Златослава Каменкович - Опасное молчание Страница 4

— Если бы эти камни вдруг заговорили, ты, Петрик, обо всем услышанном написал бы очень сильную книгу.

— Сочинитель? — тепло подмигнул Петру Ильич. — Романы сочиняешь? — в тоне чувствовалась не ирония, а уважение.

— Пробую, — открыто улыбнулся в ответ молодой спутник. — Но пока я еще студент…

— Тогда расскажу один случай, может, когда и опишешь. И не фантазия это, а чистая правда. В двадцать первом году было. Весна уже пришла, а ночи стояли прохладные. И вот в ночь на десятое апреля мы впятером, четыре моряка и товарищ Любченко — начальник особого отдела ВЧК Черноморского и Азовского побережья, с этой самой Графской пристани вышли на сторожевом катере в ночной патруль. Прошли уже бухту Балаклава, держим путь на Ялту.

— Вот она, шхуна! — показывает самый молодой промеж нас чекист.

Да, рыбацкая шхуна. Плывет себе тихо, как ни в чем не бывало. Подошли к ней.

— Откуда и куда идете? Кто такие? — спрашивает товарищ Любченко.

— Рыбаки. Идем в море на лов.

— Пограничный дозор должен произвести у вас обыск. У кого есть оружие — прошу сдать, — заявляет товарищ Любченко.

— Нет у нас оружия, — отвечают на шхуне. — Мы рыбаки, зачем оно нам? Можете обыскать.

Обыскиваем. Рыбаки сами нам помогают: светят фонарями, снасти поднимают, бочки отодвигают.

— Товарищ начальник, — докладываю я. — Ничего подозрительного не обнаружено.

— Потому как и обнаруживать нечего! — сердито выкрикнул рыбак в латаной-перелатанной стеганке.

Тут товарищ Любченко и приказывает:

— Рубите дно!

— Опомнитесь, что вы?! — взмолился бородатый рыбак, вроде бы грек. — Это моя шхуна! Вы не имеете права! Шхуна затонет!

— Не затонет, — хладнокровно заверяет его Любченко и ударяет топором в дно шхуны. Приподнял верхнюю доску, а там тайник.

— Руки вверх! Ни с места! — приказываю я рыбакам. — Один шаг — будем стрелять!

Короче говоря, из тайника извлекли непромокаемые мешочки, а в них — драгоценности, валюта и, главное, — шпионские сведения. «Рыбаки»-то, оказались, — птицы высокого полета: это были офицеры, специально оставленные Врангелем для сбора сведений о дислокации воинских частей в Крыму. Товарищ Иона Якир… — рассказчик вдруг умолк (этого имени теперь тоже нельзя было произносить), но тут же снова повторил: — Иона Якир, он в то время командовал группой войск в Крыму, когда ознакомился с бумагами, которые у шпионов отобрали, благодарил нас…

— Товарищ Любченко уже заранее знал, где тайник? — спросил Петро.

— А как же? Знал.

— Почему же шхуне дали выйти в море?

— Хотя у белогвардейцев все очень топко стряпалось, но и наши не лыком шиты. Александр Кремнев под видом плотника проник на шхуну. В общем, наши с этих гадов глаз не спускали. Важно было всех схватить за жабры. А где? Ясно, когда выйдут в море. Короче, не уползли белогвардейские гады в Турцию к Врангелю.

— Ты для писателя, Ильич, истинный клад, — серьезно сказал Кремнев. — Сохранились у тебя какие-нибудь фотографии, письма?

В ответ старик пожал плечами, а затем тяжело выдохнул:

— Когда меня в тридцать седьмом… Эх, все забрали, все погибло! А рассказать многое смогу. Так что жду, адрес у вас теперь есть.

Дважды приходил ялик и оба раза отчаливал на Корабельную сторону без Ильича и его внука. Они отплыли только тогда, когда катер, увозивший Кремнева и Петра, скрылся из виду.

Любовь рыбака

Возвратившись из Севастополя, Кремнев подробно рассказал Петру все, что знал о Платоне Кондре, турчанке Севиль и дочери кабатчицы Василисе, поселив в душу молодого писателя целый мир страстей, добра и зла. С тех пор тот не давал покоя Евгению Николаевичу: съездим да съездим. И вот, наконец, они сошли на берег, где некогда разыгралась невыдуманная трагедия.

Лодка причалила к песчаной отмели. Неподалеку громоздилась, нависая друг над другом, утесы и скалы, и среди них возвышалась одна, почти совершенно черная.

— Там, под Черной скалой, они жили, — указал Кремнев.

— Лодку здесь оставим? — спросил Петро.

— Можно.

«Жив ли кто-нибудь, лично знавший Платона Кондру? — думал Петро. — Ведь все было так давно… Дважды пронесся смерч войны над этим краем».

Они подошли к домику, по всему видно, недавно отстроенному, без палисадника. Петро вдруг весь встрепенулся, увидев старика, чинившего рыбачьи снасти. То ли старик был туговат на ухо, то ли погружен в какие-то думы, но не расслышал обращенного к нему приветствия.

— Бог в помощь, дедушка! — осторожно коснулся его плеча Кремнев.

— Спасибо, — поднял голову старик, похожий на тех репинских усатых запорожцев, которые пишут письмо турецкому султану. Он оказался словоохотливым. Да, конечно, он здесь корнями врос. И прадед, и дед, и вся родня из этого поселка. Только стоял-то он вон там, подальше от этого проклятого места, — метнул он полный ужаса взгляд на Черную скалу. — Маркуша, сын мой, так он ни бога, ни чертей не боится, вот тут отстроился, а место тут…

— Дедушка, расскажите о Платоне Кондре, — попросил Петро.

— А так, так… — закивал дед. — Мой батько тогда поденничал в рыбокоптильном заведении, у грека… фамилия ему будеть Кирийстанди. Да… Он завсегда у рыбаков дешевше вошей тую кефаль норовил скупать… Я завсегда харчи бате бегал относить… Да… У Платона Кондры был сын Саша… Произрастал от славного рыбака Кондры, а вот маманя, турчанка Севиль, — старик осенил себя крестом, — была настоящей колдуньей-ведьмой. Да… А итить чтоб до рыбокоптильного заведения — аккурат мимо проклятущей Черной скалы. Да… Охоч был Шурка, чтоб это… морду бить, потому как пацаны его маманю, колдунью-ведьмечиху, завсегда каменюками… То ж она, колдунья, зловещей бурной ночью наслала промеж рыбаков черный мор — холеру, а сама, шельма, с грохотом и треском покружила над поселком в черной ступе — и поминай как звали! Разом с ведьмаком своим — сыном Шуркой — и улетела. Моя старуха, царствие ей небесное, то все собственнолично видела! Да… А вначале любил Платон турчанку. Потом его опутала кабатчица…

Образ Платона Кондры все ярче вырисовывался в памяти Петра. Не было дня, чтобы Петро не брал в руки тетрадь. На ее страницах юношеское восприятие оживляло услышанные картины, воссоздавало мятежный характер молодого рыбака. Однажды, пораженный фантастическим многообразием оттенков трепещущей в руке скумбрии, Петро нашел, что именно такого цвета глаза должны быть у Василисы, погубившей Платона Кондру. А сколько жгучих, обдававших огненным дыханием юга словечек записал Петро! Жесты, выражение лиц, одежда — ничто не ускользало от него.

Сейчас, отложив тетрадь, Петро вдруг задумался над тем, почему новелла «Любовь рыбака» так расстроила Кремнева.

И снова рослый Платон Кондра стоял перед Петром как живой. Морские ветры и солнце словно вычеканили из бронзы его лицо, выбелили добела русые волосы и бороду.

…Суеверным рыбакам отшельничья удачливость Платона казалась таинственной и загадочной. Никто не мог припомнить случая, когда бы он пригнал к берегу свою потрепанную штормами шаланду с мелкой рыбешкой. Это уж как закон — только отборная, первосортная рыба шла в его сети. Одни приписывали эту щедрость моря тому, что Платон водился с нечистой силой, потому и жил за поселком, у Черной скалы. Под этой скалой в шторм находила себе гибель не одна рыбачья шаланда. И рыбаки с опаской обходили страшное место, уверяя, что оттуда всегда доносятся отголоски минувших бурь и стоны жертв, которых проглотило море. Другие считали, что удачу Платону посылает святой Николай-угодник за добрую, широкую душу. Бесшабашный Платон любил веселье, почти все, что зарабатывал, прогуливал с рыбаками в монополии на берегу, где всю ночь до рассвета у входа подмигивал алчным глазом фонарь.

Когда у Платона кончались наличные, владелица монополии — бойкая, розовощекая Марфа — не отказывалась отпускать выпивку и закуску в кредит:

— Знаю, знаю, сокол, за тобой не пропадет!

И, звонко щелкая костяшками счетов, послюнявив копчик химического карандаша, выводила корявую цифру в конторской книге, с каждым днем разбухавшей, как пиявка. Марфа самым наглым образом обсчитывала не только Платона, но и всех своих должников. Кто ее станет проверять? Рады-радехоньки, что в кредит отпускает, да еще и от баб в тайне держит их расчеты, чтобы те не очень-то шумели дома, когда голодные дети плачут…

Рыбаки пили много и быстро пьянели. А Марфа еще чарочку подольет да весело подмигнет карими разбойничьими глазами:

— Эх, ядрена бочка! И пить будем, и гулять будем…

Мордобоя у себя не терпела, чуть что — за вышибалу Платон. У него кулачищи — гири. Но чаще она сама выпроваживала гостей:

— Ступай, ступай, соколик, додому… У нас тут все чтоб добропорядочно, чай, не кабак.