Валентина Мухина-Петринская - Утро. Ветер. Дороги Страница 4

Я прочла страницы две, когда услышала шаги. По аллее медленно шел молодой человек. Мне показалось, что он чем-то огорчен. Чтобы проверить впечатление, я взглянула на него повнимательнее. И — словно отпечатался он в моей памяти навсегда. Никогда так со мною не случалось.

Он не был красив, как, например, Дан: не широкоплеч, не высок. Мне даже показалось вначале, что он ниже среднего роста, но нет, именно среднего. Наверное, чуть выше меня. Худощавый, стройный (наверняка занимается спортом), походка четкая и непринужденная. Одет в серые лавсановые брюки, серую шелковую шведку, на ногах сандалеты.

Вдруг на аллею перед ним выскочила белка. Незнакомец, остановился, пошарил в карманах и, присев на корточки, стал кормить белку хлебом.

Я очень удивилась. Правда, белки в ботаническом саду довольно ручные, но не настолько, чтобы есть прямо из рук. Скормив весь хлеб, он поднялся и пошел дальше. Мы встретились с ним взглядом, и оба невольно улыбнулись — улыбка относилась к белке, которая, позавтракав, деловито побежала по дереву вверх.

Вот тогда я и разглядела его лицо: узкое, с резкими чертами, загорелое. Блестящие каштановые волосы подстрижены чисто и коротко (не так уж коротко, но на фоне патлатых и длинноволосых…), серо-зеленые глаза, лучистые и глубокие, обведенные, как тушью, черными густыми ресницами, смотрели ласково, добро, и все же была в них какая-то настороженность, напряженность.

В тем, как он улыбнулся мне, наблюдавшей за ним и за белочкой, было что-то хорошее, простодушное, по-мальчишески застенчивое и угловатое, и все-таки опять показалось мне: взгляд его не соответствовал ни общему облику, ни улыбке — слишком проницателен и серьезен…

Вот и все. Он прошел мимо, больше я его не видела, но не забыла. Может, и к лучшему, что мы больше не встретились: я бы его полюбила. А он, наверное, нет: было бы слишком чудесное совпадение…

Да и за что он полюбил бы меня? Ни красотой, ни особым умом не отличаюсь. Даже в университет не попала.

Может, он уже и женат. Ему на вид лет двадцать пять. И все-таки он красив. Только красота у него не как у Дана — не броская, ее разглядеть надо, прочувствовать, понять. По-моему, он незаурядный человек…

Ох как глупо, один ведь раз всего и видела…

Передо мной на столе лежат письма Дана и моих одноклассников. Мне многие пишут. У нас был очень дружный класс — наш «Б». Мы еще в девятом классе решили никогда в жизни не терять друг друга из виду, переписываться, помогать в беде, а я должна быть вроде связной.

Дан — не одноклассник. Я была еще в четвертом, когда он появился в седьмом «А»—крепкий, живой, сероглазый мальчишка, насупленный, сердитый, словно не в духе. Я одна знала, что он сын Марии Даниловны Добиной, которая жила этажом ниже, под нами, и когда-то меня частенько нянчила.

В перемену мальчишки полюбопытствовали:

— Ты что, с левой ноги встал, такой сердитый?

— Откуда ты взялся?

Не знаю, что Дан им ответил, но они подрались, и Дан разбил носы им обоим. Один перенес это стоически, другой же плакал и вытирал кровь рукавом школьной формы.

Появилась возмущенная директор школы.

— У нас не дерутся, — сказала она. — Плохо ты начинаешь, Добин.

— Разве у вас одни девчонки? — спросил новичок и снисходительно взглянул на плачущего.

— В нашей школе мальчишки дрались, — пояснил он, — но не ревели и не фискалили. Правда, у нас директор мужчина, и среди учителей тоже были мужчины… А здесь…

— Ты должен попросить у ребят извинения, — потребовала директор.

— Ладно, чего уж там, — добродушно буркнул Добин. — Извините, ребята, я ведь не знал, что вы не умеете драться. Ничего, я вас научу, и тогда, может, вы меня поколотите.

Директор пришла в ужас. А. семиклассник сквозь слезы засмеялся вместе с окружившими их школьниками.

Я была в восторге. И не только я. Все его сразу полюбили.

Даниил Добин научил мальчишек драться. А также не плакать из-за синяков и не жаловаться. Девчонок он не трогал. Только меня догнал как-то на улице и сказал:

— Не смей пялить на меня глаза, пигалица, а то я тебя вздую. Честное слово!

— Разве я пялю? — удивилась я.

— В том-то и дело, — мрачно подтвердил Дан, — ребята уже смеются.

— Ладно, — вздохнула я, — больше не буду.

Мы шли вместе, потому что жили в одном и том же пятиэтажном доме на Щербаковской улице.

— А почему ты… на меня смотришь? — не выдержал он уже на лестнице.

— Сама не знаю; но меня тянет на тебя смотреть… Наверное, потому…

Я запнулась. Даниил ждал. Мы даже остановились на площадке.

— Мне почему-то тебя очень жалко, — наконец выговорила я, чувствуя, что этого говорить не следовало.

Дан густо покраснел и сразу рассвирепел. Он очень вспыльчив. Глаза его из серых стали черными.

— Не смей меня жалеть, а то я не посмотрю, что ты девчонка…

Он так разозлился, что я струхнула.

— Больше не буду, — покорно обещала я.

Когда я первый раз зашла к нему, Дан выскочил со сжатыми кулаками.

— Зачем ты пришла? Разве я тебя звал?

— А я и не к тебе вовсе, я к твоей маме. Спроси Марию Даниловну, она приглашала меня.

Мария Даниловна вышла в переднюю в полосатеньком платье с белым воротничком и манжетами. Никогда не видела ее в халате или непричесанной.

— Правда твоя, Владенька, давно ты что-то у меня не была. Проходи. Сейчас варениками вас накормлю.

Я прошла как-то боком, далеко обходя Дана, чувствуя себя обманщицей, потому что на этот раз пришла как раз из-за него.

Мария Даниловна работала на одном заводе и даже в одном цехе с папой. И меня заносили к ней «на часок», когда я была еще грудным ребенком. Подрастая, я уже сама к ней бегала, чтобы рассказать нехитрые детские новости или показать хорошую книжку.

Мария Даниловна всегда поражала меня своей необыкновенностью, красотой, идущей изнутри, от духовного.

«Самая обыкновенная женщина», — говорила о ней мама, пренебрежительно пожимая плечами. Так я еще в детстве поняла, что на одного и того же человека можно смотреть по-разному и видеть совсем не одно и то же. И еще я поняла, что надо уметь видеть.

А мама не видела очевидного: какие у Марии Даниловны лучистые, веселые, добрые глаза (и у Дана такие же), во всем ее облике что-то девически строгое, какое-то врожденное изящество манер и движений. Вокруг нее, как вокруг фитонцидных растений, всегда царит атмосфера чистоты, добра, чего-то неуловимо прекрасного, светлого и радостного.

Отец мой это чувствовал, мама — нет.

Да, Мария Даниловна была личностью незаурядной, но судьба ее была трудной. Нужда в детстве. Отец, рабочий на стекольном заводе, умер рано. Мать осталась с четырьмя малышами на руках. Маленькая Маша рано поняла, что мать не приспособлена к жизни: слаба, запугана, непрактична, слишком ранима. В тринадцать лет Машенька сама нашла свой путь. Рослая, бойкая, целеустремленная девочка поступила в ФЗУ и довольно скоро овладела профессией. Через год она уже была лучшей штенгелевщицеи в цехе.

Семья впервые после смерти отца стала есть досыта и немного приоделась. Все были так довольны, что у Маши не хватало духа огорчить их. Она рассказывала дома лишь приятное — про успехи, как ее похвалил мастер, о подругах-работницах.

Никогда она так и не рассказала матери, чего ей стоила работа. Как деревенели к концу рабочего дня пальцы, ломило спину, слезились глаза, неудержимо тянуло на воздух.

Однажды Машенька пришла домой очень бледная.

— Ты заболела? — испугалась мать.

— Простыла, наверное, пройдет, — небрежно объяснила Маша.

Ее напоили липовым чаем, уложили в постель. Братишки шепотом переговаривались между собой. Все ходили на цыпочках. А произошло вот что.

Мастер сделал замечание. В монотонном шуме цеха, за работой, требующей большого внимания, она не расслышала, что ей сказали. Оглянувшись, Машенька вопросительно взглянула на мастера и снова наклонилась над станком. Парнишка, работающий рядом, подскочил к ней, толкнул. Машенька метнулась в сторону… Ее длинные косы попали в шкиф трансмиссии, и девочку потащило в машину.

Все присутствующие обомлели от ужаса. Только находчивость настройщика-механика, быстро выключившего мотор, спасла ей жизнь… Это был ее будущий муж Алексей.

Всю ночь ее терзали кошмары. Мелькающие колеса, скользящий, как удав, шкив куда-то тащит, ломает, что-то надвигается, какие-то огромные тяжелые прессы падают на нее. Лишь к утру она уснула спокойно, но тут же мать разбудила ее: «Доченька, родненькая, пора на работу.;.»

Мария Даниловна рассказала мне о многом, что она пережила. Многое о ней рассказывал отец. Никогда она не боялась за себя, не жалела себя. Страшной осенью 1941 года Мария Даниловна и ее муж Алексей Михайлович ушли добровольцами в ряды ополчения. Детей у них не было.