Евгений Войскунский - Море и берег Страница 38

И вот теперь — «бегаешь харчиться»…

Федотов так и не вышел в тот день на работу. Не вышел и на следующий день. Лежал, укрывшись с головой, только на обед и ужин вставал, в столовую приходил позже всех, чтобы избегать разговоров. На вопросы и увещевания ребят не отвечал, а если начинали тормошить, то высовывал лохматую голову, бросал ругательства и — снова под одеяло.

Приходил комсорг цеха. Володька не пожелал с ним разговаривать, притворился спящим. Доктору — пожилой, уважаемой на заводе женщине — не дал осмотреть себя, надерзил.

Решили разобрать поступок Федотова на комсомольском собрании. Идти на собрание Федотов отказался наотрез. Пришлось силком стащить его с койки. Поставили на ноги, нахлобучили шапку на голову. Сопротивляться у Володьки не было сил, он только ругался на чем свет стоит.

— Заткнись! — крикнул Пресняков. И добавил решительно: — Больше валяться мы тебе не дадим!

Федотов обвел угрюмым взглядом ребят. Не найдя сочувствия, понурился. Медленно поплелся за другими на собрание.

Ленинская комната цеха была нарядная, отделанная со вкусом и размахом: дубовые панели вдоль стен, обитые черной кожей диваны, книжные шкафы, пианино под чехлом, бронзовая ветвистая люстра, которую хоть сейчас в театр, голубой бархат штор на высоких окнах. Сейчас окна были плотно прикрыты черной бумагой.

Когда хлопала тяжелая дверь, схваченная тугой пружиной, люстра принималась тихонько звенеть стеклянными подвесками, будто жаловалась на холод и темноту, на копоть от бойко чадивших внизу, на столах, коптилок.

Комсомольцы рассаживались по диванам и стульям; ватников и полушубков не снимали. Толя, устроившийся у окна, потрогал железное ребро батареи центрального отопления и отдернул руку: лед, да и только! Нет ничего холоднее батареи в давно не топленной комнате.

Федотов сидел против Толи, ни на кого не глядя, ни с кем не разговаривая. Голову опустил на грудь, глаза закрыты — уж не спал ли?

Комсорг Андрей Чернышев встал, провел ладонью по белокурым вихрам, объявил собрание открытым. Его же выбрали председателем. Он предоставил слово для информации члену комитета Преснякову.

Пресняков, как всегда, был немногословен. Сдвинув густые брови на переносице и глядя в упор на Федотова, он изложил суть дела.

— Всем нам, конечно, трудно, — говорил он, окая. — Блокада, бомбежки, все такое прочее. Прямо скажу, комсомолец Федотов испугался трудностей и показал свой… — Пресняков остановился, подыскивая нужное слово, — свое гнилое нутро.

Толя посмотрел на Федотова и заметил, что у того слегка дернулись пальцы. Нет, не спал Володька.

— Федотов плюнул на все — на работу, на судоремонт, — продолжал Пресняков, — и залег под одеяло. Знать ничего не хочет, кроме того, что ему плохо. Толю Устимова обидел нехорошими словами, доктора обидел. Нянчились мы с ним, и так и этак подходили — товарищи ведь мы ему. Но прямо скажу: был Федотов нам товарищ. А теперь он нам не товарищ. Где у него комсомольская совесть? Пусть он ответит.

Пресняков сел. Возникла пауза, никто не просил слова, и председатель не торопил — будто сам задумался.

Пропела дверная пружина, в комнату вошел Троицкий. Приглаживая на ходу седые редкие волосы, прошел к свободному стулу возле пианино, сел, оглядел ребят. Встретившись взглядом с Толей, слегка кивнул ему. Толя опустил голову. Почему-то он испытывал теперь неловкость при встречах с Троицким.

— У кого есть вопросы? — сказал Чернышев.

— А чего спрашивать? — сказали из задних рядов. — Пусть сам встанет и объяснит свои безобразия.

— Ясно. Поступило предложение заслушать комсомольца Федотова. Нет возражений? Товарищ Федотов, дай объяснения собранию.

Федотов не шевельнулся, даже головы не поднял.

— Товарищ Федотов! — повысил голос председатель, и чуткие подвески на люстре зазвенели. — Ты что, отказываешься отвечать собранию?

Федотов вскинул голову, вспыхнули злыми огоньками его темные глаза. Сказал, как отрезал:

— Отказываюсь!

— Ты, может, и от комсомольского билета отказываешься? — не выдержал Кривущенко.

Но Федотов уже снова сидел в прежней, безучастной позе, только пальцы чуть вздрагивали.

Кривущенко с грохотом отодвинул стул и попросил слова.

— Я, товарищи, в вашей организации на временном учете, — начал он, — пока, значит, наш корабль на ремонте стоит. Я вот смотрю на Федотова и думаю: на каком учете данный товарищ стоит в комсомоле? И отвечаю: на временном.

— Точно! — крикнули сзади.

— Он что думал? Он думал: комсомол — это так, тары-бары, плати членские взносы да ходи на собрания тянуть руку. А как трудное время пришло и с комсомольцев спросили: а ну, дорогой товарищ, помоги теперь Родине, жизни своей не пожалей, — так он считаться начал! Нырь под одеяло! Пускай, мол, другие, которые дураки, работают и кровь проливают! — Кривущенко проглотил крепкое слово, чуть было не сорвавшееся с языка, и продолжал: — Ремонт у нас чересчур медленный. По плану мы уже должны опрессовку отсеков делать, а мы еще только с набором возимся. Тянем, тянем, как кота за хвост. Так дело не пойдет, ребята! А ну начнись сейчас наступление на Ленинградском фронте, чем мы поможем? То-то и оно, что ушами только похлопаем. Стыд и позор нам на всю Балтику! Это такие, как Федотов, тащат нас назад! Гнать надо таких временных из комсомола — вот и весь разговор!

От резкого взмаха кривущенковской руки погасла коптилка, стоявшая на столе. Председатель чиркнул зажигалкой, зажег ее снова.

Выступили еще несколько ребят. Потом слова попросил Толя.

— Давай, Устимов, — кивнул Чернышев. — Ты его лучше всех знаешь.

— Товарищи! — волнуясь, начал Толя. — Мы с Федотовым вместе в комсомол вступали. В один день нас принимали. И еще Костя Гладких… Все в один день… Костя теперь лежит в госпитале, раненный в голову. Три дня без сознания был… А за Федотова мне стыдно, до того докатился, что из комсомола выгонять надо. Только о себе думает, как бы обед не проспать. А от товарищей отвернулся… Володя! — крикнул Толя, и Федотов невольно поднял голову. — Ты думаешь, нам легче, чем тебе? И нам всем голодно… И у меня родители под оккупацию попали… Чем лучше мы работать будем для флота, тем скорее Гитлера разобьем, родных наших освободим. А ты… ты дезертир!

Он выкрикнул это слово, неожиданно пришедшее в голову, и остановился, сам пораженный его страшным смыслом. Никогда в жизни не приходилось ему так обвинять.

Федотов молчал. Лицо его, обращенное к Толе, было бледно.

— Все у тебя, Устимов? — спросил Чернышев.

— Нет, я еще вот что хотел сказать. Кривущенко правильно говорил, что с ремонтом мы очень тянем. А можно сделать быстрее… Я вот думал насчет долевого погиба листов. Чтобы согнуть лист, мы делаем специально постель. На это времени много уходит да и рабочих рук. А что, если взять лист, приподнять один край на талях и нагревать его? Лист провиснет и, по-моему, своим весом…

Ну, вывешивать будет долевой погиб. И постели не нужно. Конечно, может, я ошибаюсь, только, по-моему, я не ошибаюсь.

— Это подумать надо! — крикнул кто-то.

— Все равно, без постели нельзя!

— Правильно Устимов говорит!

— Фантазия!

— Тихо, товарищи! — поднял руку Чернышев. — Так мы не решим вопроса. У нас на собрании присутствует строитель объекта коммунист Троицкий. Есть предложение послушать товарища строителя.

Троицкий встал, поправил теплый зеленый шарф на шее.

— Предложение комсомольца Устимова, — сказал он, — это не фантазия. Вывешивание долевого погиба может действительно дать кое-какую экономию времени. Подумать надо будет, посчитать. Теперь я хотел бы еще вот что сказать. Здесь в выступлениях прозвучала тревога за состояние судоремонта. Могу сообщить, что командование флота потребовало от нас ускорить темп судоремонта. Весна не за горами. С последними льдинами корабли должны выйти в море. Что это значит? Это значит: график ремонта будет жесткий. Мы несем потери — от голода, от обстрелов. Придется работать не только за себя, но и за тех, кто выходит из строя. Выдержим мы такое напряжение? Да — если в нас самих человек победит едока. Нет — если голод окажется сильнее. Вот все, что я хотел вам сказать, товарищи.

Троицкий сел, медленно разогнул, вытянул ногу.

Некоторое время в ленкомнате стояла тишина.

— Кто еще хочет выступить? — спросил Чернышев.

— Да что выступать? — раздались голоса. — Все ясно!

— Пусть Федотов встанет и скажет все по чести!

— Давай, Федотов! Выскажись! И тебе легче будет, и нам.

Медленно встал Федотов. Рукой схватился за ворот ватника, будто хотел рвануть его.

— Смотри в глаза собранию, — сказал Чернышев.

Головы Федотов не поднял. Только упрямый подбородок, поросший темным пушком, еще сильнее выпятил. Проговорил тихо, через силу: