Иван Шамякин - Снежные зимы Страница 39

— Прости, Надя…

— За что, Ваня? — Она удивилась так искренне, что Иван Васильевич не стал ничего больше говорить: подумал, что и настроение ее не уловил и вообще все усложняет — овладела этакая нехлюдовщина. Надо горячо обнять ее, осыпать поцелуями: так редко у нее бывает эта радость. Притянул к себе. Надя сама, как-то совсем иначе, чем раньше, поцеловала его и… отстранилась. Сказала:

— Вскружил ей голову этот Олег Гаврилович. Иван Васильевич не сразу понял, что Надя — о дочери. Догадался — и почувствовал: Виталия стоит между ними, стоит, как не стояла никогда раньше. Маленькой она сближала их. А теперь, когда он так приблизил ее, это переводит его с Надей отношения совсем в другое русло, какое — еще неизвестно, но новая ложь, которую она приняла со страхом и радостью, странно и как-то по-особому отчуждает их. Или, может быть, внутренний холодок этот имеет более простое объяснение: годы? Годы вообще и шесть лет, которые они не виделись.

— А у нее, по-моему, это первое серьезное чувство. И мне боязно…

— Чего?

— Она увлечена, как школьница… как в шестнадцать лет. А ей двадцать три…

— Какая разница? «Любви все возрасты покорны», — Иван Васильевич раскрыл хрестоматию на портрете Пушкина.

— Ты не понимаешь, Иван. Она учительница, а он — директор. Злые языки распускают сплетни.

— Боже, какая ты стала правильная!

— Я — мать.

— Если они любят друг друга, как ты говоришь, чего тебе бояться сплетен? Пускай болтают. Без сплетен было бы скучно.

Надя вздохнула:

— Моя беда, что я не верю, будто у него это так же серьезно и так… романтично, как у нее. Он уже был женат. Но меня пугает не это. Ему — тридцать два года. В жизни всяко бывает. Но если б он был откровенен до конца. А у меня все время такое чувство, что он что-то скрывает…

— У каждого есть своя тайна.

— Да, у каждого из нас своя тайна. Но я храню свою тайну для спокойствия и счастья близкого человека — дочери. А он почему?

— А какая тайна у него? Что ты подозреваешь? Ведь он же сказал, что был женат. А разведен ли — можно проверить.

— Ненавижу проверки. Я хочу верить человеку. Вита верит, как ребенок. Как она накинулась на меня, когда я начала однажды этот разговор… осторожно, деликатно. А она… ты поглядел бы, как закипела! Оскорбила меня: «Ты всех меряешь по себе!»

— А правда: почему то, что он, может быть, не оформил развод, кажется тебе такой опасной тайной? Ты сама говоришь: в жизни всяко бывает. Ну ладно, был женат. Ну, не получилось… Неизвестно, по чьей вине.

— Если б он открыто признался! Самое страшное — разочарование, Иван. Самое страшное. Я знаю, что это такое… Мне тогда было двадцать два…

— Но у тебя были другие причины.

— Все равно. Это страшно! Только откровенность сближает, роднит людей на всю жизнь. Как у нас с тобой. Ты ничего не таил от меня, я — от тебя. У тебя был твой долг. И я полюбила тебя еще больше, когда ты вернулся к семье.

— Вита не показалась мне такой уж романтичной особой. Рассуждения ее весьма трезвы.

— О, нет! Ты ошибаешься. Внешне она как будто грубая, дерзкая. Но я знаю, как легко ранить ее сердце. Она всегда воюет за правду. Со всеми задирается. Там сцепилась с директором школы, с районо, а тут уже несколько раз налетала на директора совхоза. Из-за культработы. Он, Олег, не только не удерживает, а подбивает на такие выходки. А сам всегда умеет остаться в стороне. Не нравится мне… Не люблю я таких. Ты когда-нибудь оставался в стороне, если в драку ввязывались близкие люди?

Иван Васильевич подумал:

«Если Надя не ошибается, то письмо могло быть от него. Виталия рассказала по простоте душевной, и он не удержался, чтоб не «сигнализировать». О, водятся они еще, эти «сигнальщики»! Если это так, то дрянной человечишка».

— А может, антипатия у тебя от ревности, что он, чужак, становится дорог твоей дочери? И от страха, что заберет ее у тебя?

— Может быть, — грустно согласилась Надя. — Ты все еще партизан, а я уже не партизанка. Я трусиха. Вита готовится вступить в партию, и я тоже боюсь.

— Чего?

— А если не примут? Какой это для нее будет удар?

— Почему не примут?

— Из-за характера. Все воюет. Директор совхоза что скажет, то и сделают.

— Не те времена, Надя. У тебя старые представления. А у самого дрогнуло сердце, кольнула тревога. Но по другой причине.

«В партию тебя примут. Партизанская дочка. Но потом, может случиться, спросят: почему скрыла «факт своей биографии»? О, этот злосчастный факт! И никто, никто не поверит, что ты ничего не знала. Да, не поверят. И может случиться, что тогда уж лет такого свидетеля, как я. А факты биографии останутся. Их будут по-прежнему проверять. Выходит, я лгу не только тебе… Неловкая ситуация. Может быть, убедить Надю, что лучше сказать правду? «Только откровенность сближает». Пусть переживут это горе один раз… Нет, Надя не согласится, подумает, что я испугался. Ей нужно вычеркнуть его из своей жизни и жизни дочки навсегда. Она рада моему признанию и… даже моей лжи…»

— О чем задумался, Иван?

— Я? О детях… О моих детях.

— Прости. Я не успела спросить, как твои…

 — Я, кажется, говорил — еду от сына. Нет, это я Виталии сказал… Он в Крыму, в береговой охране. Служба пошла ему на пользу. Но пережитое сделало его несколько замкнутым. История в университете…

— Я же не знаю этой истории. Ты написал два слова. Он рассказал.

— У тебя были неприятности?.

— Тогда — нет. Так, разговор… А потом… Потом припомнили все. И сына тоже. Тогда я крепко рассердился на Василя: маменькин сынок, катается как сыр в масле и еще недоволен, протестует… Против чего? А теперь понимаю, против чего. Мы, старики, помаленьку свыкаемся с глупостью, подлостью, ханжеством. И частенько проходим мимо них. Только бы жить спокойно. Ничего, мол, не поделаешь. А они, молодежь, не хотят спокойно жить, они хотят гореть, а не тлеть. Но мы иногда заливаем этот огонь… Затаптываем грубо… сапогами, Боюсь, что Вася уже никогда так не загорится. Будет правильным. Не люблю правильных. Очень часто это люди с двойным дном. Мне захотелось после этой встречи, чтоб Васи ль вернулся домой. А его приворожило море… Что-нибудь или кто-нибудь их привораживает, и они уходят от нас. Таков закон…

— А Лада? Замуж не вышла?

— О нет! У нее весь огонь для науки. Похоже, растет большой физик. Лада — моя любовь. С ней мы нашли правильную форму отношений., отцов и детей. Мы спорим. А в спорах рождается истина…

Так они сидели, по-семейному беседуя, пока не вернулась Виталия и с ней Олег Гаврилович. Надя первая услышала их голоса. Вскочила, как будто испуганная или смущенная.

— Идут.

Директор принес две бритвы: электрическую и «безопаску». Пояснил:

— У меня эта не выбривает подбородок. Приходится подправлять по старому способу.

Познакомился он просто, не проявляя излишнего любопытства. Вообще чувствовалось, что это довольно сдержанный человек — во всем: в словах, в поступках, даже в жестах. Было в нем что-то от знающего себе цепу драматического актера. Антонюк так сразу и подумал, он знал и плохих, и хороших актеров. Но знал он и другое: бывает, что хороший актер — плохой человек. А для него всегда на первом плане — человек. Однако по всему видно, что этот актер — Олег Гаврилович — не так просто откроет свою человеческую суть. Нелегко его раскусить. 

Иван Васильевич включил «Харьков». Бритва гудела, как трактор. Можно помолчать, чтоб не перекрикивать ее, и разглядеть нового знакомого. Что ж, мужчина красивый, такие особенно нравятся женщинам. Высокий. Действительно с актерской осанкой. Сел на диван, закинул ногу на ногу. Спросил у Надежды Петровны разрешения закурить. Из листочка бумаги быстро и умело сделал лодочку-пепельницу… Лицо худощавое, продолговатое. В светлые и довольно густые еще волосы врезаются зализы — этакие профессорские залысины; они увеличивают поле лба, такой лоб привлекает внимание, и люди наивные подчас думают: о, вот это ум! Но Иван Васильевич нередко видел «сократовские» лбы у дураков.

В профиль лицо директора выглядит хуже. Что его портит? Ага, нос. Он придает лицу какой-то хищный вид. Нет, не ястребиный. Нос без горбинки, кончик даже вздернут. На кого же он похож? На щуку? Нет, не та линия. Да и не хищный вовсе. Нехорошо выискивать несимпатичные черты в человеке, которого пока еще не знаешь. Да и вообще не во внешности суть. Он писал письмо или не он? Чтоб установить, надо выяснить, когда он услышал о нем, Антонюке, когда и что рассказала ему Виталия? Но как подступиться, с чего начать? Иван Васильевич выключил электробритву.

— Подправлю и я старым способом.

— Всухую?

— Всухую. Правда, у меня щетина жесткая, как у дикого кабана.

Виталия засмеялась. Она стояла у стола, выдвинутого на середину комнаты, неторопливо перетирала тарелки, расставляла их. по-детски склонив голову, любовалась своей работой и… мужчинами. Не просто мужчинами. Не какими-то там своими однокурсниками-шалопутами. И не старыми учителями, что иной раз приходят в класс прямо из хлева, в резиновых сапогах, облепленных навозом. С теми она воевала, и они не любили ее. А эти двое ее любят, пускай по-разному. Желают счастья. Принесут счастье.