Михаил Жестев - Татьяна Тарханова Страница 4

На следующий день, после того как лошади были возвращены на колхозную конюшню и собрание было снова открыто, Сухоруков предложил вместо Ефремова выбрать председателем Потанина.

— Чем Ефремов не гож?

— Не соответствует новому этапу развития колхозного движения, — замысловато ответил Сухоруков. — Неделю назад никто не сказал, что не общество, а он арендатор мельницы, а теперь вот сказали. Рост? Рост! Новый этап? Новый этап! — И не то серьезно, не то из любви к острому словцу добавил: — В общем, сознательности стало больше. Вчера растащили коней, нынче вернули.

Игнат был на обоих собраниях. Сухоруков ни словом не упомянул о нем. И это страшило. Что будет дальше? Поздним вечером вместе с Потаниным Сухоруков пришел к нему домой. Внимательно разглядывая Игната, словно впервые видя его, сказал:

— Так вот ты каков! Говорят, боевой был, против помещиков шел, воевал за Советскую власть.

— Это точно, Алексей Иванович, — подтвердил за Игната Тарас.

— А теперь против колхоза всю деревню повел? Не велика цена такому герою. Так этот самый Игнат Тарханов тебя избил, Тарас Антонович?

— Чего там обо мне говорить, — отмахнулся Тарас. — Колхоз развалил. Все надо снова начинать.

— Вот и начинай с того, что объяви решение чрезвычайной районной тройки.

Тарас взял у Сухорукова лист бумаги и что-то пробормотал насчет того, чтобы Игнат на него не обижался.

— Ты без предисловий, — сказал Сухоруков.

— Я это так.

— Читай!

Тарас развернул лист, прочитал слово «решение» и отдал Сухорукову.

— Не могу, Алексей Иванович. Друг он мне.

— Что-то у тебя друзья — подкулачники? Читай!

— Да друг ведь.

— Был друг, а теперь недруг. — И, не ожидая, когда Потанин найдет в себе силы объявить Тарханову решение районной тройки, Сухоруков выхватил из рук нового председателя колхоза лист бумаги и громко, твердо прочел:

— «За развал колхоза подрывателей новой жизни Игната Тарханова и его сына Василия выселить из Пухляков и выслать, как опасный элемент, в Хибины, чтобы там они искупили свою вину перед народом».

Татьяна с криком бросилась к Сухорукову:

— И меня ссылайте. Не останусь я здесь. Помирать, так вместе.

— На сборы дается два часа, — сказал Сухоруков и у дверей повторил: — Два часа!

Игнат и Василий молча и удивленно взглянули друг на друга. Они, казалось, не верили тому, что произошло. А может быть, все им привиделось? И этот Сухоруков, и его поздний приход, и приговор тройки? Татьяна заметалась по горнице, натыкаясь на стол своим большим животом. Ее остановил Игнат. Спокойным, будничным голосом сказал:

— Поставь-ка самовар. Кто знает, может, там, в этих Хибинах, и чайку попить не придется.

Ровно через два часа под окном заскрипели сани. С собранными наспех узлами Тархановы вышли на крыльцо. Василий повернулся к Татьяне:

— Останься. Рожать скоро тебе.

— Нет, куда ты, туда и я, — упрямо ответила Татьяна. И первая пошла на улицу. У ворот нетерпеливо била копытом запряженная в возок Находка. Тарас передал Игнату вожжи и сказал:

— Люди всюду живут.

«Да, всюду», — подумала Татьяна, почувствовав, как внутри у нее толкнулось к самому сердцу живое, еще неведомое ей существо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Снежная бесконечная дорога. Через поля, перелески, краем боров по бесконечной дороге тянется вереница саней. Она возникла в Пухляках, откуда выкатили в полночь три возка. В них ехали семьи Тарханова, Ефремова и Филиппа Крутоярского — торговца мануфактурой и кожевенным товаром. В следующей деревне в обозе стало семь возов, и так, от деревни к деревне, он становился все длиннее и длиннее, к утру далеко растянулся по снежной равнине. Извивающуюся по снегу змею охраняли, чтобы она куда-нибудь не заползла, вооруженные карабинами и одетые в овчинные полушубки всадники. Как просто, как обыденно оставили навсегда свои дома и все свое добро люди, которые ради этого добра не жалели ни себя, ни своих близких, приобретали и своим, а больше чужим потом, а нередко и кровью, и видели в этом весь смысл своей жизни. И в этой обыденности была вся их трагедия. Ничто не оставляло никакой надежды. Слишком велика была сила, заставившая их бросить свои родные деревни и двинуться в дальний путь. Перед этой силой бессмысленно стонать и плакать, ей бесполезно сопротивляться, столкновение с нею грозило лишь гибелью. Можно было разве что думать про себя, уткнувшись в тулуп: «Сгинем, все сгинем!»

Раздумья Игната перебил жалобный голос невестки:

— Батя, что же теперь будет?

— А что будет-то?

— А как же, батя! Дома некому печь истопить. Всю избу выстудит.

— Нашла о чем печалиться. Иль нам жить в ней? Пусть хоть сгорит!

Игнат Тарханов ехал в голове обоза. В широких санях, заваленных узлами и наспех взятым кое-каким домашним скарбом, было тесно, на выбоинах сани трясло, в бок упирались ноги Василия. Если бы Тарханова отправляли в Хибины одного, он мог бы ясно и точно сказать, за что ему дано такое наказание. Избил Тараса, взял свою лошадь из колхоза. Но как случилось, что он разделил судьбу Ефремова и Крутоярского?

Выгнали всех вместе. Как ветром сдуло. Сдуло и несет, как пыль, и неизвестно, к какой обочине прибьет. Видно, не нужен он земле. Хорошо было дедам и отцам. Все было им ясно. А что знает он, Игнат? Как за землю уцепиться? Кто жить научит? И снова тяжелое раздумье овладевало им.

Недолгое зимнее солнце поднялось над далеким лесом, скользнуло по крупу Находки и пошло к закату. Игнату представилось, что вот и жизнь его, такая же недолгая, как это зимнее солнце, уйдет куда-то в непроницаемую тьму и что, даже если он останется жить и выдержит все трудности, которые его ожидают, это будет жизнь среди ночи, без просвета и радости. И, словно желая унести с собой последнее солнце, он повернулся к нему измученным от тоски и бессонницы лицом. Оно осветило, но не согрело его.

Было выше сил оставаться наедине со своей непреодолимой мукой. Игнат выскочил на обочину дороги, присоединился к мужикам, шедшим рядом с Сухоруковым. Сухоруков вел в поводу оседланного поджарого жеребца. Как все конвоиры, он был одет в овчинный полушубок и высокие валенки. Только вместо винтовки у него висел сбоку в деревянной кобуре маузер, да на спине перехлестывались новые ремни портупеи, поскрипывавшие в такт полозьям саней. Если бы не оружие, ничто бы не отличало внешне охрану от осужденных на высылку людей, которых они обязаны были доставить к станции Мста. И те, кто охранял, и те, кого охраняли, шли гурьбой, одни в тулупах, другие в овчинных полушубках — на всех была крестьянская зимняя одежда. И разговор между ними шел самый житейский — об оставленной земле и о жизни, которая ждет высланных в Хибинах. Сухоруков рассказывал:

— Земля там ничего не родит, но зато в ней самое несметное плодородие. Апатиты называются. Из них можно сделать суперфосфат. Вот и будете добывать это плодородие. А жить первое время в бараках. Говорят, потом построят город.

Ефремов сказал:

— Зачем же ссылать туда? Объявили бы набор. Так и так, город будет, водопровод, в доме нужник. Тысячи согласились бы.

— Ты бы не поехал, хоть по нужде бегаешь в огород, — ответил Сухоруков. — А оставить тебя в Пухляках нельзя.

— Сорок лет прожил, никому вреда не сделал.

— Это как на жизнь твою посмотреть.

— Известно, как вы смотрите, — насупился Ефремов. — Только себе же вред делаете. Без нас, крепких мужиков, колхоз не наладится. Думаете, убрали меня, поставили председателем Тараса — польза будет? Нет. Какой Тарас председатель, ежели век на земле маялся, а доброй коровы заиметь не смог? Значит, нет в нем настоящего таланта к земле. Так всякий думает. Тарас скажет слово, а ему поперек — десять. Кто в лес, кто по дрова побредет. Вместо колхоза одна разноколхозица получится. А в слово крепкого мужика всякий поверит и ослушаться не посмеет.

— Только неизвестно, какое слово скажет крепкий мужик. — Сухоруков оттянул ремень портупеи, поправил маузер. — Вот в девятнадцатом году на Тамбовщине он такое слово сказал — сразу словно из-под земли банды стали объявляться. Верно говорю? По правде отвечай!

— Ни за что вы нас обидели, — уклонился от прямого ответа Ефремов. — Что вам сделали бабы наши, детишки?

— Лес рубят — щепки летят. Тут уж ничего не поделаешь, — ответил Сухоруков и в эту минуту почувствовал, что где-то в глубине души шевельнулось сомнение: а может быть, верно, не стоило выселять? Советская власть не такая слабая, чтобы вот эти люди осмелились пойти против нее. И хотя только что он сам говорил Ефремову, что неизвестно, какое бы еще слово сказал крепкий мужик, все же живое человеческое горе было сильнее рассудка. Может быть, достаточно было бы для острастки выслать пяток-другой богатеев?

И вдруг, словно желая ответить на его раздумье, к Сухорукову протиснулся Филипп Крутоярский. Он оттолкнул плечом слезливого, вызывающего жалость Ефремова и с какой-то особой бесшабашностью выкрикнул лихо и задорно: