Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2 Страница 4

— Странно… Не понимаю! — воскликнул тенорок и шагнул куда-то к стене.

Вспыхнул верхний, обыкновенный свет. Алексей, сожмурившись от этого света, увидел тонкого старичка с белыми волосиками над ушами — доктора.

А из бутерброда, потрясая механизмы, вылез Степан Бобро. Голый по пояс.

Но голый или нет — сказать было трудно, поскольку от шеи до пупа он был сплошь разрисован синевато-черными изображениями. Там был огромный орел, уносящий в облака женщину. Был просто женский портрет с косыми глазами. Затем заходящее солнце, трехтрубный крейсер и буханка хлеба — на уровне желудка. Между картинками вкось и вкривь — различные надписи, в частности «Не забуду мать родную» и «Мне в жизни счастья нет».

— Да-а… — тихо, с уважением протянул доктор. — Изумительно. Скажите, пожалуйста, а где это вас так?

— Знаете, папаша, вас тут назначили людей изнутри смотреть. Верно? А не снаружи. Вот и смотрите, что у меня внутри…

Степан уже заметил, кроме доктора, еще и Алексея, и наливался краской. В краске тонуло заходящее солнце, трехтрубный крейсер и орел со своей добычей.

— Извините, — сказал доктор. — Но это поразительно… Вам не доводилось читать «Илиаду»? Там есть отличная глава, посвященная щиту Ахилла. Целая глава перечисляет все, что изображено на щите. Однако Гомер…

— Вы, папаша, — перебил его Степан Бобро, — лучше бы объяснили как врач: снимается это чем-нибудь или уже в гроб так ложиться?

— Право, боюсь утверждать, — доктор взял себя одной рукой за подбородок, а другой эту руку подпер. — Разве только врачебная косметика, если и она не отступит… А вы, молодой человек, почему до сих пор здесь?

Это уже относилось к Алексею, и он послушно вышел. На скамейке, у двери кабинета, сидели человек десять, и все они враз загалдели:

— Один выкарабкался… Три часа сидел… А второй еще сидит…

— Там особенный случай, — объяснил Алексей. — Редкий очень в медицине. Изучают.

И стал дожидаться Степана Бобро.

Вскоре дверь отворилась, оттуда вышел Степан, а за ним показался тонкий доктор. Он, почтительно кланяюсь, стал пожимать Степану руку:

— «Илиаду» вы все-таки прочтите. Непременно.

— Ладно, — пообещал Степан.

— Желаю вам всего наилучшего. Следующий…

— Пойдем, что ли, — сказал Степан Алексею.

Там, у выхода из поликлиники, в скверике, сидела та самая девушка, с очень густыми волосами, которая пришивала пуговицу. Сидела, покачивая смуглой ногой в желтом носочке. Она улыбнулась Алексею, как только его увидела, издали. Ему одному, как будто не видела, что Алексей не один, а со Степаном Бобро.

— Только отмучились? А я уже давно…

И, как ни в чем не бывало, пошла рядом. С Алексеевой стороны.

Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.

— Вы, извиняюсь, здешняя или с района? — заинтересовался Степан, высматривая сбоку девушку.

Но девушка обернулась к Алексею:

— У тебя билет в какой вагон?

— Так ведь всем в третий выдали, — ответил он.

Степан же шумно понюхал воздух и сказал:

— Тепло. Бабье лето. На Севере оно тоже, между прочим, бывает.

— А ты валенки купил? — спросила Алексея девушка. — Надо купить. Там, говорят, за зиму две пары сносишь.

— Ну, до свиданья, — сказал Степан Бобро. — Мне в этот переулок сворачивать.

И свернул в тупик.

— Не спрашиваешь, а меня зовут Дусей, — сказала девушка. — Тебя, знаю, Алешей.

— Фамилия у тебя какая-то удивительная, — усмехнулся Алексей. — Ворошиловградская!

— Ничего удивительного, — сказала Дуся. — Я же детдомовская. Меня в детдом из Ворошиловграда привезли: война была. Что меня Дусей звать, я тогда уже знала. А фамилию не знала. Никто не знал — у меня погибли все. Мне и записали в метрику — Ворошиловградская. А отчество — Климентовна, по Клименту Ефремовичу. Понял?

— Все равно удивительная, — сказал Алексей. Но уже не усмехнулся.

Они теперь шли по той самой Кооперативной улице, где позавчера еще Алексей шел с Татьяной. С Таней.

Шли мимо витрин с помидорами и тыквами, мимо окон и подворотен. Только на улице было не темно, как тогда, а светло, и не было гуляющих: рабочее время.

«Вот как. Оказывается — очень просто, — подумал вдруг Алексей. — То с одной шел по этой улице, а теперь с другой. И ничего страшного».

Они поравнялись с кинотеатром. Окошко кассы было открыто, вход тоже открыт, никто не спрашивал лишнего билетика. Только несколько мальчишек при портфелях сидели на ступеньках с разочарованным видом.

— Зайдем? Напоследок? — предложила Дуся.

Будто они уже много раз вместе ходили в это кино. Или как будто там, куда они едут, не видать им больше ни одной кинокартины.

В почти пустом зале, с красными пожарными табличками над дверьми, они сперва смотрели журнал.

Показывали электростанцию, буровые вышки в тайге (может быть, те самые, где придется им работать?), а потом колхозную ферму: множество мордастых свиней, обрадованных тем, что их будут показывать в кино, ринулись к длинным корытам и, толкаясь, тряся ушами, стали поедать комбинированные корма.

— Кушать хочется, — вздохнула Дуся. — Надо было в столовую зайти…

Картина оказалась интересной. Про милицию. Они сначала подумали не на того парня, на которого следует, а потом разобрались, выпустили и посадили другого, какого следует. Первый же парень тогда записался в бригадмильцы. И женился на одной хорошей девушке.

— Счастливые, — снова вздохнула Дуся, когда парень-бригадмилец под конец стал взасос целоваться с этой хорошей девушкой.

После кино Алексей и Дуся заходили в столовую. Дуся настрого приказала Алексею сидеть за столом, а сама его обслуживала. Принесла хлеб, вилки и две порции гуляша. Хлопотала, будто у себя дома кормила дорогого гостя. Даже спросила:

— Вкусно?

Забрели они и в парк. Там аллеи шуршали опавшей листвой. Холодными каплями брызгался фонтан. Духовой оркестр играл длинные вальсы.

Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.

Посидели там, разговаривая о разном. О дороге, например.

— Где это ты извозился? — спросила вдруг Дуся. — Давай почищу — мел…

И стала тереть ладонью рукав Алексеевой гимнастерки.

Алексей пригляделся к рукаву, засмеялся, отстранил ее ладонь:

— Какой мел? Это же от луны…

И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.

Она легко рассекала бегущие пернатые облака. Она была уже по-осеннему зелена и студена.

Запрокинув головы, Алексей и Дуся смотрели на луну.

Завтра им уезжать.

4

— По какой области едем? — спросил Гогот. — Вологодская?

— Нет, уже Архангельская, — ответил Степан Бобро.

— И у них, значит, дождь…

Алексей Деннов досадливо задернул шелковую занавеску с ведомственными вензелями «МПС».

Потому что уже вторые сутки за окном вагона виднелись лишь потоки воды. Вторые сутки поезд шел в дожде.

От скуки Алексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне незакрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.

Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.

Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в «Севергаз», докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.

Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:

— А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует…

— Не всыплешь, небось, — хорохорился Олежка. — О, дядя Степа пришел!

Дядя Степа — Степан Бобро — сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.

— Урόните, — беспокоилась Иванова.

— Не уроню, — успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: — А ну, еще!

— Наточу ремень — и всыплю, — обещал Иванов.

Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:

— Мне бы такого… Только девочку.

Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:

— Тоже, значит, детей обожаете?

— Не ваше дело, — ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.

В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос. Он принадлежал Рытатуевой — могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке мужчина, Рытатуев. Именно он завербовался в «Севергаз». Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.