Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести Страница 4

Она много читала — даже на пустыре я не видел её без книги. Никогда не забуду, как вдохновенно говорила она о стране, где всем заправляют козы. Я, конечно, слышал о Гулливере и, кажется, уже прочёл детское, адаптированное издание свифтовской книги, Жанна же, судя по тогдашней нашей беседе на пустыре, знала её всю. Именно на неё ссылалась она, говоря про страну лошадей, а коли есть у лошадей своя страна, то почему бы её не иметь и другим животным? Козам, собакам, коровам, кошкам и так далее.

Я ухмылялся. Я был реалистом и немного скептиком — как всякий здоровый ребёнок, провести которого — при всей его готовности верить в чудеса — не так‑то просто.

Ах, если бы хоть немного этого скептицизма Жанне — той, маленькой, из теперешних взрослых запасов её, поистине безграничных!

С Зинаидой они дружили. Это был союз, основанный не на сходстве натур, а на их противоположности. Какие там козьи страны! — Зина и в реальные‑то не верила, в разные там Турции и Италии. Москва, о которой с упоением повествовала Тася, не задевала её воображения. Словно где‑то на другой планете располагалась она — с Кремлём, универмагом, посреди которого бьёт фонтан, с подземными поездами. Её это не трогало. Вот Светополь, барак, школа (отчасти), горсад — это был её мир, тут она принимала близко к сердцу все.

К танцам Жанну пристрастила она. Когда та, попунцовев, заколебалась было: «Как же я…» — Зинаида: «Из-за ноги, что ли? Ну и что? Не в штандор же играть». Эта спокойная и грубая прямота подействовала лучше всякой дипломатии. Жанна пошла. И сразу же убедилась в правоте своей здравомыслящей подруги. Приглашали напропалую, и вряд ли кто из кавалеров заметил её хромоту. Танцевали тогда в основном танго —очень медленно, томно, в тесной толпе, которую едва вмещала маленькая площадочка с дощатым настилом, освещённая голыми лампочками и окружённая забором, через который мы запросто перемахивали. Ребята курили. На некоторых были «бабочки», а на груди у девиц красовались бумажные цветы. Какие там па! — негде повернуться было, но вдруг бац! — словно бомба взрывалась. Взрывалась, раскидывала всех, и посреди образовавшегося круга мутузили друг друга двое, а то и трое не поделивших даму кавалеров.

Я точно знаю, что однажды дамой, из‑за которой вспыхнула потасовка, была наша Хромоножка. Вот какой успех имела она на танцах! Мудрено ли, что книги, а вместе с ними утопические козьи страны потеснила действительность, которая, оказывается, не всегда была такой уж пресной.

Существовала тогда почтовая игра. Ты получаешь письмо, чаще всего от незнакомого человека, и в нем, кроме обратного, сообщалось ещё четыре адреса, по каждому из которых надо было написать, дав, в свою очередь, четыре других. Если бы все соблюдали эти хитрые правила, то, глядишь, через месяц–другой вся страна была бы втянута–в грандиозную и нелепую переписку. Но соблюдали не все. Зинаида, например, получив такое послание, молвила: «Чепуха какая!» — разорвала медленно и выбросила. А Хромоножка написала. И не кое‑как, а со старанием и надеждой. Хорошо написала и получила ответ — из Псковской области. И тут началось…

Я не видел Жанниных писем — только его, она бросила мне их со словами: «Познакомься, писатель. Может, и сочинишь чего. А то все про Станислава Рябова да Римму Федуличеву. Значительные личности, а? А ты про нас напиши. Про Хромоножку…» И с насмешливой улыбкой грузно опустилась на застеленную ситцевым покрывалом тахту. Курила, щурясь, и как было поверить, глядя на неё, что эта толстая женщина в крупных бусах — та самая мечтательная пастушка, что вдохновила молодого солдатика на удивительные послания.

Мы сидели вдвоём в чистенькой комнате, дверь на балкон была открыта. Рядом с тахтой стояла этажерка с книгами — старая, ещё барачная, и книги тоже старые — новые достать было негде. А прежде покупала, причём хорошие книги — я просмотрел их с пристрастием. Тут были и Пушкин, и Алексей Константинович Толстой, и Лев Толстой, и Мопассан — двухтомник. Я искал Свифта, но не нашёл — стало быть, брала в библиотеке или снесла в букинистический, когда наступили трудные дни.

Они наступили после смерти матери. Людмиле едва исполнилось восемнадцать, она уже училась в мединституте, а Жанна только–только перешла в седьмой класс. Они были похожи: та же бледность, тот же округлый подбородок, такие же колечки тёмных волос, а в карих глазах — одинаковая вопрошающая ласковость. Сейчас сестры выглядят ровесницами, даже Людмила, пожалуй, помоложе, хотя разница между ними четыре года. Жанна заканчивала девятый, когда у сестры родился сын. Но паспорт у неё уже был, и она, не задумываясь, пошла работать — только бы Люда не бросила института, только бы малыш, «барачный мальчик», у которого не было отца, ни в чем не нуждался.

Я помню её чинно гуляющей с коляской по аллеям горсада — того самого, на деревянной площадке которого она ещё недавно упивалась душещипательным танго «Маленький цветок». На ней была зелёная шляпка с ленточкой, серое, того дипломатичного цвета пальто, который замечательно маскирует ветхость материала, и некрасивые, грубые, в протезной мастерской изготовленные ботинки, один из которых — левый — на толстенной подошве. Вместо же палочки — коляска. Старушки, пасущие у скамеек внучат, смотрели на неё кто с умилением, кто с сочувствием — такая молоденькая, а уже с ребёнком! Но хорошо смотрели. Она чувствовала это, и глаза, которые она робко подымала от коляски, были затаённо счастливыми. Жизнь трудна, кто же спорит! Умерла мама, врачи не умеют вылечить ногу, у племянника отца нет, а на стипендию и пенсию не проживёшь, и потому вместо школы приходится продавать билеты в кинотеатре — трудна, да, но посмотрите, какой прелестный малыш, как он уже понимает все, как хорошо учится его мать, будущий доктор, как пахнут отцветающие чернобривцы и какие необыкновенные письма шлет из Псковской области Володя!

Я прочитал эти письма — ещё не пожелтевшие от времени, но поистершиеся изрядно. И я понял, почему дала мне их моя давняя знакомая. Её не интересовало, конечно, что там напишу я и напишу ли вообще, но вот что прочитаю и увижу, какие возвышенные, какие умные слова посвящали ей когда‑то, — это было для неё важно.

В последнее время я много думаю о Жанне–хромоножке, и я убежден, что вовсе не физический недостаток сыграл роковую роль в её жизни. Тут другое. Или, точнее, все вместе. Козьи царства — в том числе. У Зинаиды, например, их и в помине не было, она сызмальства смотрела на мир трезво и прямо, без миражных дымок. Она говорила: «Мамаша печёнки принесла. Возьмёте?» — «Почём?» — осторожно спрашивала моя хозяйственная бабушка Вероника Потаповна. «Да сколько дадите. Не купила ведь — украла. А в бараке продашь — разговоров не оберёшься».

Вероника Потаповна ушам своим не верила. Да как у тринадцатилетнего ребёнка поворачивается язык говорить такое! Я хихикал. Это Зинка‑то ребёнок?

Я ошибался. И все мы ошибались, считая, что она, подобно Нике с нашего двора или Рае Шептуновой, изведала все, «Ну куда, куда лезешь?» — и сразу поостывал чрезмерный пыл в груди. Для будущего, стало быть, мужа берегла себя. Для Гришки… Но и когда он, хитрый лис, ушел к другой, оставив её с маленьким Егоркой, не очень-то позволяла распускать руки. На жарких словах, на клятвах и вздохах её не провести было. А вот жалеть жалела.

Были и такие, что жениться собирались, с ребёнком взять, но она: «Успеется! — говорила с ленцой. — Может, разонравлюсь ещё. — И из‑под тяжелых от краски ресниц поглядывала на соискателя. — Вон баб сколько».

Это, конечно, было предлогом. Иное останавливало. Один, например, пил; не как Славикин отец, у которого трезвого дня не случалось, — запоями. Полгода — человек, а потом — смотреть жутко. Зинаида лечила его. Устраивала в больницу, навещала его там, зорко следила, чтоб не сорвался. Его мать — возможно, будущая (а вдруг!) свекровь — души в ней не чаяла. Зиночка, Зиночка… Да как он любит тебя, да он человеком станет, как женится, а без тебя пропадёт, но Зинаида — добрая самоотверженная Зинаида — ни в какую. «Ну и прекрасно! Я что, гоню его? А что штампика в паспорте нет — подумаешь, важность! И без штампиков люди живут. Вон Валентина Потаповна», — приводила она в пример мою двоюродную бабушку, с которой — при колоссальной разнице в возрасте — была в приятельских отношениях. Та действительно прожила с мужем Дмитрием Филипповичем что‑то лет сорок, а расписаны не были.

У Валентины Потаповны, тёти Вали, как мы звали её, Зинаиду я встречал частенько. «Мне‑то что! Напьётся — проспится, черт с ним, но ведь у меня пацан растёт».

И Валентина Потаповна проникновенно кивала седенькой головой, соглашаясь.

Меня всегда восхищало бесстрашное умение Зинаиды называть вещи своими именами. Она говорила: «Ну, чего, чего стелешься? Бабы, что ли, давно не видел? Ничем не могу помочь, дружок: у меня свой такой», — хотя «свой» не был законным мужем.