Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья Страница 4

Все безропотно повиновались наставнику, и снова тишина придавила класс. Только слышались слегка шаркающие шаги Афони да его бессильное брюзжание:

— Неужели вам лучше стоять на коленях, чем назвать одного подлеца? Где же ваш разум? Где ваша честь?

Он постоял с минуту возле задних рядов и вдруг, словно его резали, закричал:

— Ру-уки! Руки вытянуть всем вперед! Ладони кверху!

Он прошел по ряду, придирчиво заглядывая на ладони каждого. Почти бегом завернул во второй ряд. И тут у третьей парты злорадно пропищал:

— Вот он, голубчи-ик!

Будто клешнями вцепился в Колькину руку и поволок его в угол.

— Становись коленями на горох и расскажи всем, как ты это делал!

— Да ничего я не делал! — обозлился Колька.

— Как? А кто же тебе вымазал руки сажей?

Колька молчал.

— Кто? — подскочил к нему Афоня и схватил железными пальцами за ухо, выворачивая его так и этак. Хрящики в ухе больно щелкали, а мочка вот-вот, казалось, оторвется напрочь.

— М-мы-ыш-шь! — злобно выдохнул Колька.

— Что? Что ты сказал? — приотпустил Колькино ухо Афоня.

— Мышь, говорю, от гороха вон побежала…

— Ах, вот что!

И посыпались звонкие «лещи» по Колькиным щекам — с потягом, с искрами. Ох, подняться бы Кольке на ноги да взяться по-хорошему за этого наставника, — дети родные не узнали бы его после этого. Так ведь за такое и посадить в кутузку могут, не то еще и судить станут.

— Мышь, мышь! — негромко твердил Колька.

Озверел Афоня, а руки, видать, отшиб. Отскочил, огляделся, схватил двухаршинную классную линейку. В это время звонок известил об окончании урока. И, словно бы торопясь отомстить, Афоня со всего плеча лупил воспитанника линейкой.

— Мышь! — заорал во весь голос Колька. — Мышь ты белая! За что бьешь?! Не мазал я ручек сажей! Не мазал. Хоть у кого спроси, не мазал!!!

Линейка переломилась. Афоня, как помешанный, продолжал долбить парня обломком и по голове, и по плечам, и по рукам.

— Мышь ты белая! Хоть убей — не мазал! Убьешь — и тебя в каторгу сошлют! — орал Колька, а в дверь уже заглядывали гимназисты из других классов. Для них была перемена.

Усталость ли, или этот отчаянный крик истязаемого остепенили Афоню. Опустошенным, каким-то потусторонним взглядом прошелся он по гимназистам, все так же стоявшим на коленях, и глухо спросил:

— Так, что ж, виноватых, стало быть, нет?

Класс молчал.

Так закончился последний в жизни Кольки урок в гимназии.

Пусто в хуторе стало и холодно. И в степи тоже — пусто и холодно, потому как свезли с нее все, что породила земля. Снег, пока еще рыхлый, ровненько прикрыл осиротевшие нивы, на свой лад украсил перелески, словно одеялом прихлопнул звуки. А в хуторе пусто оттого, что все меньше и меньше остается мужиков в опустелых избах, все больше плодится вдов да сирот.

На прошлой неделе Мирона Рослова забрили. Правда, ему, кажется, повезло: в Троицке полицейским стражником пока оставили. А стражников помоложе, стало быть, — на фронт. Мирону-то уж через половину пятого десятка перевалило. Теперь главными работниками в хозяйстве у него Митька да Степка остались. Так ведь ежели война-то еще годок другой потянется, Митьку туда позовут непременно — Степке тогда за всех мужиков хозяйствовать. А о том, что и на Степкину долю винтовка с боевыми патронами найдется, пока никто и думать не мог. Ни за что б не поверили, если бы кто-то сказал такое.

«Чудны дела твои, господи! — загадочно хмыкнул Тихон, когда проводили Мирона. — Да как ж эт Макара-то поколь не трогают? Бог, что ль, его берегет».

Это всегда так бывает, коли не умеют люди объяснить жизни — на бога сваливают. А Макару было все едино — бог ли его хранил, или канцеляристы потеряли из виду. Но понимал, что в любую минуту позвать его могут, и котомка с сухарями постоянно была наготове.

Вечера скучные, ранние в эту пору. Сидел Макар при тусклой лампешке в избе — хомут Рыжкин чинил. Прошел короткую строчку, дратву пригладил, ручкой шила по строчке этой постукал. Потом отнес хомут под порог и, вернувшись, мягко подошел к жене, возившейся возле залавка. Нежно сзади положил ей на плечи свои тяжелые руки, ласково сказав:

— Дата, Даш… А не съездить ли мне завтра на охоту? Как ты скажешь?

Удивленная небывалой и столь необычной нежностью, Дарья не спеша поворотилась к мужу, вытирая передником руки.

— Не спеши, коза, все волки твои будут, — пошутила она. — А не лучше ли тебе, Макарушка, дома лишний денек посидеть? Вот-вот уволокут тебя от нас. А там, знать, лиха солдатушкам без меры перепадает. Чего же тут-то еще маяться станешь!

Сознавая, что счастье ее бабье отсчитывает распоследние деньки, боялась Дарья спугнуть его, и Макару ни в чем перечить не хотела.

— Дак ведь охота, она пуще неволи, сказывают, — гнул свое Макар. — А мне, може, это и достанется только…

— Да уж поохотничай, коли тоска тебя одолела, — сжалилась Дарья.

— Ну вот и ладноть, — повеселел Макар, схлопотав этакое позволение. — В таком разе к Тихону добежать мне надоть: ружье в ентот раз у его я оставил и дубинка там же.

Он благодарно глянул Дарье в повлажневшие глаза и круто направился вокруг печи к порогу, на ходу сдернув с гвоздя шубенку и шапку.

— Ох, кабы ведать да знать — не ходить бы в рать, — присказкой аукнулся Макар и хлопнул дверью.

К Тихону добежать хотелось ему не только из-за ружья. Там каждый вечер возле инженера Зурабова и Геннадия Буркова густо табунились мужики. Завсегдатаем бывал и Кестер Иван Федорович. Начитанные все, а понимают одно и то же, видать, по-разному, оттого спорят порою до хрипоты, и послушать их интересно. Не раз Макар засиживался там до вторых петухов, а Дарья такие посиделки не одобряла. И сейчас догадывалась, что поход мужа затянется за полночь.

Шахта так и заглохла, не успев по-настоящему развернуться: рабочие, как вешний снег, исчезли — из-за войны, кредиты закрыли — из-за войны, потому и шахта как бы сама собою закрылась. Инженер и техник оставались в хуторе для того только, чтобы снять все оборудование и переправить его в Джетыгару. Им приходилось нанимать случайных рабочих, а то и пользоваться услугами оставшихся хуторских мужиков. Котел опять же недавно с помощью лагуновских троек увезли по первому снегу. Сбылось и в этом недоброе заклинание бабки Пигаски.

Войдя во двор к Тихону, Макар глянул в затуманенное кутное окно — накурено там. Потоптался на месте, словно припоминая что, и, поняв, что скоро отсюда не выбраться, подался в угол двора под сарай. Снегу во дворе почти не было, потому не скрипел он под ногами.

Остановился Макар, и вдруг ухо его изловило какие-то слова, произносимые вполголоса. Прислушался:

— …Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком… — какое-то бормотание, и опять: — Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком!

«Ах, растрафить тебя, невесту эдакую! — ахнул мысленно Макар. — Ксюха ведь это, кажись!»

Будто кот к воробью, двинулся он на этот голос и в густой темноте возле самого плетня едва разглядел расплывчатую тень. Ксюшка стояла к нему спиной. Схватил ее Макар — взвизгнула девка с перепугу. Словно косач на току, бубнила она свои заклинания и совсем не слышала, как подступился Макар.

А он охватил ее руками сзади, придавил к плетню, хихикая:

— А я тебе скажу другую побаску. По нонешним временам тоже не бесполезную.

— Какую?

— А вот: батюшка Покров, натопи нашу избу без дров.

— Да мы ж и так всю жизню без дров обходимся — кизяком топим, — хихикая, возразила Ксюшка. — Отпусти-ка меня. Ишь ведь, как медведь, облапил!

Макар ослабил руки. Ксюшка выскользнула из них, но не убежала. Одернув на себе короткую поддевку, ласково попросила:

— Ты бы не сказывал никому про это, Макар, а?

— Так и быть, не скажу, — посулил он. — Дарье своей и то не скажу. А ты за это хоть бы призналась, в кого метишь-то.

— Ишь, сколь хитер ты, Макарушка! — Повела плечом Ксюшка и шустро стрельнула мимо него в дверцу. Уже с дедовой половины двора добавила: — Н-нет! Окромя меня, знать про то всем заказано. — И затопала в сени.

— Вот дак тебе и Ксюха! Все вроде бы девчушкой была, — вслух рассуждал Макар, оставшись один. — Всех ребят на войну побрали, а у ей свое на уме. Жизня-то все равно идет, и никакой войной не остановишь ее.

В избе сидели одни мужики. Настасья с ребятишками к деду ушла. Долго боролась она против этих вечерних собраний, но так ничего и не могла поделать. Сидеть же тут с мужиками, слушать их споры да табачищем дышать — Настасья не могла. Потому забирала она с собой ребятишек, прялку прихватывала и уходила к Марфе, сношенице своей, вечеровать. Даже за стенкой слышно, как гудит изба от жарких споров.

— Допустим, в Думе уже нет разногласий, — громко говорил Геннадий Бурков, обращаясь к Кестеру, когда Макар вошел в избу. — Но ведь Дума — это не русский народ, не российский народ, а лишь правящая верхушка.