Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 36

— Не может быть! — ахаю я. — Максим Петрович, расскажите!

— Об этом сам у него спроси, а вот о жизни его рассказать могу. Девятый год наши тропки рядышком бегут…

Собираясь с мыслями, Максим Петрович задумчиво потирает бритую голову.

— Работал я тут первый год председателем, в войну. Вот мне раз и звонят из города. Специалиста, спрашивают, не возьмете? А я не только специалисту — любому бы завалящему мужичишке рад был. По всей деревне из мужиков только я да парторг мой, Седов. Его-то уж и за мужика считать нельзя было. Хворый, душа в нем только на злости и держалась — все хотел дождаться, пока Гитлеру конец придет. Вот и весь наш мужской состав. А остальные — бабы, девки да ребята малые, сам понимаешь… В общем, давайте, говорю, за-ради бога, специалиста этого! А условия, спрашивают, создадите? Ну, что, мол, за вопрос — озолотим! А сам, помню, сижу в замызганном ватнике в правлении, в окне по стеклу капли с кулак ползут — тоска.

Под вечер приезжает. Дороги развезло, осень, — он до нас на какой-то попутной доходяге весь день ехал. С телеги слез — грязный, синий, а смотрю — в галстуке. Одним словом, наш Карл Леонхардович. Сейчас-то он хоть и постарее, да справный, гладкий. А тогда посмотрел бы — кожа да кости, это при его-то росте, представляешь? Под глазами — синь-темно, кожа на лице, скажи, как у заморенного гуся висит, один только нос в натуральной величине. В общем, не работу с него сейчас требовать, а на поправку ставить… Глянул я на его документы: ученый садовод из Эстонии, в ихнем Наркомземе работал. Ну что ему, думаю, у нас делать — ученому-то! Сад наш в ту пору заплошал, руки не доходили; только когда ранетка поспевала, о нем вспоминали.

Ну, делать нечего — приехал, назад не отправишь. Да и человек, вижу, с дороги вконец измучился. Как сел против меня на табуретку, так и сидит, не шелохнется, словно неживой. Только вода с плаща стекает, об пол постукивает. А тут мне галстучек его опять в глаза лезет; не колхоз тебе, думаю, а кабинет с секретаршей. Не работник мне, а обуза!..

Стал я раскидывать, куда его на квартиру определить, да так ничего и не надумал. Сам без году неделя в селе, а сибиряки, знаешь, народ не простой. Скрытный, гордый. Пока ты его в себе не убедишь, он перед тобой ни дома, ни души нараспашку не раскроет… Одним словом, повел я его к себе. Квартировал я тогда у Седова, у парторга. Старуху он свою, вскорости, как война началась, похоронил, дочка в городе в институте училась, вот я у него и обосновался.

Сам я в ту пору неизвестно кто был — ни вдовец, ни женатый. В общем, самая подходящая компания: один топчан стоит, другой, думаю, поставим, и вся недолга…

Привел, усадил, начинаю было на кухне Ивану Осиповичу, это хозяину-то, объяснять потихоньку, как да что, — без спроса ведь привел. А он мне тоже негромко: не болтай зря, сам вижу! Захлопотал, картошки наварил, капусты соленой принес, откуда-то заповедную поллитровку достал — все чин-чином… Ну, сели мы, поели, выпили. Молчит наш гость. Я ему про колхоз рассказал, про то, как мы тут с бабами бедуем, — молчит. Про сад ненароком помянул, скажи ведь, — как подменили человека! Голос подал, глаза вроде ожили, а то, как у мертвеца, стылые были. Я, говорит, потому сюда и просился, что сад у вас есть. Давно, говорит, о нем знаю — до революции на какой-то выставке и старика видел. Вот тут, с натугой, по словечку, кое-что мы с Иваном Осиповичем про него и узнали. Бумажки-то его я видел, да разве по бумажкам человека поймешь? Всю жизнь садами занимается. До того, как Эстония к нам подключилась, сад у него свой был, двух работников держал. Рассказывал — чего только в том саду у него не было, все опыты ставил. Работу печатную на своем языке выпустил. И подумай ведь: сам сад государству отдал. Сначала в нем заведующим остался, потом в Наркомзем перевели — большим человеком был. И тут его, как эвакуировался, в облсельхозуправление брали, да отказался. К саду, говорит, поближе… Сказал вот так и вроде спохватился. Вы, говорит, товарищи, не думайте, что я опытами к вам приехал заниматься. Понимаю, что за время, и делать буду все, что велите.

Семья, спрашиваю, есть или один вы? Опустил голову, молчит, сгорбился, словно я его ненароком ударил. Погибли, говорит, под бомбежкой… Да ведь подумай, как страшно бывает! Получил машину, мчится на ней домой, чтоб на вокзал ехать, подъезжает — а дома нет. Напрочь бомба снесла. Карточки начал показывать, достает из бумажника, а руки трясутся.

Подивился я, помню, на него. У меня тогда хоть надежда была, что семья жива, а у него — одни карточки. Ничего, считай, — ни дома, ни семьи, седьмой десяток пошел, к концу дело, а он про сады говорит. Что ж, думаю, за сила такая в человеке скрыта? Это я не только о нем — вообще о человеке… Не знаю, понял он тогда, что ли, о чем я думаю, глянул своими глазищами и говорит: пока человек дышит, смысл его жизни — в труде. Сформулировал, в общем!

Вышел я покурить, дома-то остерегался — легкими Иван Осипович маялся, кашлял, — сел под навесом, гляжу, и парторг мой сюда же направляется. Сел рядом на бревнышке, послушал, как дождь по крыше барабанит, и мне: «Ты вот что, Максим. Сразу-то на него не наваливай, пусть в себя придет. А с весны пускай своим делом займется. Крутились без него, как-нибудь и опять перекрутимся. Глядеть вперед надо. Хреновые мы с тобой хозяева! Знаменитый сад, а загажен так, что смотреть стыд!» — «Ладно, — говорю, — не понимаю, что ли!»

Вернулись в избу, легли, а сон-то, слышу, не берет никого. Ивану Осиповичу кашель уснуть не дает, гость на топчане ворочается, вздыхает, а я смотрю в черный потолок и былую жизнь свою вижу.

Таким вот порядком и стали жить — три медведя и одной берлоге. Бабы, как дела на фронте веселей пошли, подшучивать стали. Непорядок, говорят, председатель: всех мужиков под одной крышей держишь. Засохнем так. По разверстке бы, что ли, вас распределили. Живучий у нас народ! Вчера, глядишь, чуть не все село голосило — похоронную прислали, а нынче опять зубы скалят. Иной раз по глупости на шутки сердился даже: бесчувственные, что ли, думаю! Сам я в ту пору трудно жил: знаешь, как бывает — вроде завернули тебе гайку до отказа, на том и держишься, сорваться боишься!

Теперь иногда вспомню, и знаешь, о чем думаю? Тогда меня они и выручили. Иван Осипович-то и Карл Леонхардович. Словно за руки вывели. Поглядишь на них, бывало, — один хворый, костьми гремит, а все ходит, все с народом, все, как получше сделать, прикидывает. Другой гол как сокол, один как перст, а работает так, что я уж на что двужильный, и то уступал. Посмотришь на них, и стыдно за свою минутную слабину станет…

Ты думаешь, Карл-то наш с приезду отдыхал сколько-нибудь? Переспал, а с утра как встал в амбаре за веялку, так всю осень и зиму рядовым колхозником и проходил. Зерно подрабатывал, корма возил, кормушки новые на фермах мудрил и все за то, что потяжелей, хватался, все девкам и бабам облегчение сделать хотел. Вот тебе и ученый! А на липе у этого ученого одни глаза да нос остались — сам понимаешь, харчились не больно… Иной раз так посмотришь, скажешь: «Ты, Карл Леонхардович, не надорвись, не молоденький». Рукой только махнет! «Я, — говорит, — не помещик, а работник, с тринадцати лет работаю!»

Не думай, однако, что про сад он забыл. Ого! За зиму от села до сада такую тропку проторил — что твой большак! А с марта, как солнышко пригревать стало, совсем туда перебрался. Сейчас уж хибары этой нет, а то бы поглядел, что за терем стоял! За два воскресенья поставили… Вот в нем, значит, свое царство Карл-то наш и обосновал. То в сад бежит чего-то поправляет, подрезывает, то в терем свой несется, рассаду поливает, все окно и стол ящиками заставил. Снег сошел — тепличку на полянке устроил, к тому времени огурцы у него третий лист выбросили. Не такая, конечно, как нынешние, а все — теплица. Новое это дело для наших мест было, и старые и малые — все переглядели. Из клинышков, а застеклена. Бабы на селе лук еще на зелень не сажают, а у него огурцы цвет показали. И что ты думаешь? В начале мая отвезли мы в госпиталь пять килограммов свежих огурцов. Нам оттуда — благодарность, заметку в газете написали — на всю область прославились. Теперь-то у нас это привычно десятками килограммов овощи ранние сдаем, любой захотел, выписал — и получай. А те, первые, огурцы мы чуть не поштучно актировали, чуть не фотографировали каждый, не то что там попробовать!

Летом мы этот же самый госпиталь ягодами да яблоками снабдили. Не знаю уж, то ли наш главный садовод поработал, то ли год такой выдался, но ирги да ранеток в это лето первый раз столько собрали! И на базаре тут уж поторговывать начали. Народ-то увидел, что баловство доходом обернулось. Общим миром и порешили: со следующей весны Карлу помощника выделить. Вот тут-то уж он крылья расправил! Теплиц прибавил, фруктовые деревья подсаживать начал — с тех пор и пошло. Не думай, конечно, что все так гладко и получалось, как я тебе рассказываю. Всякое бывало. Всыпали мне сначала за нашего ученого так, что ого!..