Любовь Воронкова - Беспокойный человек Страница 4

— А как дела?

— И дела ничего! — весело улыбнулась Катерина.

Она была рада поговорить о делах. Она бы и сама подошла к Прасковье Филипповне, если б не боялась, что начнутся разговоры о вчерашнем… Катерина любила и уважала своего бригадира. Прасковья Филипповна сама учила ее ухаживать за коровами, учила доить. Катерина сначала удивлялась — неужели уж она и корову подоить не сумеет, что ее учить надо? Доила же она раньше! Однако посмотрела Прасковья Филиповна, как она доит, села с нею рядом, взяла ее руки в свои, да и показала, как надо доить:

— Кулаками, кулаками надо брать, касатка. Пальцами не много надоишь, у тебя ведь не одна, а семь… И корове спокойнее и выдоишь лучше.

Показала, как надо массировать вымя, чтобы свободнее подступало молоко… Открыла тайну последних молочных струй: именно эти последние струйки молока — самые драгоценные в удое, именно они повышают жирность молока… И Катерина поняла, почему надо додаивать корову до конца, до последней капли, поняла и запомнила на всю жизнь.

— Дела хорошие, — живо продолжала Катерина, — все в порядке. Только вот, тетка Прасковья, ты погляди — что-то Краля у меня сегодня картошку почти всю оставила. Вроде здоровая, глаза светлые, молоко сдала, а картошку есть не стала. Надоела ей, что ли?

— Может, промыла плохо?

— Ой, что ты, тетка Прасковья! Как стеклышко промыта была! Я вот думаю — может, надоела ей картошка. Разреши, я свеколки добавлю — может, съест.

— Ну что ж, в обед выпишу.

— Тетка Прасковья, а ещё вот что: не дойдешь ли ты со мной Золотую посмотреть? Мне думается, ее перед отелом плохо кормят!

Золотая — статная корова золотистой масти и хороших молочных статей — была любимицей Катерины. Прямая линия спины, круглое вымя, красивая голова с нежными влажными глазами — все восхищало Катерину.

— Тетка Прасковья, ну посмотри ты на нее — картину писать можно! А? И почему это к нам ни один художник не приедет! Приехал бы летом, поглядел бы на Золотую, как она идет по лугу, по зеленой траве, да написал бы! Ему бы сразу премию дали!..

Тетка Прасковья незаметно улыбнулась.

— Ну гляди ты! — продолжала Катерина. — Гляди, что в кормушке: охапка сена, да и всё! Погубить, что ли, хотят корову?

— Степан! — позвала тетка Прасковья. — Поди-ка сюда!

Скотник Степан, коренастый и медлительный, не спеша вышел из тамбура.

— Ты что же, Степан, Золотую решил на голодной норме держать?

— Зачем на голодной? — нехотя ответил Степан. — Картошки давал, жмыху давал…

— «Давал»! — горячо вмешалась Катерина. — Значит, много давал, если она сразу слизнула!

— А зачем ей много? — так же нехотя, словно жалея зря тратить слова, сказал Степан. — Ее ведь не доить!

— «Не доить»! — вспыхнула Катерина. — А если не доить, значит уморить надо? Если так будешь кормить, то и после отела доить будет нечего! А теленку, как думаешь, питаться не нужно? А чем же она будет теленка питать, если сама вся засохнет? И какой же теленок тогда родится? Ты у меня смотри, я тебе за эту корову житья не дам!

Степан повернулся к Прасковье Филипповне:

— Прасковья Филипповна, кого мне слушать? Ты бригадир, ты ей и объясни. Никогда мы сухостойных[8] коров шибко не кормили, ты сама знаешь. А теперь вдруг меня за это будут все время то пилить, то стругать… Так как же? Или наши пусть порядки будут как были, или выселковские. Как вошли к нам эти выселки да переселки, так и покоя не стало!

— Вот и не стало! И не будет! — сказала Катерина. — Ишь ты какой: ему бы только покой дали! Да за такую корову…

— А что ты кричишь? — небрежно, через плечо, спросил Степан. — Корова-то эта с Выселок, что ли? И корова-то наша. Ну хоть бы за своих кричала!.. Объясни ты ей, Прасковья Филипповна, все это!

Прасковья Филипповна нахмурилась:

— Не ей надо объяснять, Степан, а тебе! Какие это коровы наши, а какие это ваши? Раз мы с Выселками соединились, значит у нас и хозяйство общее и коровы общие. И порядки ни наши, ни выселковские. А те будут порядки, которые лучше. И зоотехник говорит, что корову и на сухостое надо кормить, а не морить. И в книжках про это пишут. И почему это ты решил вдруг экономию наводить? Я же тебе полный рацион выписываю!

— Пожалуйста! — пожал плечами Степан. — Дело ваше, бригадирское… Мне все равно.

— Вот и жалко, что тебе все равно! — сказала Катерина. — Слышал бы дед Антон… — И вдруг, оглянувшись, спросила: — А где это у нас дед Антон сегодня? Что это его не видно?

— В телятнике он, — ответила Прасковья Филипповна, и ночь набежала на ее широкий, тронутый морщинками лоб, — там опять у старухи Рублевой теленок слег, да и не поднимается…

Марфа Рублева

Настя сидела за уроками. В избе было тихо. Мать после обеда сразу ушла на работу — в колхозе начали возить навоз на поля. Отец еще с утра зачем-то уехал в район. Только бабушка Марфа Тихоновна, которая прикорнула на диване, укрывшись шубейкой, то покашливала, то вздыхала изредка.

Настя решила трудную задачу и тотчас заглянула в ответы, решение было правильное. У Насти сразу отлегло от сердца, и она неожиданно для самой себя тихонько запела. Запела и тут же испуганно оглянулась на бабушку — не разбудила ли.

— Что это такие уроки у тебя веселые! — сказала Марфа Тихоновна.

— Бабушка, я тебя разбудила? — Настя с пером в руке подошла к ней и заглянула в лицо. — Разбудила, да?

— Нет, — ответила бабушка, — я не спала.

— Бабушка, послушай, я тебе что смешное расскажу! Вчера девчата подкрались к телятнику, столб около телятника мужиком нарядили, а тетка Наталья Дроздова начала на него кричать!

— Ну, и что тут смешного? — с неудовольствием сказала бабушка. — Слышала я уже. Говорят, это все Дозорова с ума сходит!..

Настя внимательно поглядела на бабушку:

— Бабушка, ты, может, заболела?

Тонкие губы Марфы Тихоновны тронула скупая улыбка:

— Почему это?

— У тебя голос какой-то… скучный.

— Ну?

— Да, скучный. И не спишь! Бабушка, может в телятнике что?

Резко очерченные брови старухи сошлись над переносьем. Она вздохнула:

— Ох, телята эти! Что с ними делать — просто не придумаю!

Настя испугалась:

— Опять какой-нибудь заболел?

— Заболел.

— Бабушка, ну ты же позови скорей Марусю Чалкину, пусть она вылечит, она же зоотехник!

— Была уж она. Лечила. Целое утро возилась…

— Ну, ты, бабушка, скажи же ей, чтоб она вылечила! Раз она зоотехник, пусть лечит! А что это — зоотехник в колхозе живет, а телята болеют да…

Настя чуть не сказала «дохнут», но во-время прикусила язык. Неделю тому назад в телятнике случилась такая беда — погиб теленок. Заболел и погиб, уже третий за зиму. Для бабушки Марфы Тихоновны, старой телятницы, это был очень тяжелый день. Она не плакала — Марфа Тихоновна никогда не плакала, — но ходила дня три как туча: мрачная, грозная, и все в доме боялись ей перечить. Наконец Прохор, ее старший сын, а Настин отец, сказал:

«Ну что ты, мать! В удавку, что ли, теперь из-за теленка лезть? А где этого не бывало? Везде. Где есть хозяйство, там и отход должен быть».

«Да ведь позор! — ответила Марфа Тихоновна. — Позор! На всю округу! Стыдно на людей глядеть!»

«Ну вот, ну вот, — мягко возразил Прохор, — уже и позор… А в Березках вчера не случилось то же самое? Да уж не впервой. И в совхозе, слышно, то же… Паратиф[9] — и всё. Ну что ж тут поделаешь? Да и что такое? Шесть процентов — законный отход. А у тебя что? Пустяк: полпроцента! Чего же так уж сокрушаться? Неудач не бывает только у тех, кто не делает ничего».

Марфа Тихоновна горевала, но не опускала рук. Она с еще большим рвением принялась за свою работу. Приказала начисто продезинфицировать стойло погибшего теленка. Сама каждый день проверяла, чиста ли посуда, из которой поят телят. Сама смотрела, чистую ли солому им стелят. Велела сторожихе Наталье Дроздовой получше топить, чтобы телята не простудились… Но вот прошла неделя — и снова! Маленькая чёрная телочка отказалась от пойла и не смогла встать…

— И что делать? И что делать с ними, не знаю! — повторила Марфа Тихоновна. — Если заберется в телятник паратиф, ничем не остановишь.

— Бабушка, — помолчав, ласково сказала Настя, — а давай я тебе «Пионерскую правду» почитаю.

Марфа Тихоновна вскинула на нее острый взгляд, гневная искорка вспыхнула в нем. Но темные глаза Насти глядели так мягко и нежно и все ее розовое лицо было так свежо, ясно и ласково, что искорка эта тотчас погасла.

— Да ты не думай, тут очень интересно, бабушка! Это про Аму-Дарью.

— Аму-Дарья? Это кто же такая?

— Это, бабушка, река. Огромная река, в Туркменистане, вода в ней мутная, желтая, а потому, что там всё пески, пустыня. Кругом пески и пустыня, только около реки деревья растут, поля зеленые, люди живут. А раньше, бабушка, эта река через всю пустыню текла. Там города большие стояли, сады были. А потом река повернула и ушла в другую сторону…