Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 4

— Федор Иванович, — как-то смущенно сощурился Сережа, — может, и неловко, но я скажу. Хорошо, Федор Иванович, что вы живете, что такие люди есть у нас, как вы. Вот вроде все у меня идет как надо, работал хорошо, дома все в норме, а душа, бывает, так запросится к кому-нибудь, к умному, и чтоб не отворачивался от тебя, от твоих вопросов. И не притворялся. У меня вопросов много, Федор Иванович.

— Буду рад, Сережа. Ты ведь дорогу ко мне знаешь с нежных лет своих. Теперь вон какой, вырос, с тобой и мне интересно побалакать. Так что во всякое время. Я ж всегда дома.

— Вот, Федор Иванович, я на Севере прижился, а домой тянуло. Там, знаете, на Севере, вообще на трубе, там какой порядок? Говорят, министр наш так сказал, чтобы каждый на Севере, на трубе или на месторождении, получал свою долю от социализма, ну, в смысле прав, материально также, в смысле всяких удобств. У нас, значит, совет бригадиров, другие всякие советы, без работяг никакие дела не решают начальники. Мы хозяева. Так министр приказал. Так же и с банями. Сухая финская баня, наша русская, бассейн плавательный, для молодежи все нужное. Сказано, что на этой стройке — тундра там, Полярный круг, другое что — все равно тут должно быть, как и на материке, социализм. Значит, и подавай каждому от социализма. Такую систему внедрил этот министр, что само все настраивается, подгонять никого не надо. А без этой системы, говорил министр, нужно будет вводить урядника с плеткой. Этот министр — у-умный мужик, сейчас его выше передвинули. Вот у нас он внедрил. А внедрили эту систему дальше, по всей стране? Этого я точно не знаю. Тут, в Цыгановке, внедрили? Тоже пока не знаю. Вот что меня интересует, Федор Иванович. Насчет денег и другого чего — это дело, как я понимаю, не главное, я больше порядком интересуюсь. Хуже всего, когда ты пешка и тебя все подгоняют, все с тебя спрашивают, а с них никто не спрашивает. У нас там с этим делом порядок. А тут? А в других местах? Вот мой вопрос.

Федор Иванович непонятно кривился, уродовался лицом, руку все поднимал, хотел сказать что-то. А уродовался лицом — это он улыбался, нравилось ему. Разговор нравился.

— Вот-вот-вот, — начал он быстро, — вот наговорил, есть о чем подумать. Ты давай-ка садись, чего встал? Домой успеешь. Сейчас вместе все обмозгуем.

Но им помешали. За окном послышался клекот мотоцикла. Через минуту вошел в плаще и в защитном шлеме старик мотоциклист, старый друг Федора Ивановича.

3. Пашка Курдюк

Пашка сидит на просмоленной восьмивершковой плахе, чешет Демьяна. Кот от удовольствия щурится, потом выворачивает шею, чтобы Пашке в лицо заглянуть: понять хочется, чешет он для удовольствия, чтобы приятное сделать Демьяну, или по какой другой надобности, чтобы, например, линялая шерсть не оставалась от него по креслам, диванам, не лезла в борщ и вообще в еду. Нет, вроде ласково водит, щекочет расческой, рукой приглаживает. Значит, по любви и уважению чешет. Все. Пригладил последний раз, снял с расчески пучок начесанной шерсти, сунул за плаху, к проволочной сетке.

Уже и под навесом вьющегося винограда, в густой его тени жарко. И тихо. И ни один листок по шелохнется, никакого самого малого движения в воздухе. Пашка закрывает глаза и, развернув до хруста розовую пасть с темными, съеденными зубами, зевает:

— И-эх-ма-а-а…

Еще утром, по холодку, он закончил последнюю сотню хомутиков для зажима полиэтиленовых мешков. Всю норму сделал, тысячу двести штук. Директор рыбзавода попросил Пашку придумать что-нибудь с этими зажимами. Рыбзавод продает рыбным хозяйствам чуть ли не всей России мальков и личинок промысловой рыбы. В мешок помещается пятьдесят тысяч личинок. Сажают их в мешки и самолетом отправляют по адресам. Как ни завязывай эти мешки, все равно вода просачивается, личинки без воды дохнут в дороге. Придумали зажимы. Из пластмассы. И вот когда винтом зажимают пластмассовый запор, он прогибается, идет на излом. И Пашка предложил на эти запоры накидывать хомутики из тонкого железа. Взял полоску от обруча, нарубил заготовок и простым приспособлением выдавливал ложбинку в этом хомутике. Теперь он не гнулся при завинчивании винта. Директор на эти тысячу двести зажимов дал Пашке три дня. Он и сидел за наковаленкой перед сарайчиком и гнул из нарубленных заготовок хомутики. Два дня поработал не разгибая спины, а сегодня уже была пятница, закончил еще по холодку, только-только солнышко поднималось. Пашка и Валя-Васса встают рано, как все деревенские люди, до солнца.

Давно позавтракали. Пашка хорошо ест. Утром ест лапшу с курицей, курятину, а с самого начала помидоры с луком и с постным маслом. Потеет за едой, лысину вытирает полотенцем. Любит хлеб, как все деревенские люди, а особенно на юге России. Хлеб тут из сильных пшениц — ешь не наешься. Лапша с хлебом, курятина с хлебом, а помидоры тем более, макает мякотью и смачно жует. А что? Наработается человек и ест с аппетитом. Слава богу, есть что есть.

Сейчас середина июня. Ночи стоят прохладные, утром, до солнца, без пиджака можно замерзнуть, но вот поднялось оно, взошло над крышей, уставилось дышащим оком на Цыгановку, и тогда снимай с себя все, не спасешься, прямо пустыня Сахара или Каракумы, лист на дереве в трубочку сворачивается. Дело уже шло именно к этому. В тени сидеть душно. И ни ветерка, ни шевеленья. Все как остекленело. В движении только желтая вода в канаве.

Оттолкнул от себя Демьяна, зевнул с хрустом и стоном, встал. И опять:

— И-эх-ма-а-а…

Прошел к беседке. Там, где кончается навес из винограда и начинается ряд высоких тополей, не пирамидальных, а раскидистых, посаженных Пашкой лет двадцать тому назад, посаженных в два ряда, по обеим сторонам канавы, тут он, под тополем, поставил крытую зонтом беседку. Под зонтом вкопал стол с гигиеническим покрытием, по бокам скамейки. А по краям зонтичной крыши понавесил жестяную бахрому, сам вырезал, чтоб поглядеть можно было и порадоваться.

В Цыгановке тоже водятся выпивающие люди — и молодые и старые. Заглянут мимоходом в эту беседку, чтобы с удобствами, за столиком, распить бутылку, усядутся на скамейки, а разлить не во что. Стучится кто посмелей. Хозяин, нельзя ли стаканчик на время? Почему ж нельзя? Давал Пашка, а потом надоело, оставил на постоянное пользование стакан граненый тут, в беседке, под зашелевочку положил, чтоб видно было всякому.

Позевал, постонал Пашка от полноты жизни и прошел под крышу беседки. Сел, вынул пачку, закурил, выпустил из ноздрей два дыма и еще раз зевнул. Потом раздавил на шее нежную светло-зеленую козявку, сплюнул. Откуда они берутся? С тополя, что ли? В прошлом году не было. Природа. То не было, а то вот одна за другой, то на лысине защекочет мягкими ножками, то за ухом, то на шее. И больно нежные. Зеленые капельки. Это с тополя, конечно. Языкастые листья ириса, стеночкой посаженного под тополями, все в чуть приметных пятнах, вроде какая-то жидкость на них пролилась и высохла, накапал кто-то. Матовой, тонкой, невидимой пленочкой покрыты поблескивающие под солнечными зайчиками эти ирисовые листья. Это от них, от этих козявок, с тополей, по капле закапаны все ирисы. Раскурил сигарету, затоптал носком калоши, посморкался из-под большого прокуренного пальца, ушел домой, во двор.

Двор у Пашки зацементирован, гладкий, как в комнате. Чистота. Два тутовых дерева, поднявших над виноградным навесом свои кроны, уже понасыпали на цементный пол возле ворот фиолетовых мягкозернистых ягод. Первая осыпь тутины несладкая, водянистая, вторая послаже, а уж третья — просто мед. Лучше тутины в Цыгановке ягоды нет, особенно для пацанвы. Да и все любят ее, не пройдут мимо, чтобы не попастись под деревом.

Пашка кликнул Валю.

— Ты бы подмела тут, куря́м бросила.

— А то ж я не знаю, что мне делать.

Стала подметать, в кучу собирать ягоду, в совочек собрала и понесла цыплятам. Пашка взял тяпку и прополол две грядки перед домом, взрыхлил засохшую корочку. Потом пошел в сад. Навел купоросного раствору и побрызгал все деревья, яблони, груши, кусты виноградника, вишенник тоже. Против плодоежек. Снял со спины брызгалку, поставил под навес, опять закурил. Курил Пашка много, одну за другой смолил сигаретки. Сел возле наковаленки. Все тут сделано, в коробку сложены эти хомутики. Делать больше нечего сегодня.

— И-эх-ма-а-а…

Вот и обед уже, Валя зовет. Пашка не спешит. Прошел в конец огорода. Там, на расчищенном месте, посажены арбузы и дыни. Только что закустились, еще в плеть не пошли. Арбузы отчего-то не идут, а если и успеют вырасти, почему-то несладкие получаются, они и в совхозе тоже несладкие. Хорошие арбузы корейцы привозят с Кубани, из Калмыкии привозят хорошие. Но посадил так, для порядка. Ирисы отцвели, высохли цветки, петушки эти, скукожились, повисли, пионы отцвели, цветут розы. Картошка свежими кустами стоит, в цвет пошла, зелеными крупчатыми ягодами покрылись кусты малины, колючий крыжовник уже прячет в листьях крепкие зеленые крыжовинки. Стоят все еще в цвету садовые колокольчики. Возле грядок капусты стоит черешня, уже подошла, мясистая, янтарная, спелая. Ранняя вишня, майка, уже вся красная, нарядилась. Тугие яблочки незаметно висят среди листьев, грушки тоже. Все обошел Пашка. Душа радуется. Все же своими руками посажено, выхожено. Помидоры — один, другой, третий — выглядывают из-под кустов.