсомольцы против венца. А без венца нет и свадьбы. Сойдутся без венца, бог счастья не дает...

Парунька ответила:

— Неужто такие у вас комсомольцы-то?

— Везде они одинаковы, голубушка.

— Нет, не везде...

— Уж ты не комсомолка ли? — едко спросила девка.

— Другой месяц, как записалась.

Девки зашептались разом, захохотали.

— Ба-а-т-юшки... Уже не от комсомольца ли ты понесла?

Паруньку словно ошпарили кипятком. Как могли разгадать тайну, известную ей одной?

— Откуда это вы взяли, девки, что я понесла?..

— Не за морями живем, матушка. Худая слава быстро бежит.

Парунька пошла от девок прочь.

Хозяин уже храпел в чулане. Хозяйка укладывала ребенка. Было душно в избе, пахло пометом и печеным хлебом. На деревянном примосте возилась хозяйская дочь. [Примост — нары для спанья в русской избе.]

Парунька скинула сарафан, грохнула опорками и подошла к окошку.

О стекло тихонько царапала ветками старая береза. Улица вся была залита сумерками, серело небо. За стеной далеко как-будто кто-то вздыхает.

— Кажись, божья воля, — говорит хозяйка, — сходи, Парка, подставь кадки под овес. Даровая вода для поливки.

Парунька шаркает опорками, хлопает дверью.

Небо раскалывается надвое, в ярком отсвете клубятся черные, как сажа, облака, скрипят яблони в саду.

Вслед за этим точно горох сыплется сверху на крышу, а по улице шелестит струями тяжелый ливень.

Парунька стоит на крыльце, неподвижно глядит в глубину весенней ночи и думает о своем. Страдная полоса жизни расстилается перед ней бесконечно: как обойти ее, и где тропа собственного счастья? В книжках у Федьки пишется понятливо и определенно — какой жизнь должна быть хорошей... А как она должна быть такой, Парунька не знала.

На следующей неделе городили прясла и перетрясали в сарае мякину. Хозяин был сердит и не разговаривал с Парунькой. У хозяйки упал в кадку ребенок, и она тоже ворчала на кого-то. Парунька чувствовала, что на нее.

А в субботу, когда по случаю приноса Оранской Богородицы Парунька подмывала пол в избе и в сенях, из подклети услышала она тихий разговор хозяина с хозяйкой:

— Знаю, что у тебя на уме, — говорила хозяйка.

— Лазила разве на мой ум-то?

— Не видать бы ее глазами моими...

— Что за притча?

— Подумай хорошенько — ведь дети у нас, хороший дом...

— Я за ней как за каменной стеной... Дело в руках горит. Живая, как огонь. Дети не нарадуются, так около нее и вьются. Лошадь и та к ней ластится, сама на ее голос идет.

Раздался шлепок, что-то грохнулось:

— Старый бес! Захвалил гулену-девку. Вижу я, как ты бесстыжие свои глаза на нее пялишь!