Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3 Страница 39

Николай. Товарищ Ленин, а вы… вы разве не пророк? Мне часто кажется… когда вы писали о первом субботнике, то прямо-таки думали обо мне.

Ленин. Может быть, думал… и о вас мог думать… и даже наверняка думал, так как имел в виду будущее. Но пророки берут из своей головы всякие чудесные пророчества и произносят их иносказательно, таинственно, а я превыше всего ставлю работу масс, а потом уж можно и обобщать на будущее. Для того чтобы не ошибаться, надо обладать двумя вещами: немного верить в рабочий класс и немного знать учение о рабочем классе.

Николай (отрывисто, несмело). Рабочий класс… вы не сердитесь на меня… он какой-то непонятный.

Ленин (щурясь). Живет не так, как нам с вами хочется? А?..

Николай (подыскивая слова). Обывательщины много… бескультурья… и водки тоже у нас в быту хватает.

Ленин (стремительно и страстно). А он, этот непонятный российский рабочий класс, отстоял всемирную историю от поворота в пропасть. Вы бросьте старые побасенки, молодой человек. Нас всегда травили просвещенные социалисты за то, что мы устроили революцию в непросвещенной стране. Да, много водки, грязи, бескультурья… и все это не исчезнет вдруг, по нашему велению. И еще не забывайте, что война отбрасывает человека далеко назад. И все равно российский пролетариат всегда останется передовым, революционным пролетариатом мира, и никакая обывательщина ему не грозит. Да-да… Вы осторожно говорите, можно сказать смелее, и все равно, что бы вы ни видели в жизни дурного, даже страшного, никогда не сомневайтесь насчет русского рабочего класса. Это лучшее, что создало человечество за тысячелетия своего развития.

Николай (как бы про себя). Один Ленин может так сказать…

Ленин (как бы вспоминая). А он, как помнится, так же точно говорил в самые глухие годы прошлого, когда российский пролетариат шел за такими обывателями, как меньшевики. И тогда, представьте себе, он не боялся обывательщины.

Николай. Но это Ленин… он гений мира. Тогда зачем же? Может быть, и не нужны наши бригады какого-то коммунистического направления?

Ленин (просто и весело). Нет, нужны…

Николай (мучительные ноты). Я не один об этом думаю… Если наш рабочий класс такой передовой, великий, то зачем ему мы со своими выкрутасами?

Ленин. Простите… Он велик как класс, но внутри класса идет жизнь. Покой есть вестник умирания. Вы со своими выкрутасами есть самое чистое, самое великолепное, что создал заводской пролетариат после субботников военного коммунизма. Запомните это.

Николай (с жаром). Владимир Ильич, дорогой, если бы вы знали, сколько насмешек несется в наш адрес! Мы очень многим людям действуем на нервы. А пожаловаться вроде неловко… вот разве вам, и то мысленно.

Ленин (так же). А жаловаться никому не надо. Ни Ленину… ни секретарю райкома. Сами стойте за себя. Когда в нас летели камни, мы никуда не ходили жаловаться… это жалко и противно. Какие же вы политические борцы?

Николай (удивленно). Простая вещь. Мне в голову как-то и не приходило. Мы привыкли жить под крылышком…

Ленин. Вот именно, под крылышком… А вы сами докажите… чтобы вас люди уважали без указаний свыше.

Николай (восторженно). Как это все правильно… и как много политики в жизни!

Ленин (с улыбкой). А как вы думали, юноша? Это ведь только одним дурачкам кажется, что они могут жить вне политики.

Николай. Вы с Доном Карлосом, конечно, незнакомы?

Ленин (веселясь). Ну еще бы… сей принц испанский жил в каком-то отдаленном столетии. А что?

Николай. Какой там принц… Наш заводской парнишка, но — мусорная личность.

Ленин. Почему же так уж… мусорная.

Николай. Неравнодушен к выпивке. Срывается на непозволительные выходки. Недавно вымазал жженой пробкой своего друга… пока тот спал.

Ленин (по-прежнему весело). Пока спал?

Николай (не замечая юмора в реплике). Под черного негра… а тот не разгадал и через весь наш город ехал на работу с невинным видом. Представляете?

Ленин (охотно). Представляю. (Смеется.) Как еще представляю. (Смеется.) Не разгадал. Тяжелая история.

Николай. Вот вы смеетесь. И мне было смешно. А ведь на этой почве вырастает хулиганство.

Ленин. Хулиганство вырастает на почве тупого, биологического анархизма. Это другое. И если уж советоваться с Лениным, то надо помнить, что он никогда не предлагал сухих, унылых, мещанских правил поведения. Заботьтесь вы о том, чтобы не обижать друг друга, не принижать, не подавлять. Вот самое высокое правило поведения.

Николай (забывая о воображаемом собеседнике). Как же мне быть с Ланцовым?

Ленин. Не знаю.

Николай. И я не знаю.

Ленин. И никто не знает. (С горячностью и увлечением.) И в этом весь гвоздь коммунистичности… (Утрачивая прямое общение с Николаем.) Коммунизма никто не видел, и подражать нам нечему. И создавать отношения друг с другом, отношения действительно новые, действительно высокие, и не пустыми фразами, а в поступках — это и есть постройка коммунистических характеров. И пусть будут насмешки и брюзжание, даже ненависть. Мы не боялись никогда и теперь не испугаемся. (Прямо Николаю.) Примерно сто лет тому назад в России был лишь один человек, который размышлял о том же самом, о чем размышляете вы. И человека того звали Николаем Чернышевским…

Пауза. Музыка как бы взрывом… Ленин медленно уходит.

Николай (в тишине). И я прощаюсь с моим Лениным… и многие меня поймут…

«…день отошел,

    постепенно стемнев.

Двое в комнате.

    Я

        и Ленин фотографией

            на белой стене».

Занавес

Действие третье

Декорация первой картины первого действия.

Серафима читает газету. Глубокая заинтересованность. Вздыхает. Вздохи сопровождаются полушепотом: «О господи!» Одновременно прислушивается и оглядывается в сторону дверей дома. Оттуда выходит Николай.

Николай. Что тут у вас происходит?

Серафима. Николай… как вас там по отчеству не знаю… либо говорите со мной по-человечески, либо убирайтесь.

Николай. Разве я не по-человечески? Возможно… Тогда простите. Что тут происходит?

Серафима. Что такое? Я не знаю.

Николай. Мастер какой-то… страшный.

Серафима. Разве?.. С ним это бывает. Характерный. А к кому пришли, к мастеру или к его дочке?

Николай (срываясь на неприязненность). Я пришел к людям, а люди нелюдимые.

Серафима (наслаждаясь). Ах, Коля, вам бы проповеди у нас читать… красноречивый был бы священник.

Николай. Серафима, я серьезно спрашиваю, что здесь происходит.

Серафима (беззаботно). Ей-богу, не знаю.

Николай. Зачем врать… Вы здесь, как у себя дома.

Серафима. Как дома? Почему? Что газету читаю? Так что же? Аллочка выписывает — не читает. Читаю я. Газета умная. Ваша. Правда… Комсомольская. Хотите, прочту рассказ о таком же сподвижнике, как и вы. Только он всего достиг, а вы, кажется, ничего не достигли. Занятно. Достиг и лопнул. Оказалось — жулик. Смешно… (Вздох.) О господи!

Николай. Серафима, очень прошу вас… скажите, где мне найти Аллочку?

Серафима. Ей-богу, не знаю.

Николай. Вижу, знаете и скажите, прошу.

Серафима. Уезжает она, миленький мой… уезжает на курорты… сердечные боли лечить, плавать, загорать, деньги тратить. Денег у нее страшно много.

Николай. Зря соль сыпете… Никакой раны нет.

Серафима. Ой ли, сударь?

Николай. Ну смотрите… (Уходит.)

Серафима. Коленька, вернитесь на мгновенье.

Николай возвращается.

Помните, Коля, ваш разговор со мной? «Серафима, я тебе Аллочку не отдам». Отдал.

Николай (приближаясь к Серафиме с улыбкой). А если нет? А если нет? А если нет?

Серафима (в страхе). Глаза… боже! Обезумел. Я кричать стану.

Николай. Я думал — ты сильная. Сиди.