Владимир Кораблинов - Алые всадники Страница 4

– Да-ё-о-шь! Рубай гадов!

Крошится уголь. Льняной чуб треплется над глазами, мешает. Кажется, даже ветер степной свистит в ушах.

Рука с клинком нехороша: вывихнута.

Шлепает по бумаге тряпка, сбивает угольную пыль. От бумаги – темные облачка, словно шрапнельные разрывы. А рука опять не на месте. Уголь рвет бумагу. Черт с ней, с рукой! С анатомией! С пропорцией! Не до того.

– Да-ё-ошь!

Пайки

– Нет, вы только поглядите, товарищи, что он тут натворил! – пропела над головой звонкая иволга.

Вокруг Илюшкиного мольберта – шумная молодая ватага. Вихрастые головы. Хохот. Одобрительные восклицания.

– Лихо, братишка!

– Вот это врезал!

– – Д-дал, п-понимаешь, гип-п-су жизни! – Ангелоподобный мальчик смеется, слегка заикается. У него глубоко открытая, белая с голубизной, по-женски нежная шея. На щеке – синенький, под татуировку, чертик.

– Б-берендеев Вадим…

Очень все хорошие, простецкие, кажется, ребята.

Берендеевский чертик озадачил немного: зачем? Что-то в этой синей закорючке – буржуйское, эстетское. Не наше, одним словом.

Хотя – черт с ним, с чертиком. Чем бы дитя не тешилось…

– Ну, давайте же, давайте знакомиться!

Каланча в солдатской трепаной-перетрепаной шинели, в залихватской буденовке – Лосев. Молчалив, серьезен, даже как будто суров.

Братья Петровы – близнецы, оба черненькие, невелички, оба в кожаных курточках, не отличить – где Иван, где Ювеналий (тоже имячко!).

Дубянский Валерьян – гривастый, басовитый, с удивительно мечтательными глазами (похоже, из семинаристов).

И совершенно невероятная, ослепительная красавица – золотая корона грандиозной, как башня, прически, косы уложены в три яруса, томный взгляд синих глаз, вся белая, пышная, мучнистая, как свежий ситник.

– Капитолина… – Лениво, словно спросонья, словно позевнув, протянула скучно и церемонно. Рука была вялая, пухлая, пахла духами. Все говорили, смеялись, а эта – хоть бы что, как мертвая.

«Мусенькин вариант, – сердито подумал Илья. – Да еще, может, и пострашнее…»

Валиади сияет своими толстовскими, изнутри горящими глазами. «Интересно! – причмокивает. – Ах, как интересно!»

Один завхоз молча, равнодушно, с некоторым даже презрением расчесывал свою буржуйскую бороду. А когда шум поутих, сказал ворчливо:

– Нуте, пожалуйте-с. А то пока отпущу, пока что, глядишь – и ночь на дворе.

Засветив огарок, по темным лестницам, по сводчатым таинственным переходам повел художников в подвал. Бурчал, ни к кому не обращаясь:

– Вчерась вот так-то запоздал, подхожу к дому – фу, батюшки! – двое: «Сымай полушубок!» Спасибо, патруль подвернулся…

Брякнув тяжелым замком, открыл низенькую дверь. Включил тусклую лампочку. Мутно, красновато обозначились полки с хлебом, какие-то банки, бумажные кульки, бочонок, весы. Остро запахло селедкой.

Воздев очки на хрящеватый нос, полистав какую-то замызганную тетрадь, сказал:

– Пожалуйте, Николай Николаич.

Единственно, кого он тут уважал, – это Валиади. За то, что академия, которую тот окончил, называлась не как-нибудь, а императорская.

А что касается Ильи, то его, конечно, в списке не было. Однако пару тощих ржавых селедок и полбуханки похожего на глину хлеба получил и он.

– Имей в виду, кавалер, – объяснил ему завхоз. – На неделю.

Метель

На улице, буянила метель.

Сперва шли толпой. Вадим Берендеев орал:

Вам ли понять,почему я,спокойный,насмешек грозоюдушу на блюде несук обеду идущих лет…

Горланя стихи, он не заикался.

За Капитолиной зашел какой-то чудной, весь в коже, в ремнях, с крошечным браунингом, опасной обольстительной игрушкой на поясе. Низко надвинутая на глаза ушастая кепка и шнурованные сапоги придавали смешное сходство с героями американских боевиков – Джекки Черная Рука, Шериф из Огайо или что-то в этом роде. Высокомерно кивнув ребятам, подхватил под руку рыжую красавицу и сразу отделился от всех, исчез в метельном дыму. «Ох, эта Капка! – мрачно сказал Лосев. – Чекиста, толстомясая, завлекает…»

Но вот растаяла орава. У Петровского сквера Илья и Сонечка остались одни. Им оказалось по дороге.

Ухала метель, белым облаком клубилась, плясала вокруг поседевшего от снега Петра. Выкатив медные глаза, стоял огромный царь, опираясь одной ручищей на якорь, другую простирая во мрак.

На Большой Кручиновской – темно, мертво. Сорванный с купола кладбищенской церкви, гремел железный лист: дрым! дрым! Ни фонаря, ни светящегося окошка, ни собачьего лая.

Пустынно, мрачно. И Сонечкина иволга умолкла.

Нападение

Под вой бурана, под грохот железного листа кричал Илья:

– Буза, понимаешь, хреновина все эти ваши Сезанны! Я понимаю – прием, фактура, всякие там штучки… (Дрым!) Но слушай, Соня, давай откровенно: кому они нужны? На кого работают? Нет, ты скажи, скажи… А! То-то. Ты коммунистка? Нет? Почему? Ну, все равно, если ты честный человек. – будешь коммунисткой. Поверь. Обязательно! У тебя кто отец? А-а! Музыкант. Скрипач. Во-он что… (Дрым! Дрым!) Ну, музыка – дело темное… Играют, а что играют – как понять? Песня, конечно, другое дело. «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки»… Или, допустим, «Смело мы в бой пойдем». А то я недавно у нас в Болотове на вокзале слышал (Дрым!), на скрипках тоже играли… Ах, сукины дети! Душу рвет, плакать хочется – это что? Это, понимаешь, ну… вредно даже. Расслабляет. Демобилизует… ей-богу!

– Стой! – сипло заорали вдруг откуда-то, из метельной мути. – Стой… бога мать!

Три черные расплывчатые фигуры, внезапно отделившись от подъезда с железным козырьком, бестолково заметались в снежном буруне. Чьи-то цепкие руки впились в кожушок, рвали застежки.

– А-а… гады! Илюшку Рябова?! Илюшку?!

Одного – ногой в брюхо, другого – рукояткой пистолета по голове, по лохматой шапке с длинными болтающимися ушами. Выстрел хлопнул, приглушенный свистом ветра, грохотом железного листа…

– Ша, братва! У его – пушка-а!

Три безобразный тени как бы разорванные на клочья пляшущими столбами снега, провалились во тьму.

– Негодяи! – всхлипнула Сонечка. – Ах, какая низость!

Она в изнеможении опустилась на ступеньки подъезда, плакала, стучала кулачком по обледенелому камню.

– Ну, ничего, ничего, – успокаивающе бормотал Илья. – Ничего… Смылись, подлюки… Плохо вот только – хлеб уронил…

Ходил, вглядывался во взрыхленный ногами снег, искал пайковую краюху.

– Сперли, значит, – сказал задумчиво. – Ну, ладно, и это черт с ними, селедки остались.

– Как же ничего? – жалобно отозвалась Сонечка. – Я и подумать не могу, как завтра одной идти…

– Еще чего скажешь – одной. А товарищ Рябов на что?

– Какой товарищ Рябов?

– Ха, какой! Илья Алексеич. Я тебя провожать буду, все равно по дороге.

Дяденька заговорил

На Монастырской, над рекой, буран гулял без удержу.

Улица зачиналась огромным садом бывшей барыни Забродихи. Он тянулся далеко, похожий на лес. Буераками, вверх, вниз, вилась пешеходная тропинка, протоптанная под деревьями. Дальше, за садом – древний монастырь: полуразрушенная каменная ограда, одинокая угловая башня с разоренной кровлей. А еще дальше – поле, мутная тьма, волчья степь.

Теткин дом безмолвствовал. Он стоял в глубине двора, окруженный покосившимся забором. Илья кулаки отбил, стучась в приземистую калитку. «Ну, черти, спят!»

Наконец, охая, бормоча «Да воскреснет бог и да расточатся врази его», вышла тетка. Спросила заспанным голосом:

– Хтой-та?

Войдя в комнату, зажгла красный, перевитый золотой вязью огарок церковной свечки.

– Вот тута спать будешь, – указала Илье на сундучок, покрытый домотканой тряпичной дерюгой.

И ушла в заднюю комнату, унеся с собой свечку.

– Он что ж, эдак кажну ночь будет шляться? – злобно зашамкал за дверью дяденька Положенцев.

«Ишь ты, разговорился…» – усмехнулся Илья.

Таблица элементов

В губкоме Николай узнал, что назначен председателем губчека. И смутился. Опустил глаза.

– В чем дело? – почувствовав его замешательство, спросил предгубкома, седой, хотя еще и не старый человек.

– Боюсь, товарищ Замятин, – сказал Николай. Откинув прядку светлых волос, упрямо набегавших на лоб, прямо, открыто поглядел в глаза.

– Да ты что, товарищ Алякринский? – удивился предгубкома. – В самом деле? Серьезно? Вот уж чего никак не ожидал от тебя.

– Да нет, – улыбнулся Николай. – Вы, очевидно, не совсем правильно меня поняли. Не трудностей, не опасности боюсь…

– Теперь и вовсе не понимаю.

Пристально, поверх железных очков, уперся взглядом в Алякринского. Дышал тяжело, сипя бронхами.

– Объяснись.

Николай нахмурился, покусал губу.

– Наворочать боюсь.

– То есть?

– Горяч бываю. Прорывает иногда. А должность – вон какая. Как бы не вышло чего.

– Ну-у! – весело рассмеялся Замятин. – Это, дорогой товарищ, несерьезно. Коммунист – хозяин своих эмоций. Верно?