Михаил Стрельцов - Журавлиное небо Страница 39

Неприятное воспоминание постепенно теряло свою первоначальную остроту: может быть, потому, что тепло кожушка все время окружало Матея. Ветер все еще стучал в стекла, шастал по стенам хаты, мягко проваливался куда-то. Матей притих и вскоре уснул.

Где-то среди ночи его разбудила старая:

— Проснись, проснись! Спит, будто пеньку продал… Корову погляди.

Матей поднялся, и, пока влезал руками в теплый кожушок и ноги искали возле кровати валенки, сон прошел. Стало приятно от какой-то особенной, глубокой и мягкой тишины, наполнявшей хату. И думалось еще о том, что вот хорошо проснуться в такое глухое и, наверное, предрассветное время, смотреть молча в темень и знать, что за окнами ночь, все еще ночь. Матей на ощупь нашел на загнетке коробок и зажег лампу. Когда же вышел на крыльцо, холодок пробрался под полы кожушка и ущипнул за колени.

Что-то изменилось на дворе — это Матей заметил сразу. Блеклый обмылок месяца догоняли тучи: месяц то выскальзывал из них, то вновь пропадал. Ветер стал потише: в мутноватом свете месяца кружились серые снежинки. «Утихает», — подумал Матей и пошел в хлев.

Корова отелилась утром. Матей принес мокрого, с зализанными боками теленка в хату и осторожно положил его на заранее растрясенную по полу охапку соломы. Старая поспешила к корове, а Матей на дворе под поветкой нашел деревянную лопату и подался за ворота разгребать снег.

Метель утихла. День начинался погожий. Светило солнце. Вверху белело небо, и только там, за деревней, где кончалось поле, дымка синевы холодно проглядывала над посвежевшим лесом. От снежного блеска сверкали искры в глазах. «Господи, теперь хоть погода наладится».

После обеда Матей покинул двор: шел посмотреть, на месте ли дрова. Даже топорика с собою не взял, лишь туже затянул на кожушке ремень и пошел.

За деревней в лес уже вел санный след. «Гляди-ка, не сидится людям, у каждого своя забота». Обледеневшую, зеркальную от полозьев дорогу запорошило лишь кое-где. Снег тут был приглажен ветром и неглубок: поземка не задерживалась в поле. Дорога поднималась на бугор. Матей миновал его и спустился в ложбину, поросшую кустарником, реденькими разлапистыми елками и молодым березняком. Впереди показалась ровная прогалина: след теперь лежал на широкой наклонной колее, проложенной некогда машинами из леспромхоза. Сквозило редколесье вдоль дороги — все, что уцелело от прежнего большого бора. Хороших деревьев осталось немного: то здесь, то там были прикрытые снегом пни, круглыми белыми шапками лежали бугорки, стройные сосенки, с высокими кронами, осиротев, теперь украшали вырубки своими легкими, пружинистыми стволами. Лес был колхозный, рубили его нещадно и без разбора. Из этих сосенок рядом с Васильевым логом ставил звенья будущих хат и Прохор Хмыль.

Дорога все более углублялась в лес, петляла под нависшими ветвями орешника, и сосны пошли вдоль дороги, большие сосны. Чувствовалось: места здесь низинные. Но вот через какой-нибудь километр начиналась Пугачева грива. Там должна быть еще одна полянка, за нею — Матеевы дрова.

Он не спеша подошел и к этому месту. Сани вдруг круто съехали в сторону, согнутая полозьями елочка зарылась в снег. «Подожди, — остановился Матей, — не за моими дровами приехал кто-то?» Он перевел дыхание и бросился по следу. Снег на поляне лежал глубокий, и сани застревали в нем. Незнакомец, верно, сидел на санях сбоку, ноги его тащили по белой равнине прерывистую борозду. Кое-где он соскакивал, а потом усаживался вновь. «Подожди, — тяжело дышал Матей — я тебя, злодюгу, поймаю».

За поляной — глушь с узкой жилкой ручья, темная от мрачной тесноты елей, коричневых ольховых стволов и пышного орешника. Матей остановился, опять перевел дыхание. Прислушался. Совсем близко зазвенел топор: резвый звук прошелся, казалось, по заснеженным комлям. Матей догадался: кто-то сбивал с дерева сухие сучья. Вверху цвиркнула птица, зашумела своими лапами ель. Матей пошел тише, глядя себе под ноги. Колотилось сердце. Ель, снова ель, высокая кочка с торчащими над нею листками брусники, трухлявый ствол осины на снегу. Спрятался он за куст и посмотрел… Конек стоял в оглоблях криво, задрав морду: поджимал горло хомут. Опершись о нагруженный воз, спиною к Матею, какой-то человек («Ага, Хмыль!») торопливо курил. Иногда отводил руку, пуская тугой полоской синий дым. Воз перехвачен веревкой, под веревкой топор…

Матей кашлянул и неторопливо вышел из-за куста. Плечи у Хмыля передернулись, и, еще не повернув головы, он сгорбился. Потом Матей увидел его побелевшее, сразу какое-то запавшее лицо цвета печеного яблока. Неуклюже повернувшись, Хмыль смотрел, как Матей идет к развороченным разбросанным дровам.

Косо взглянув на Хмыля, Матей наклонился, голой рукой сметая с комля снег: давняя наледь зашуршала под ладонью. Растерянно крякнул и сел, достал из кармана пестрый, пропахший терпкой табачной пылью кисет.

Хмыль, подпиравший воз, выпрямился и бросил окурок в снег. Кривоватая ухмылка проступила на его лице:

— Дрова хотел тебе привезти… Может, и спасибо не скажешь, а?

— Коня ты тоже для меня брал? — спросил Матей, опровергая его.

— Увидел тогда, как ты с дровами возился, — жалко стало. Дай, думаю, помогу, — все еще кривил в беспомощной ухмылке лицо Хмыль. И было непонятно: злость его подталкивает или растерянность…

— Перестанешь ты… черт тебя возьми, ну? — подхватился Матей, и голос его сорвался. Ткнул рукою, поправляя рыжеватую бородку. Хмыль все более сутулился и, опершись спиной о воз, молчал. Матей немного успокоился, закурил. По вершинам деревьев пробежал ветер. Конек встряхнул мордой, фыркнул.

— Тпру!.. — не глядя, ухватился за вожжи Хмыль.

Матей жадно курил самосад, неопределенно посматривая на одутловатое лицо Хмыля. Злости уже не было, как не было и враждебности, а вместо этого вспоминалось почему-то, как Хмыль копал у себя во дворе колодец. Неизвестно, зачем понадобилось это ему, потому что журавлей в деревне было немало. Наверное, тут правили Хмылем свои соображения, потому и привез он из района цементированные круги, вместе с женкой опускал их в сырую глубокую яму. Да вышел колодец неудачный, скособоченный. Хмыль несколько дней после этого ходил хмурый, на шуточки не отвечал, сурово чмыхал носом…

— Дядька Матей, — тихо и протяжно заговорил Хмыль. — Что же с дровами… Не гнать же коня назад… Может, тебе их сразу завезем, а? — и засуетился возле возка, поправляя седелку. В его виновато склоненных плечах, в нарочитой поспешности и все же замедленности движений рук видны были растерянность и ожидание.

Матей поднялся с комлистого пня и молча пошел в сторону дороги. Хмыль постоял с вожжами в руках, тронул коня с места. Выехали на дорогу. Конек, напрягаясь, тащил тяжелый воз, поскрипывали промороженные сани. Первым снова заговорил Хмыль:

— Гхм!.. Ты не вини меня очень, дядька Матей… По батьке тебя как?

— Максимович, — равнодушно сказал Матей.

— Пойми, Максимович… та-а-ак!.. Я, может, сам хотел, чтоб ты меня тут застал. Хочешь верь, хочешь нет. Помнишь, как встретил тебя в лесу? Старый, думаю, сколько силы у него, а все равно за сухостоиной по горло в снег лезет. И тут меня разбирает: гляди вот, какой я добрый, какой честный. Живое дерево на корню не свалю… Злость меня взяла… Ты не упрекай, дядька Матей, за то, что говорю…

— Говори!.. Не каждый о себе такое скажет…

— А сегодня, как стал эти поленья в сани кидать — руки не берут. Хоть бы, думаю, натолкнулся кто-нибудь, выругал, допустим…

«Ого, выскальзывает как, даже каяться готов», — подумал Матей и сразу почувствовал обиду. Сказал неохотно:

— Так вот — поймал я тебя — лучше тебе стало? — и, глянув на Хмыля, отвернулся.

— Я тебе так скажу, — словно и не слыша Матеевых слов, продолжал Хмыль. — Жить каждому надо… Вот ты на меня на сходе навалился, а за что? Сам знаешь, подработать надо…

— Так-так! — остановился Матей. — Красть, значит, надо? В колхозе, мол, красть можно? Подработать? А много ты в своей жизни работал, черт тебя возьми? Хомуты выдаешь, за конем первый бежишь… А Матей дурень, он пусть с косой и топором идет… Так вот! Сбрасывай дрова, хапуга чертов, не надо дальше везти…

Матей вырвал из рук Хмыля вожжи, бросился к возу. Рука поспешно искала узел веревки. Хмыль — за ним, навалился плечом на дрова, недоуменно хлопает глазами:

— Дядька Матей, чего ты?

Матей плюнул, отбежал в сторону. Все еще возбужденный, содрал с головы шапку, надел и — снова:

— Видал, какой хитрый — ого!

— Но! — прикрикнул на коня Хмыль. — Стоишь, дурной!

Конек сразу взял с места. На повороте Хмыль оглянулся: расстегнув на груди кожушок, Матей, не торопясь, шел вслед. Придержал коня и, дождавшись его, помялся, растерянно попросил:

— Ты не говори, дядька Матей, в деревне, что я хотел… дрова твои забрать. Ну, не говори…