Виктор Ревунов - Холмы России Страница 36

— Иди. Без тебя тут управимся.

Жигарева подняли и повели.

Народ толпился у крыльца, в проулке и на дороге, где стояла телега.

— Ведут! Ведут! — раздались крики, и толпа коловертью двинулась вокруг Жигарева, затолкалась, пошла.

Он спотыкался и чуть не падал, как-то весь обвисал со склоненной головой. Стройков и Никита с трудом удерживали его.

— Иди прямо! Ишь шатается. Двенадцать шагов не может пройти, прикрикнул Стройков, бледнея и задыхаясь.

Митя откинулся. Голова завалилась назад, и от такого напряжения жилы обнажились на его шее с расстегнутой гимнастеркой в пятнах крови.

Детишки со страхом глядели-ведут преступника: как жутко, что он хотел убить Кирьяна, вот этот, окруженный народом, обессилевший, грязный, с замученными глазами человек, и ведут его в тюрьму.

— Вот так-то людей убивать! — кричал Никита и сильно встряхивал Митю: валился он.

И все-таки не удержали. Он упал… Так бы и лежать в этой мураве. Жгучий запах крапивы и осенней земли освежил его. Словно крапнула из детства минута, когда он с матерью лежал на одеяле у плетня с зелеными зарослями крапивы, из-под которых дышало прохладой и звенело стрекотом, и он думал, что это стрекочут листья.

«Спи, сынок, спи», — усталая рука матери сжимала его ручонки, вздрагивала. Может, привиделся ей в млеющем сне ее счастливого лета вот этот день с шумом, с криками и слезами в толпе, через которую ведут ее сына со связанными при всем народе руками, ведут в позоре, и еще крепче сжимала она ручонки.

«Спи, сынок, спи…»

Митю свалили в телегу.

Никита спутал быстрой петлей его ноги и отпихнул, усаживаясь.

Стройков вскочил в телегу.

— Разойдись! Разойдись! — закричал он с поднятым над головой револьвером. Высоко стоял над толпой, бледный и страшный, понесся в грозе своей власти и закона.

Поверженный лежал Митя, прижавшись лбом к гребенке телеги, и глядел на бежавшего рядом с колесом старого своего, без хозяина забродившего по чужим дворам пса.

Затенилась в заботах дней недавняя трагедия. Продуло ветрами хмурь ненастья, и снова в вымытом досиня небе тепло затопилось солнце над калеными в утренней свежести перелесками.

Глядела осень зорями рябин на дороги, по которым уходили и приходили вести.

Так дошла весть, что Митю с новым приговором и незабытым старым отправили на шесть лет в лагерь куда-то на запад.

Что-то будет? А пока спасен, жив, и это перед минувшим кошмаром было счастьем его. Но Митя так не думал. Так думали и говорили на хуторе, верили, что эта история научит Митю… Да и Кирьяну урок.

Все дни Кирьян пропадал в лесах. Скитался по своей службе, проверяя обходы лесников. Иногда и дома не ночевал, а где-нибудь в лесной сторожке, среди чужой семьи забывался в ее радостях.

Чувствовалось, отбивался от двора, где все родное, но не было рядом прежнего.

С погожим теплом бабьего лета затеплились и надежды на скорую встречу с Феней.

«Должна вернуться. Вернется», — думал Кирьян и ждал ее.

В один из таких разогретых солнцем деньков, уже близко к вечеру, Кирьяп возвращался от Порфирия Игнатьевича, обход которого попал в зону стрельбищ, и надо было особо смотреть, чтобы не пожгли лес.

Перед самым хутором вдруг увидел, как за деревьями мелькнула косынка Фени, и рванулось сердце… Да нет же, нет: рябиновая ветвь так обманула его.

Он оставил велосипед на дороге и подошел ближе.

Пусть обман, но только бы взглянуть на эту так похожую на ее косынку ветвь. Вот она, пылает, из-под резных листьев.

«Киря, перевези», — шепнуло желанно в душе, улыбнулось.

Так недавно все было, а кажется, целая жизнь прошла, в которую врезалась между ними та половица закровавленная.

Все расскажет Полина Петровна. Потрясенная, она уехала на другой же день в Москву.

Половицу перевернули, а все равно не переступишь ее, не вспомнив, что было. И надо ждать, когда сотрется и в душе тот след, как ждет трава, — не сразу выходит на гарь зелеными былинками.

«Когда ждешь — дождешься», — верил он, что все-таки она откликнется, позовет ее голос их малинового лета, которое и сейчас хранило по сеновалам и в стогах среди лугов и пряные и горькие запахи трав, и той, может, травы с покоса, где первый раз поцеловал ее в разомлевшем зное, там, под тонкой березкой, где зацвела их любовь…

Кирьян проехал мимо избы Фени. Дверь заколочена доской, и на окнах доски. Постарела как-то сразу изба, как и люди стареют в своем одиночестве.

Он свернул с дороги в свой проулок.

Окно в их избе открыто. На подоконнике — военная фуражка со звездою… Что за гость у них?

Вошел в избу. Идет к нему, раскинув руки, Федор Невидов.

— Рад тебя видеть, Киря, — сказал он и обнял его. — и вожу сестренку твою.

Кирьян стал снимать ватник.

— Как это увозишь?

Гордеевна пояснила:

— Жена она теперь его. Расписались. Поздравь их, Киря.

— Ты уж прости, что тебя не дождались, — сказал Федор. — Время у нас нет сегодня, и ехать надо.

Кирьян поздравил, поцеловал Федора. К Кате подошел. Хотел сказать: «Что ж ты так быстро?..» Как-то и не верилось, что Катюша, сестренка его, и вдруг жена и сегодня уедет, не будет ее тут.

— Быстроглазая, — сказал он и поцеловал ее, и сразу отошел к окну, унял слезы.

— Живем с родными своими, привыкаем, не замечая подчас взгляда ласкового или заботы, и дорожим, жалеем и плачем, когда приходит время прощанья.

Гордеевна, Катя и мать Федора — Аграфена Ивановна хлопотали у стола и у печи, где жарилась утка и варился в чугуне просоленный окорок.

Пока готовили к столу, Кирьян и Федор вышли на крыльцо покурить.

— Как там? — спросил Кирьян про границу.

— Пройдем чуть, — сказал Федор.

Они прошли за двор, спустились по тропке к Угре.

Как в зеленом стекле, отражались красно разъярчепиые и подсолнечно-желтые кусты, из-за которых рубнново вспыхивали листья хмеля. Побурели таволги, поник в своей седине иван-чай.

— До чего же хорошо у нас! — сказал Федор.

— Скоро захмурит, не проглянешь.

— И все равно, впереди такая надежда — весна. Все как будто рождается вновь. Мы летом приедем с Катей.

Вот уж походим!.. Ты спросил, как там? — Федор стал строже, — Скажу, что видел, что думаю. В войну как-то не верю, не жду. Но война, как смерть, о ней мы знаем, но не знаем, когда придет она. Нам бы лет пять, чтоб стальной стала армия. У нас есть прекрасные танки, но это скорее образцы того, что будет. Верю я, Киря, в гордые слова, что и пяди своей земли не отдадим никому.

Но надо иметь на всякий случай запас прочности.

— Ты думаешь, они полезут? — спросил Кирьян, который не представлял в этой тиши, что может быть война; но и тревожился теперь, когда уезжала к границе сестра.

— Я, Киря, мелкая сошка. И всем рассуждениям моим, может быть, грош цена. С Кремлевских стен виднее, что вдали. Тревоги пока нет, какая была бы перед Грозой.

— А говоришь ты с тревогой.

— Я думал, немцы завязнут с Францией, получат там удар. Это надолго или навсегда охладило бы их пыл. Но вышло не так. Соседство с такой армией обязывает держать порох сухим… Да ты не бойся за Катю. Она не одна, а со мной и с армией, которая, что бы ни случилось, а жен наших в обиду не даст… Весною она родит, — сказал Федор.

— Катюша? — удивился Кирьян.

Федор засмеялся.

— Она уж по имени его зовет… Ваня!.. Как письмо от нее получил, сразу рапорт. Дали один только денек с поворотом назад. Но зато вместе. Пора и тебе. Не мое бы дело… Но попытаюсь сказать. Она уехала, и посмотри на это как на разрыв с тобой. Сейчас самое время устроить жизнь свободно, с хорошей девушкой. А с Феней запутаешь себя.

— Сам знаю. Сам знаю, — повторял Кирьян. — Поумному я, конечно, устроил бы жизнь с другой. По есчь Феня.

— Чем она тебя так покорила? — с недоумением спросил Федор.

— Красота ее тянет, Федя!

— Я вижу, разум тут бессилен, но страшный сигнал уже был тебе! Злоба копится в Жигареве за изуродованную жизнь. Он не простит.

— Что делать?

— Отстань от них, уйди. Или я сегодня буду с тобой прощаться, как с другом, который наверняка пропадет.

— Тяжелую же ты гирю поставил!

Услышали голос Кати, звала их к столу.

Они не спешили: о многом еще хотелось поговорить.

Катя ждала их. Перед ней пламенели вдали холодные полосы заката.

«Последний раз отсюда гляжу», — подумала Катя.

Стояла она за двором, высоко на тропке, и в своей белой кофточке была так похожа издали на яблоневый цветок.

Сели все за стол одной родней.

Не свадьба, а семейный вечер с прощанием.

Наплакалась Гордеевна. Как же это она сегодня с дочкой своей простится?

«Не пущу!» — так и хотелось крикнуть ей.