Александр Поповский - Повесть о жизни и смерти Страница 4

К процедуре оживления я так и не привык, последующие были не легче предыдущих и всегда глубоко волновали меня. Вот почему весть об открытии лаборатории вызвала во мне беспокойство.

В тот же день, вскоре после разговора с Антоном, ко мне явилась помощница в полотняной шапочке, изящно сдвинутой на бок, и в белом халате поверх платья защитного цвета. Она назвала себя Надеждой Васильевной Преяславцевой, сообщила, что исполняет обязанности патологоанатома и временно прикомандирована ко мне. Палатный врач предупредил ее, что больной умирает и его вскоре доставят сюда.

— Я буду, вероятно, ассистировать вам, — закончила она.

— Разве начальник госпиталя не придет? — удивился я. — Ведь он выразил желание присутствовать.

Мой вопрос почему-то вызвал у нее улыбку. Она пожала плечами и ничего не ответила.

— Что ж, обойдемся без него, — не скрывая своей досады, сказал я, — разрешите познакомить вас с вашими обязанностями.

Я пригласил ее сесть. Она опустилась на стул, сложила руки на коленях и устремила на меня бесстрастный взгляд. Занятый своими мыслями, я в эту минуту не разглядел ее. Мне было бы трудно ответить, какого она роста, каков цвет ее волос или сколько ей лет. Запомнились лишь две темные змейки бровей над глазами, подвижные и весьма красноречивые. Мне предстояло посвятить помощницу в тайны, которые стали лишь недавно известны мне самому.

Она должна знать, что смерть — процесс постепенный, начальную стадию его называют клинической смертью, и наш долг позаботиться, чтобы она не стала окончательной. Пусть сознание больного утрачено, дыхание замерло и сердце не сокращается, но пока клетки коры мозга уцелели, не все потеряно. Им дано жить шесть-семь минут после того, как замерло биение сердца и последний вздох отзвучал. Под внешним покровом смерти долго теплится жизнь: не прерывается обмен веществ, минут пятнадцать проживет спинной мозг, минут тридцать — продолговатый, а двигательные и чувствительные нервы — до часа. Дыхание может быть восстановлено и через полчаса, а сердце — даже спустя двое суток. Позже всех оно умирает, чтобы вновь пробудиться первым.

Едва я успел это рассказать, дверь распахнулась, и в лабораторию внесли больного. Врач скороговоркой сообщил, что наступила агония, дальнейшее зависит от нашего искусства. В моем распоряжении оставались шесть-семь минут, чтобы подготовить помощницу и вернуть к жизни умирающего.

Для дальнейших разговоров но оставалось времени. Судорожно-прерывистое дыхание больного слабело и грозило оборваться. Я указал помощнице место за столом, бросился проверить аппаратуру, и, когда вернулся к больному, он уже не дышал. Все зависело теперь от того, удастся ли нам одновременным переливанием крови и нагнетанием воздуха в легкие оживить дыхательный центр и сердце.

— Займитесь переливанием крови, — бросил я помощнице на ходу, — ни секунды промедления… Прибавьте к крови глюкозу… Приступаю к искусственному дыханию.

Я ввел в гортань больного трубку и пустил в ход меха. Потоки воздуха устремились в легкие. Моя помощница ввела полую иглу в плечевую артерию, и кровь из банки устремилась к сердцу. Пока моя рука раскачивала меха и глаза следили за состоянием больного, я ни на минуту но умолкал. Я подсказывал ассистентке, как поддерживать давление воздуха в банке, как следить за манометром, и многое, многое другое.

Прошла минута-другая, я взглянул на часы и словно этим разбудил в них дьявола — они неистово застучали. Отдельные звуки сливались и нависали нестерпимым шумом. Бессильный отделаться от мучительного гула в ушах, я на первых порах растерялся. Какая незадача! Именно сейчас, когда мне так необходимо спокойствие, я терял, его. Надо было что-то важное сказать помощнице и что-то самому решить, но мысли в этом шуме словно тонули. Напрасно я искал их. Утраченные, они не возвращались.

— Вы не забыли прибавить к крови перекиси водорода? — необыкновенно громко, чтобы заглушить стук часов, спросил я. — Кровь должна быть насыщена кислородом…

Ответа я не расслышал. Она кивала головой, и живые змейки подтвердили, что все благополучно. Мне пришло в голову перекрыть своим голосом нависший шум, и вдруг стало тихо. У меня отлегло от сердца, и, обрадованный; я, словно обращаясь к некоему третьему, незримо присутствующему в лаборатории, с веселым видом сказал:

— Позвольте, милая ветреница смерть, вас потеснить… Не упрямьтесь, уступите…

Я не узнал собственного голоса. Хриплый, отрывистый, он удивил мою помощницу. Она подняла голову, и на лице ее отразилось недоумение.

Часы не унимались, стук становился все громче, и я хотел было уже крикнуть: «Остановите их!», как вдруг Надежда Васильевна заговорила, и снова водворилась тишина.

Чтобы подбодрить себя и показать моей помощнице, что присутствие духа не оставило меня, я продолжал разговор с милой ветреницей-смертью.

— Не уступите, все равно потесним вас… Правильно я говорю, Надежда Васильевна?

Не поворачивая головы, она сухо сказала:

— Простите, мне сейчас не до шуток. В нашем распоряжении три минуты.

Ледяной холодок, неожиданно повеявший в лаборатории, меня отрезвил, и, не меняя тона, я спокойно заметил:

— Вы так и не сказали мне, где сейчас начальник госпиталя, что задержало его.

— Не сказала и, вероятно, не скажу, — последовал сдержанный ответ.

Я мысленно себе представил насмешливое выражение ее лица и в душе был доволен, что, занятый работой, не мог взглянуть на нес.

— Не скажете? Почему?

Я напряженно прислушивался к интонации ее голоса: не показалось ли мне, что она мной недовольна? Я, кажется, ничем не обидел ее и не давал повода сердиться.

— Бы спрашиваете, почему? Потому что это не входит в круг моих обязанностей, — по-прежнему сухо ответила она.

«Ей, видимо, не по вкусу наша работа, — решил я, — и со свойственной женщине непоследовательностью она свое недовольство вымещает на мне».

Состояние больного продолжало оставаться без изменений. Массы воздуха насыщали кровь кислородом, растягиваемые легкие посылали нервные сигналы к центрам, регулирующим дыхание, как бы взывали о помощи, кровь омывала сердечные полости, а жизнь не возвращалась.

— Последняя минута, — услышал я напоминание помощницы.

Она стояла около аппаратуры, неподвижная, прямая. Правая рука ее сжимала резиновую грушу, глаза были устремлены на тонометр.

От звучания ли ее голоса или от сознания, что наш труд был, возможно, напрасен, рука моя вздрагивает и по телу пробегает дрожь. Мной овладевает болезненная тоска, какой я не знал еще. Сердце замирает, и ледяной пот покрывает мой лоб. «Что со мной? — спрашиваю я себя. — Я словно студент первого курса… Впервые ли мне возвращать к жизни больного, впервые ли постигает неудача? Уж не присутствие ли Надежды Васильевны так действует на меня? Вряд ли, нет, нет… Каждый из пас занят своим делом, и мы не мешаем друг другу… Сейчас она объявит, что прошло семь минут, и мы оставим работу. Право, нам спорить незачем. Нет, Надежда Васильевна тут ни при чем… Жаль, что у пас ничего не вышло и, видимо, не выйдет уже… Впрочем, кто знает, у нас еще много секунд впереди…».

Во мне вдруг пробуждается надежда, а с ней и решимость. Мои руки начинают двигаться в такт биению моего сердца, и в том же ритме поспевает мысль. Эта гармония замедляет течение времени, последние секунды широко растекаются, и на их просторах пробуждается жизнь больного. Его дыхание едва слышно — такое же судорожное и прерывистое, как в предсмертные мгновения. Вскоре оживает самый ранимый — дыхательный центр коры головного мозга. Дыхание становится ровным и глубоким. Все отчетливей бьется сердце, благодатная кровь омывает ткани, насыщает их кислородом. Жизнь нарастает, только сознания все еще нет, кора мозга проснется последней.

— Что бы вы стали делать, — вдруг спрашивает помощница, — если бы сердце больного не забилось?

Странный вопрос! Неужели она не знает, как в таких случаях поступают? Впрочем, неудивительно, она ведь не врач. У патологоанатомов такие затруднения не возникают.

— Неужели вы рассекли бы грудную клетку, чтобы рукой массировать сердце?

Конечно, но откуда эти нотки досады и иронии? Так говорит человек, который не столько движим любопытством, сколько желанием поставить другого в тупик. «В таком виде разговор не может продолжаться», — решаю я и все-таки ей отвечаю:

— Практика оживления умерших путем сжимания левой части грудной клетки насчитывает уже века. Почему бы и мне не воспользоваться этим приемом? Индейцы Северной Америки, чтобы вернуть мертвого к жизни, передавали ему дыхание живого человека. И в этом, как видите, мы недалеко ушли от того, что делали до нас другие…

— Вы умеете читать лекции в самом неподходящем месте, — не отводя глаз от больного, говорит она. — Это не каждому удается.