Илья Бражнин - Даша Светлова Страница 4

Иногда мне кажется, что все пережитое, все, о чем я пишу, относится не ко мне, а к какому-то другому человеку. И это почти так. В самом деле, я с трудом узнаю себя в той деревенской девушке, которую двадцать с лишком лет назад выдавали замуж.

И все же это была я — от себя ведь не уйдешь, как ни хитри. И вот, когда я подумала, что никому из нас не суждено увидеть себя с такой ясностью, как других, мне неудержимо захотелось взглянуть на себя хоть на минутку совсем-совсем чужими глазами.

Я пошла к моему соседу по квартире и сказала:

— Пожалуйста, Федя, опишите меня такой, какая я есть. Сделайте мой портрет.

Федя — журналист. Он работает в областной газете, и он — чудесный парень. Собственно говоря, его следовало бы звать не Федей, а Федором Николаевичем, так как ему уже тридцать один год, но все почему-то зовут его Федей. Может быть, это оттого, что он очень веселый и моложавый и говорит всегда громко и много смеется.

Когда я попросила его написать мой портрет, он, конечно, рассмеялся.

— Тоже портретист, — сказал он, почесывая переносицу. — Что вы — сами не можете? Неграмотная?

— Но ведь вы журналист, Федя. Вам, как говорится, и перо в руки. Вы профессионал. И потом, мне хочется взглянуть на себя посторонними глазами.

— Посмотрите на себя в зеркало и пишите. Так делали все великие художники.

— Но я же не великий художник, Федя. И потом, в зеркале будет только мое отражение, внешняя оболочка, внешние формы. А мне хочется чуть больше.

Федя скосил на меня насмешливые глаза.

— Ага, вам хочется психологический очерк?

— Не очень. Но немножко, пожалуй. Чуть-чуть.

Федя решительно затряс головой.

— Нет уж, увольте! Я не пишу психологических очерков. Я — сухой, черствый, потный газетчик. От меня пахнет типографской краской, от меня несет линотипом, от меня разит фактом. Я не пишу психологических очерков — слышите, женщина? Я не пишу даже немножко психологических очерков, даже чуть-чуть психологических очерков. Поняли?

— Поняла, Федя, поняла. Только вы все-таки напишите.

— Разговорчик! — буркнул Федя сердито. — Чего вы в самом деле нападаете на человека среди бела дня — в коридоре? Я буду жаловаться.

— Федя, — сказала я задушевным голосом, — ну, пожалуйста. Мне нужен портрет. Я хочу. Я не могу писать о себе как гробовщик, или портной, или фотограф. Я не могу писать о себе: «она была такого-то роста, у нее такой-то цвет лица, такие-то глаза». Мне стыдно так писать о себе, неловко.

— Господи, — взмолился Федя, — а мне ловко? Я, по-вашему, гробовщик? Портной? Фотограф?

— Но вы посторонний человек. Вам легче.

— Ага, — захохотал Федя, — попались! Я не посторонний человек. Я влюблен в вас страстно, зверски! Я не могу быть объективным. Всего хорошего.

Он повернулся ко мне спиной и, хохоча во все горло, помчался по коридору к своим дверям.

— Федя! — крикнула я ему вдогонку. — Вы напишете! Обязательно. Как вам не стыдно?! Наконец, вы должны мне этот портрет! Вспомните выпускной вечер.

— Ничего не помню! — крикнул он, захлопывая за собой дверь своей комнаты.

Через две недели я поймала снова Федю в коридоре. Он стоял у выходной двери. Возле ног его притулился маленький чемоданчик, за плечами висел рюкзак. Он, верно, уезжал в командировку или в экспедицию. Он часто бывал в отъездах по газетным делам. Читаешь газету — и видишь корреспонденцию то из колхоза какого-нибудь на Украине, то с рыбных промыслов — Териберки, то из Баку, то из Арктики.

Сейчас, увидев Федю с чемоданчиком и рюкзаком, я сразу поняла, что он опять куда-то собрался в отъезд. С тех пор, как я попросила его написать мой портрет, он избегал меня, — так мне по крайней мере казалось. Я спрошу его бывало: «Ну, как, Федя, с портретом? Пишете?» Он буркнет: «Нет», — и убежит к себе. Но у меня почему-то всегда такое чувство было, что он пишет или даже написал уже.

Сейчас, увидев, что Федя собрался уезжать, я опять спросила о портрете. Он хлопнул себя по лбу и очень неестественно удивился. Потом небрежно этак бросил:

— Ах, да! Кажется, я в самом деле что-то намарал.

Он сунул руку в карман, вытащил несколько листков, не глядя сунул их мне, сказал: «Пока!» — и, подхватив чемодан, выбежал вон. С ним всегда так, между прочим. Бросит на ходу «пока» и исчезнет на три месяца. А потом явится, будто через дорогу в булочную бегал, и, когда откроешь дверь, крикнет: «Ну и погодка чортова!» или что-нибудь в этом роде, — и убежит к себе.

Ужасно легкий он какой-то. Я думаю, что, если бы ему предложили на луну полететь, он бы собрался минут в двадцать, крикнул бы «пока» и улетел бы. В то же время от него всегда оставалось такое впечатление, что он человек устойчивый, постоянный, надежный.

А с портретом вообще не очень-то хорошо получилось. Вот что было в листках, которые мне оставил Федя.

28 мая 1899 года в семье наборщика Степана Светлова родилась дочь Дарья. Современники этого события передают, что оно не вызвало никаких эмоций среди соотечественников, равнодушно предававшихся своим повседневным заботам.

Только старуха, жившая в подвале того же дома, что и наборщик, сказала другой старухе, жившей в подвале другого дома:

— Наша-то Светлиха шестым опросталась.

На что упомянутая другая старуха из другого дома мрачно заметила:

— Нарожают, ироды, а потом с голодухи пухнут, прости господи…

Так вступила в мир Д. С. Светлова — ныне доцент Индустриального института.

Антропометрические данные: рост, примерно, сантиметров 165, вес — кило 64–65. Несколько полновата. Черты лица до чрезвычайности приятны. Блондинка (натуральная). Зарплата — 700. Замужем и, по свидетельству очевидцев, счастливо. Имеет семилетнего сына Шурку, сорванца и красавца со здоровым желудком и отличными способностями, и трехлетнюю дочь Маришку — девицу необыкновенной самостоятельности и миловидности. Хозяйство блюдет. Случается, прибирает комнаты даже посторонним. Я уже пробовал жаловаться на это безобразие мужу, но этот счастливый обладатель прекрасной блондинки какой-то нравственный урод. Он улыбнулся мягкой всечеловеческой улыбкой и сказал: «Бросьте, Федя, — стоит о пустяках говорить. Даша делает это для собственного удовольствия». Я кричу: «Хорошенькое удовольствие — чужое барахло ворошить!» Он говорит: «А почему нет?» Загадочный человек! Сфинкс какой-то. Вообще — семейка ужасная.

Шурке, например, ничего не стоит ворваться ко мне в комнату и ни с того, ни с сего начать допытываться, не болен ли я. При этом он сообщает, что мама очень беспокоится и будто бы слыхала, что я покашливал ночью. Я, конечно, вскакиваю в негодовании и кричу, что подслушивать по ночам у дверей честных граждан, доверчиво кашляющих на своей собственной жилплощади, подло и гнусно.

Потом я осторожно беру негодяя за плечо и выставляю за дверь. Он уходит, но медовый голос его, предлагающий пойти к ним пить чай, долго струится сквозь замочную скважину и нежно свербит в барабанных перепонках. Удивительно, до чего люди любят совать нос не в свои дела!

Кстати, о носах. Это, без сомнения, самый наглый орган человеческого тела, совершенно не по праву занимающий самое видное место на нашем лице. Он сидит глупым, мясистым наростом на самом припеке. Он лупится от жары, краснеет от слез, от ветра, от алкоголя, от мороза, покрывается то угрями, то веснушками. Я не видел носа, который украшал бы человеческое лицо.

И тем не менее я — да не только я, но всякий здравомыслящий и беспристрастный человек — должен признать, что нос Д. С. Светловой украшает ее. Больше того, он красив сам по себе. У него благородный хрящ и строго вырезанные ноздри. Он — продолжение гладкого чудесного лба.

Однако оставим нос и, бегло коснувшись неширокого, но чистого лба, вознесемся к вершинам прически — этому высочайшему произведению нежного искусства пленять. О тайна прически! Она вечна, покуда живет на земле вечная нелысеющая женщина. Золотые змеи клубятся над пылающим челом, подобные змеям Медузы-Горгоны. Ты каменеешь от одного брошенного на них взгляда. И тогда они вдруг, укрощенные, ложатся гладкими ниспадающими к ушам скатами и свешиваются литым узлом к изнемогающему от их тяжести затылку.

Их хочется распустить, раскидать по плечам, по спине, бросить потоком к коленям. А потом… потом вам захочется собрать их, вновь уложить узлом на затылке. Но это невозможно. Этот ржаной поток послушен только одной паре рук. В целом мире существует только одна пара рук, которая может овладеть ими и одним небрежным движением уложить их в таинственный ореол.

Она почти не взглянет на них. Она только приподымет локти; она вознесет к небу их нежные округлости и бессознательно исказнит случайного свидетеля этого общедоступного и вечного таинства. Ах, эти руки — длинные, крупные, белые. Глядя на них, я впервые понял, что руки созданы для того, чтобы осязать мир.