Сергей Черепанов - Родительский дом Страница 38

На улице горланила масленица. В доме пахло ладаном и богородской травой. Чинно переговаривались старухи, прикладываясь к еде и выпивке. Егор, разрешивший себе еду и выпивку на полную силу, глотал самогон стаканами, пятерней накладывал в рот квашеную капусту и не переставал выхваляться перед монашкой.

— Я, матушка Соломея, выродился в паску, в самый святой день, а не в Егорьев, как меня по имени звать.

— Коль на паску, значит счастливый ты, — кивая угодливо, подтверждала монашка.

— А меня изурочили!

— То исть, как могли изурочить?

— Наговором. И действием. Уголек на пупок мне-ка сунула старая карга повивалка, что роды от матери принимала. С корысти. Показалося, будто мои родители мало ей вознаграждению выдали. Ну, бают, меня в ту пору все в рев кидало. С пупка-то и сорвал, худосочным вырос. А с наговору фарт мне в жизни неправдашним сделался. Вот уж, бывало, совсем доскребуся до фартовой жизни, возвышусь, вознесусь, толичко бы приладиться к ней, но лизнул, понюхал — и опять же при старом житье.

— Может, сам виноват? Богу свечки не ставил, мало молился, матерным словом его поминал?

— Блуду поддавался, матушка! — пьяно хахакал Егор, оглаживая ладонью костлявые колени монашки. — Супротив вашего бабьего сословия неустойчив я!

— О-ох, ты-ы!..

— Удалой я на это! Ты на Авдотью не кивай. Я бы ее пропустил, да черти надо мной подыграли. А полагалось мне жениться не как-нибудь… на поповой дочке я мог жениться. Во как!

— Не верь ты, матушка Соломея, ни одному слову, врет Егор — не дорого берет! — сказала с другого конца стола Авдотья. — Ему от простой поры навивать-то.

— Цыц, баба! — прикрикнул Егор.

— Уж, поди-ко, я тебя испужалася! — прохохотала Авдотья. — Как турну из горницы на полати!

Еще два дня куражился и гулял новый хозяин, но уже один на один с Авдотьей. Покрикивал на Аганю и на Ахмета, наводил порядки: то щи казались пересоленными, то соленые огурцы начинали ему горчить.

На проводы масленицы приказала Авдотья заводить блины. Первым сел за стол Горбунов, пододвинул к себе горшевик с топленым маслом.

— Ты, Аганька, малу-то сковородку отставь, покуда меня не накормишь. Достань для меня большую. И считай, сколь я блинов съем!

— Зачем это, дядя Егор? — с недоуменьем спросила Аганя.

— О первых, ты меня дядей не называй! Теперича я тебе не кто-нибудь! О вторых, надобно тебе наперед знать, сколь для меня на один присест еды готовить.

Блины чуть не с решето, с пылу с жару, хватал он себе на ладони, обжигаясь, свертывал, затем на всю глубину макал в горшевик и, обмасливая жидкую бороденку, чавкал.

Сорок блинов съел, полгоршевика масла вымакал.

— Теперич вроде довольно, — потрогав натянутый по брюху сыромятный ремень, рыгнул Егор. — Ублаготворился! Можно завтре великий пост зачинать.

— За пятерых сработал! — брезгливо сказала Аганя.

— Не чужое, не Христа-ради выпрошенное. Пусть-ко теперича Прокопий Екимыч Согрин подавится тем злосчастным пудом муки, что не хотел дать мне к празднику.

— И куда в тебя, Егор, лезет столько! — подивилась даже Авдотья. — С виду ты тощой, брюхо втянуто до хребта. Такую прорву блинов сглотал и снаружи ничуть не приметно!

— Ты, баба, за мной не подглядывай! — распорядился Егор. — В жадности не уличай! Мне надобно телом выправиться, чтобы тот же Прокопий Екимыч передо мной не задавался!

Он полез отдыхать на голбчик возле печи, улегся там и приготовился к приятному, сытому сну, когда со двора вошел в дом Ахмет.

— Ты пошто без спросу в дом лезешь? — заворчал на него Горбунов. — Место твое в малой избе, ступай туда. Опосля Аганька блинов принесет.

— Разве ему места здесь за столом не хватит? — вступилась за Ахмета Аганя. — Постыдился бы, дядя Егор…

— Опять дядя! — запетушился Горбунов.

— Я ведь не знаю, как тебя величать?

— Егор… — он запнулся, припоминая, как же его называть по отцу. — Егор Матвеич, небось!

— Ты же сам недавно из работников вышел, Егор Матвеич! — продолжала Аганя. — И постыдился бы унижать человека. Ахмет не хуже тебя!

— Э-э-э, новый хозяин! — осуждающе покачал головой Ахмет. — Шибка дурной вид кажешь! Масленка — не наш праздник, блин-та мне нипочем. Свой ураза скоро придет. А ты мне мала-помала расчет подавай!

Требование Ахмета озадачило Горбунова, он еще не успел всласть натешиться правом хозяина ничего не делать.

— А кто коров и коней станет кормить-поить, обиходить?

— Сам, наверна, — спокойно объяснил Ахмет. — Лежать не станешь, все сам исделаишь. Не то другой батракам наймешь! А мне дальше не можна жить. Евтейка нету, мой слово кончался, слава аллах! Свой диревня пойдем наконец-та!

Егор поворочался на голбчике, припоминая, как прежде обходились с ним хозяева.

— Уговор с Евтеем Лукичом был у тебя до коей поры?

— Долгам отработать.

— Значит, отрабатывай…

— Не можна! Я долгам давно-предавно кончал. Задарма робил!

— Выходит, не полагатся расчет! — закричал Егор.

— Тетрадка кажи!

— Какую еще тетрадку придумал?

— Кою Евтейка писал. Я неграмотный, Аганька поможет. Давай-та заново посчитаем.

— Никакой нет тетрадки.

— А, нету? — удивился Ахмет. — Чистый обман был? Тогда сельсоветам нада идти, правдам искать. Как нет тетрадка?..

— Мне тоже расчет подавай, Егор Матвеич! — решительно заявила Аганя, снимая с себя фартук. — Не уживемся мы вместе!

— И ты заодно! — опешил Егор.

— Батраку-то у батрака батрачить…

— Э-эй! — и на нее закричал Егор, подымаясь, свешивая ноги с голбца. — Поговори у меня!

— Евтей Лукич был без стыда и совести, он на том взрос, на чужом-то горбу, а тебе, Егор Матвеич, совсем не пристало, — попыталась обратиться Аганя к человеческим чувствам Егора. — Настоящая хозяйка все же Глафира…

Тот заморгал, растерянно заелозил на месте. Удовольствие от сытости и безделья, от сознания личной значимости вдруг ускользнуло. Опять проступила нужда и позорное состояние приживальщика. В эту минуту он представил себя снова в своем разоренном хозяйстве и униженным перед Согриным; две морщины обозначились по обветренным щекам, спина согнулась, но потом недалекий его ум все же разыскивал зацепку.

— Окромя меня и Авдотьи за Глафирой некому приглядеть. Допусти-ко стороннего, так у нее ни кола, ни двора не останется. С этого значит: тут теперича моя полная воля! А я сумею хозяйничать не хуже чем прежний хозяин!

— Как нет тетрадка? — снова подступил к нему Ахмет. — Сундукам надо искать, проверять надо!

— Нету!

— Ай, ай! Обман-то кругом!

— Ты сам рассчитай нас, Егор Матвеич, по совести, — предложила Аганя. — Известно ведь, сколько другие хозяева работникам платят.

— Почем я знаю: платил вам Евтей али нет?

— Поверь! Мы не обманем.

— Ха! — воскликнул Егор. — У всякого пальцы сгибаются на ладонь, а не от ладони! Лишь бы воспользоваться…

— Ай, ай! — все еще никак не мог поверить Ахмет. — Как же тетрадкам нету? Не мог Евтейка с собой ее брать. Тот свитам аллах без бумага рассудит. Здесь чем жить? Робил-та задарма!

Горбунов приосанился. Ключи от кладовых и от сундука, где лежали бумажные деньги, накопленные Окуневым, висели у него на ремне. Потому и опоясался он сыромятью, чтобы нечаянно не обронить связку ключей, не проворонить чего-нибудь.

Для уверенности побрякал ими, сбегал в горницу, заглянул в сундук и совсем категорически отказался хоть по малости заплатить батракам.

— Ступайте отсель. Не будет расчету! Бог подаст!

— Мы не милостынку выпрашиваем! — удивляясь его самодурству, сказала Аганя. — Добром не согласен, силой заставят. А дом этот и верно проклят кем-то! Пойдем отсюда, Ахмет!

На крыльце она подняла лицо, вдохнула свежего морозного воздуха и, вся переполненная ощущением полной свободы, заблистала глазами.

— Ох, Ахмет! Даже не верится: будто я снова родилась. Или из темницы вышла. Небо-то какое большущее…

— Небо большой. Земля большой. Людям вся нада. На большой жисть-та народ пошел. Один я, такой ват ма-а-а-ленький, как мизинчик, жисть прожил узкий, ни смелый. Ты молодой, Аганька. Замуж пойдешь, добрый парень найдется, худой жизнь кончаешь. Ахмет как быть? Старухам кормить надо, чай добывать, а силам из тела ушел, одна болизни остался.

— Ты собирался в сельсовет пойти с жалобой.

— Под горячка сказал-та, — понизил голос Ахмет, поглядывая на дверь в сенцы. — Не пойду, навирна.

— Это почему же ты не пойдешь?

— Булна боязна. Совесть тащит: айда, Ахмет, ступай сельсоветам, не молчи, нельзя правдам прятать! Зато страх держит…

Аганя не поняла его недомолвок. Скинув тягостное ярмо и гнетущее одиночество, она поверила в себя, в возможность близкого счастья. Это Федор Чекан как будто все время был с нею рядом, подсказывал ей слова, руководил всеми ее поступками. Она хотела стать в уровень с ним, такой же решительной, сильной и так же заслужить у людей уважение.