Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота Страница 38

— Наконецъ-то, люди начинаютъ вспоминать о народѣ! Я видѣлъ близко его въ эти полтора года, полюбилъ его отъ всей души. Несчастныя женщины, что онѣ тамъ терпятъ отъ тяжелаго труда! Если достанетъ силъ, то сдѣлаю что-нибудь для этихъ людей.

Для нашего семейства въ этихъ словахъ звучала какая-то скверная нотка. Мнѣ съ каждою минутою дѣлался все болѣе и болѣе отвратительнымъ этотъ человѣкъ.

— Баклушникъ! — говорилъ со злостью отецъ по уходѣ дяди. — И съ чего онъ вдругъ накинулся на народъ съ своею любовью?

— Теперь всѣ въ Европѣ толкуютъ о рабочемъ классѣ,- замѣтилъ я. (Это было мнѣ извѣстно отъ Носовича).

— А-а! а я думалъ, что источникъ его болтовни еще гаже; онъ что-то женщинъ очень жалѣлъ.

Отецъ махнулъ рукою.

Но я не могу продолжать разсказъ, не познакомивъ читателя съ невѣстою дяди; это будетъ послѣдняя новая личность въ моей исторіи. Читатель, быть-можетъ, и улыбнется: онъ вообще любитъ смѣяться надъ другими, только бы не трогали его самого.

VII

Моя будущая тетушка

«Молчаніе, великій міръ молчанія!» — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе имѣетъ иногда великое значеніе. Напримѣръ, какъ много смысла въ молчаніи человѣка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послѣдняя кляча-работница; онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но развѣ въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чѣмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружкѣ знакомыхъ людей, послѣ сказанной кѣмъ-нибудь поразительной глупости — развѣ оно не краснорѣчиво?.. Но, къ сожалѣнію, я не умѣю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цѣлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цѣлаго обѣда почти все наше общество молчало, изрѣдка перебрасываясь обѣденными фразами: «не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!» и такъ далѣе. Пріѣздъ моей будущей тетушки смутилъ всѣхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдѣлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мірѣ. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда всѣ безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.

Дочь бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, внучка богатаго, но не благороднаго винокура, Катерина Тимоѳеевна Зернина пробыла три года въ Смольномъ монастырѣ и, послѣ смерти родителей, попала въ домъ дѣда, окончившаго свои дѣла и скучавшаго отъ бездѣлья посреди неуклюже-роскошныхъ хоромъ и кованыхъ сундуковъ, составлявшихъ мебель его опочивальни. Дѣвочка была слабая, хромая и кривоногая, но не дурная лицомъ и смышленая. У дѣда она заняла среднее мѣсто между презираемымъ шутомъ и любимицей-внучкой. Она тѣшила старика, выжившаго изъ ума, и своимъ убожествомъ, и своимъ кокетствомъ, столь свойственнымъ уродамъ. Онъ заставлялъ ее бѣгать за платками, поднимать изъ-подъ стульевъ какія-нибудь ненужныя бумажки, чтобы видѣть, какъ она зацѣпится за коверъ или за стулъ и свалится на полъ. Отвратительныя сцены отупѣвшаго самодурства смѣнялись сценами другого рода, не менѣе отвратительными и пошлыми. Дѣдъ часто бывалъ боленъ, и никто не могъ угодить ему такъ, какъ угождала внучка.

— Сокровище ты мое! на-а-слѣдница ты моя! — нараспѣвъ говаривалъ въ эти дни старикъ. — Рученьки твои, ру-у-ченьки дай мнѣ поцѣловать, — шамшилъ онъ.

Дѣвочка протягивала свои руки, онъ чмокалъ ихъ, вытягивая ввалившіяся въ ротъ губы.

— Но-о-женьки, но-о-женьви твои хочу я расцѣловать, — метался и дурилъ онъ снова.

— Полноте, дѣденька! — отвѣчала внучка.

— Стань сюда, на постель, ко мнѣ стань, — капризничалъ старикъ и, если внучка не соглашалась, то онъ сползалъ съ кровати и ловилъ ея ноги.

Когда цѣлованіе оканчивалось, то приходилось звать прислугу и на рукахъ укладывать старика на постель.

Дѣвочка знала свою бѣдность и рано запаслась гнусно-практическою смышленостью рабовъ, лицемѣріемъ, хитростью и всевыносящею покорностью. Уже на семнадцатомъ году своей жизни она прибрала дѣда къ рукамъ. Больной подагрою, полоумный, онъ дѣлался игрушкою внучки, стоналъ, забытый въ своей опочивальнѣ, и умеръ, оставивъ всѣ свои сокровища единственной наслѣдницѣ. По смерти дѣда она ловила на золотую удочку мелкую рыбицу, праздношатающихся искателей дешеваго счастья. Времени въ уженьи прошло довольно много, мелкая рыбица клевала вкусныхъ червячковъ, но на крючокъ не попадала; наконецъ, попался дядя. Онъ обворожилъ Катерину Тимоѳеевну своими рѣчами и красивой наружностью, все еще моложавою, юношескою. Она забыла на время свою скупость и вполнѣ повѣрила его обѣщанію жениться на ней по пріѣздѣ бабушки, давала ему до свадьбы деньги, лошадей и квартиру, чего не могли добиться отъ нея ея прежніе поклонники. Но всему бываетъ конецъ: бабушка пріѣхала, — и вотъ дядя и его невѣста сѣли вмѣстѣ съ нами обѣдать.

Обѣдъ кончился. Разговоръ началъ завязываться; матушка приходила понемногу въ себя.

— Братъ такъ разсѣянъ, — сказала она: — что даже по сказалъ, какъ васъ зовутъ.

— Като, ma belle-soeur.

— Имя ваше? — спросила матушка въ недоумѣніи.

— Като, Като. Такъ звали меня въ монастырѣ.

— Но ваше полное имя?

— Катерина Тимоѳеевна Зернина. Только вы меня, пожалуйста, зовите Като; это такъ напоминаетъ мнѣ нашъ милый монастырь! Меня тамъ Зернышкомъ звали тоже.

Матушка едва удержалась отъ смѣха, услышавъ, что Като и Зернышкомъ звали тоже.

— А гдѣ вы изволили воспитываться? — невѣжливо спросила бабушка.

— Въ Смольномъ монастырѣ.

— Долго изволили тамъ пробыть'

— Три года.

— Только-то! И уже успѣли его полюбить?

— Развѣ можно не полюбить его? — удивилась Като. — Тамъ у меня были такія душки-подруги: Аннетъ Дурова, Зизи Михалевичъ, Киса…

— Да вы, я думаю, успѣли позабыть ихъ, вѣдь это такъ давно было, — брякнула бабушка, потерявшая все хладнокровіе и чувство приличія.

Ее грызла мысль, что съ нею говоритъ любовница-покровительница ея сына.

Матушка поспѣшила отдавить ногу бабушкѣ и перемѣнила разговоръ. Такъ прошло время до семи часовъ вечера. Матушка завязывала разговоры, бабушка дѣлала злыя и ничуть не тонкія замѣчанія; но Като неизмѣнно сохраняла дѣтски-восторженный тонъ и ни разу не показала, что ее больно колютъ булавки бабушкиныхъ выходокъ. Трудно было рѣшить, проявлялась ли въ этомъ умѣньи выдерживать принятую роль хитрость тонкаго ума, или это. умѣнье было слѣдствіемъ глупости, но какъ только рѣчь коснулась житейскихъ дѣлъ, то Като сдѣлалась чрезвычайно умна и показала, что въ ея головѣ есть довольно здраваго смысла. И точно, только любовь къ дядѣ была съ ея стороны глупымъ и опрометчивымъ поступкомъ, и та же любовь заставляла Катерину Тимоѳеевну играть роль наивной институтки, чтобы казаться не такъ старою: она теперь дѣлала изъ себя Като для Пьера, какъ дѣлала это прежде для Грегуаровъ, Симоновъ и Базилей. Въ семь часовъ дядя и Като уѣхали куда-то на вечеръ. Бабушка осталась у насъ ночевать.

— Лягушка-царевна! — говорила она. — Не будь она лягушкой-царевной, чѣмъ бы сй было приворожить Пьера? Глупа, стара, гадка. — тьфу, какая мерзость!

— Она не глупа, — замѣтила матушка.

— Ну, такъ дѣлаетъ изъ себя дуру.

— Это можетъ быть.

— Не дѣлай, Саша, никогда такихъ, глупостей, какъ твой дядя, — сказала мнѣ бабушка:- не женись на уродѣ.

Отецъ, матушка и я не могли удержаться отъ смѣха при этомъ замѣчаніи бабушки и успокоили ее, увѣряя, что такой глупости не сдѣлаю. Мы и улыбались, и смѣялись въ этотъ вечеръ, а въ душѣ у каждаго члена нашей семьи было какое-то нехорошее, чувство, какъ-будто предчувствіе будущихъ тревогъ и непріятностей.

Матушка, изъ вѣжливости, отдала первый визитъ Катеринѣ Тимоѳеевнѣ и, по совѣту отца, рѣшилась не ѣздить къ ней до тѣхъ поръ, покуда не будетъ назначенъ день свадьбы. И отецъ, и мать всегда считали дядю пустымъ болтуномъ, теперь же онъ сдѣлался въ ихъ глазахъ подлецомъ, безсознательнымъ или сознательнымъ — это было для нихъ все равно. Они не принадлежали къ тѣмъ высокоумнымъ мудрецамъ, которые отыскиваютъ всевозможныя заѣдающія обстоятельства, сдѣлавшія человѣка подлымъ, и оправдываютъ тѣмъ свои сношенія съ нимъ. Они были слишкомъ искренно честны, чтобы во имя отвлеченныхъ разсужденій или семейныхъ связей глядѣть сквозь пальцы на этотъ жалкій развратъ. Бабушка тоже чувствовала всю гнусность поведенія дяди, но покуда молчала и ждала, когда онъ женитьбой загладитъ свой поступокъ. Пришло лѣто. Моя семья не могла ѣхать на дачу, у матери и отца было набрано много работы. Они дали мнѣ нѣсколько рублей, и я съ Розенкампфомъ, жившимъ почти постоянно у насъ, и съ Калининымъ шлялся по окрестностямъ Петербурга. Иногда мы заходили далеко, за третье Парголово, ночевали по три и по четыре ночи въ какой-нибудь избѣ, и пользовались вполнѣ своею свободой. Чтеніе книгъ у насъ смѣнялось ловлею бабочекъ, составленіемъ гербаріевъ; если мы отправлялись удить рыбу, то къ нашему обществу присоединялся и отецъ; мнѣ было тяжело встрѣчать дядю и слушать его гуманныя рѣчи; моему еще слишкомъ горячему и увлекающемуся уму онѣ казались профанаціей честныхъ идей. Послѣ разговоровъ съ нимъ, я съ грустью читалъ книги, заключавшія тѣ же идеи, и думалось мнѣ: «Неужели и авторы этихъ книгъ то же, что дядя?» Во мнѣ зарождалась недовѣрчивость къ людямъ, чувство мимолетное, исчезнувшее при изученіи исторіи человѣческихъ обществъ, но тревожившее меня въ ту пору. Впрочемъ, дядя не очень часто посѣщалъ насъ и начиналъ дуться. Онъ пріѣзжалъ къ бабушкѣ гораздо чаще, совершенно покойно и безпечно хвасталъ своими лошадьми, разсказывалъ о своихъ удовольствіяхъ.