Евгений Дубровин - Оранжевая электричка Страница 36

– Что со Светой? – крикнул Петр Кириллович.

– Жива, отец, жива. Но плачет. Вот Жорик свидетель. Я взял Жорика как свидетеля на нашу свадьбу. После… мы должны поехать на свадьбу… А она не хочет… Я уже столы накрыл в «Янтаре», а она не хочет. Вот дура. Теперь-то уж все равно моя. Вот я и отозвал тебя в сторонку, отец, чтобы ты помог уговорить ее поехать со мной на свадьбу. Иначе… ей крышка, отец. Я ведь не хочу садиться в тюрягу, отец. Да еще как насильник. Дадут прилично, отец. Мне что… ей придется… придется ей расстаться с этим паскудным миром, отец.

– Подонок, – сказал Коньшин. – Уйди с дороги.

– Как ты сказал, отец?

Наступило молчание. Было тихо, лишь с тяжелым стуком шлепались с листьев концентрированные капли тумана. Было сыро, темно и голо, словно осенью.

– Не надо, – попросил официант. – Прошу тебя…

Лицо диск-жокея исказила судорога, но он усилием воли взял себя в руки.

– Ты ее уговоришь, отец, – сказал Николай тихо. – Она тебя послушает. Мне не нужна ее паскудная свадьба. Пусть она венчается теперь хоть с кем. Хоть с таким мочалом, как ты, отец. Но она должна молчать. Молчать как рыба, что сегодня произошло. Если ты ее уговоришь молчать, папаша, получишь двести… нет, двести пятьдесят наличными… И можешь заходить к Жорику иногда по утрам опохмелиться. Правда, Жорик? Иначе… отец… и тебе придется… в лучший мир… Не садиться же мне из-за чепухи в тюрягу… Ну так как, отец?

Так вот он какой оказался, его конец… Обманул костер… Не стоять ему на борту океанского лайнера, не вглядываться в приближающийся остров, не обонять неведомые запахи, не слышать щебетания неведомых птиц…

Зря он отказался положить набок «свою домну»… Зря отказался от борьбы с Миркиным за жену, зря упустил своего сына… Он всю жизнь кому-то уступал… Он считал, что у каждого в жизни «своя правда». Так оно, наверно, и есть, но каждый борется за эту свою правду ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ. Жена, не задумываясь, вычеркнула его из своей жизни, лишила сына… Рыжая Доцентша посвятила всю свою жизнь интригам, чтобы утвердить себя. Папаша… Да, Папаша… Папаша применил сильное средство, чтобы нейтрализовать его, Коньшина. Предварительно он, конечно, собрал сведения о своем аспиранте. Чтобы точнее нанести удар. Без информации нет победы. Папаша узнал, что отец Коньшина погиб в день Победы, освобождая Прагу, и сыграл на этом. Он по-ОТЕЧЕСКИ посоветовал «не класть свою домну набок», ибо неопытная молодость всегда проигрывает в столкновении с мудрой старостью. И он знал, что аспирант-сирота не испугается ни окрика, ни угрозы, но к словам, сказанным ПО-СЕМЕЙНОМУ, прислушается, ибо у него нет семьи.

Учитель… Учитель считал, что можно победить лишь вооружившись, то есть в борьбу надо включаться уже постаревшим, зрелым, опытным. НО ГДЕ ВЗЯТЬ ОПЫТ, ЕСЛИ НЕ БЫЛО БОРЬБЫ?

У него не было борьбы. Ни с Миркиным, ни с Папашей, ни с женой за сына… Ни даже с Учителем, которого он любил… Впрочем, сломил его не Папаша, а Учитель… Он поверил ему, что для борьбы надо вооружаться и ждать… Однако, внушая эту мысль Коньшину, не думал ли Учитель прежде всего о себе, то есть о своем деле? Он хотел, чтобы после его смерти лаборатория попала в надежные руки, в руки его, Коньшина.

Однако Учитель не научил его самому главному – как бороться…

Впрочем, опять эквилибристика словами и мыслями, чтобы отдалить мгновение начала действия.

Петр Кириллович знал: то, что он сейчас сделает, бесполезно. Он в их руках, и ему не уйти от этого оврага.

И все-таки он сделал.

Коротко, почти не размахнувшись, чтобы движением не спугнуть диск-жокея, Коньшин с силой выбросил кулак, целя в лоб. Диск-жокей среагировал мгновенно: он подался в сторону и назад; удар пришелся в плечо, а движение назад смягчило его.

Петр Кириллович знал и это. Конечно же диск-жокей среагирует мгновенно. У него реакция теннисиста – это было видно с самого начала. С самого на чала все, что сделал Коньшин, и все, что собирался сделать дальше, было обречено на неудачу.

Петр Кириллович карабкался по крутому склону. Склон был скользкий, подошва у босоножек – кожаная; кроме того, продвигаться вперед мешал толстый слой мокрой от тумана листвы и хвои. Надо было пальцами пробиться через этот слой, вцепиться в сухую землю, нашарить корень, или камень, или выступ, подтянуться – и только тогда тело могло удалиться на шаг от смерти.

Мерзко выругавшись, Николай легко разбросал тяжелыми кедами уже начавший гнить слежавшийся слой, как разбрасывает его копытами сильное животное – кабан или лось, и в три прыжка настиг свою жертву.

Бандит схватил Петра Кирилловича за ногу и, загнув ее назад так, что Коньшин чуть не потерял сознание от боли, дернул тело вниз. Коньшин сполз на животе на дно оврага. Диск-жокей шел рядом, не отпуская ногу.

– Эй! – крикнул бандит официанту. – Иди! На! – послышался слабый щелчок – Николай нажал кнопку прыгающего ножа.

– Нет! – тихо сказал Жорик. – Я не могу!

– Иди, мерзавец!. Все равно, если поймают, тебе тоже вышка! Ничем же не докажешь, что чистенький остался! Зато хоть не зря шлепать будут.

– Нет… – Официанта вырвало. Потом послышались удаляющиеся шаги. Шаги были загребающими, неровными.

– Ах, мерзавец! Чистеньким захотел улизнуть! Ну ты у меня еще попляшешь, как сволочь на сковородке!

Петру Кирилловичу не было страшно. Единственно, чего он боялся сейчас: убийца нанесет удар сзади, между лопаток. Так убивают трусов. Или убийца – сам трус. Но этого никто никогда не узнает… Света может подумать, что он плакал, молил о прощении, а потом покорно подставил спину.

И опять тело пришло на помощь, как всегда приходило, когда мозг уже ничем не мог помочь. «Толчок ногами, косой рывок плечами слева направо, и ты переходишь из лежачего положения в стойку», – послышался голос Тренера.

Одна нога была выключена, но Николай отвлекся руганью официанта и ослабил хватку правой ноги. Тело Коньшина провело прием блестяще. Рывок, другой, и Петр Кириллович уже стоял на ногах, в упор глядя в глаза бандита. В зрачках диск-жокея мелькнул страх. В ту же секунду Николай быстро нагнулся вперед и слегка коснулся рубашки на груди Петра Кирилловича, словно хотел ее погладить; жест был легким и как будто извиняющимся – вроде Николаю стало стыдно за то, что он только что собирался сделать… Дескать, ладно, извини, это было недоразумение. Мне пора, я тороплюсь.

Он и в самом деле спешил, и, видно, ему в самом деле было стыдно за то, что только что собирался сделать. Николай криво, как-то стыдливо улыбнулся Коньшину и быстрым шагом направился в сторону, куда скрылся официант. Видно, там не было крутого склона; наверно, они пришли сюда сначала по пологому входу в овраг, договорились, как заманить сюда, а потом уже пошли за ним, Коньшиным.

«Ага, – торжествующе подумал Петр Кириллович. – В последний момент испугался, подлец… Не решился… Потому что я посмотрел ему в глаза. Как хорошо, что я встал и посмотрел ему в глаза. Спасибо тебе, Тренер. Спасибо за все… Вечная тебе память…»

Петр Кириллович тоже пошел к выходу из оврага. Идти было легко. После напряжения, когда он убегал и карабкался наверх, тело было приятно расслаблено, а голова кружилась, как после бокала хорошего сухого вина.

Вот только, видно, он здорово поцарапался и намочил грудь и живот, когда пытался выбраться из оврага. Не очень хорошо предстать в этом виде перед Светой. Неужели листья такие влажные: рубашка вся промокла, а по желобку от груди до живота и затем по правой ноге бежит прямо настоящий ручеек. Видно, начинающий преть настил впитывает туман, как губка. К весне настил станет плотным, рыжим, почти черным и будет утыкан подснежниками с белыми стебельками, похожими на булавки с бирюзовыми головками. Весной они со Светой обязательно поедут собирать подснежники, не распустившиеся, а бирюзовые бутончики с прямыми белыми стеблями, похожие на булавки, чтобы они потом уже распустились у них на глазах.

Петр Кириллович достал платок вытереть на груди и животе туманную влагу. Он поднес руки к левому соску, откуда начинался ручеек, и вдруг наткнулся на что-то твердое. «Что это такое? Откуда твердое? Может быть, в рубашку попал сук, когда он взбирался на склон?»

Коньшин наклонил голову и скосил глаза влево.

В груди торчал нож.

«Это ничего, – подумал Петр Кириллович. – Не надо только вынимать его… Надо найти людей, выбраться на дорожку… Говорят, с ножом в груди, если его не вынимать, живут почти час… Главное – выбраться на дорожку…» Если он выберется на дорожку и пусть даже потеряет сознание, то и тогда есть какой-то шанс, что кто-нибудь наткнется на него. Лишь бы он не испугался и не убежал…

Петр Кириллович продолжал идти, теперь уже совсем медленно, от одного дерева к другому, цепляясь за стволы, за ветки. Как тот, которого он встретил в ночном лесу с ножом в груди на заре своей юности. Так вот, оказывается, как это бывает… Ничего особо страшного, противоестественного нет, что человек с ножом в груди продолжает идти. А он тогда испугался и убежал… Ему надо было просто взять человека под руки и довести до телефона-автомата на трамвайной остановке. А он, Петр Коньшин, испугался и убежал. Правда, вызвал милицию… Но что толку в милиции, если человек с ножом в груди живет около часа.