Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 40

Марья Дмитриевна сказала просто:

— Коля, у меня к тебе теперь одна лишь просьба. Сегодня либо завтра получится письмо мое, адресованное тебе, это ответ на твое то, — порви его, не читая. И вот что. Я сейчас еду хлопотать, а вечером заеду повидаться с мамой.

— Как повидаться? Ты у нас остановишься.

— Нет, я остановлюсь у родных Петра.

Он проводил ее вниз. Десятки служащих глядели, как генерал провожал женщину в черном платье. Она шла быстро, он — следом за ней. Из окон видели, что Левашевский спустился со ступеней, прошел мимо замершего часового, помог женщине сесть в пролетку, низко склонившись, поцеловал ей руку.

— Как императрицу провожает, — сказал кто-то.

— Да, почтенно, — отозвался второй.

XXIV

Вечером Николай Дмитриевич сказал матери о приезде сестры. Старуха разволновалась; особенно ее обидело, что дочь позвонила по телефону и просила горничную передать, чтобы ее сегодня не ждали: оказалось много хлопот, и она вряд ли раньше чем через два-три дня найдет время повидаться.

— Так им и надо, так и надо, — повторяла старуха. — Я ей говорила: береги сына от этой ужасной еврейской среды, ты погубишь его! Все это произошло, как я предсказывала. — Понизив голос, она произнесла: — Я боюсь, что она будет просить меня, я ведь хороша с женой губернатора.

— Что ж такого? — внезапно рассердившись, сказал Николай Дмитриевич. — Маруся — дочь вам.

— Да, дорогой мой, мне-то это известно, — усмехаясь, сказала мать, — но во мне живут не только семейные чувства. Я не .могу просить о людях, которых считаю ужасными, чудовищными. Они ведь не пощадили бы нас.

И хотя она повторяла все, что говорил Николай Дмитриевич сестре днем в своем кабинете, слова матери показались ему очень неприятными.

«Что за манера говорить в нос, и какая фальшивость улыбки, и всегдашнее это желание казаться опекуншей всей России. А в действительности: старческий эгоизм, совершенная душевная черствость. Диету нарушает!»

Но он был сдержан и, улыбнувшись, проговорил:

— Вы знаете, я в Париже видел представление одной драмы. Там актриса говорит: «Il est ce gu’il est, mais les sentiments de la famille...» [3]Мне эти слова вспомнились сейчас.

— Нет, нет, дорогой мой, — сказала она, — я выше этого.

Удивленный внезапностью вспыхнувшего раздражения, он почти крикнул ей:

— Предоставьте это нам, понимаете — нам. Мы — мужчины. А вы — мать, стыдно вам так говорить о дочери своей, о внуке. Вы вспомните, как вела себя вдова великого князя в Москве. В этом — истинное величие русской дворянки.

И по необычайной горячности своей Николах! Дмитриевич понимал, что ему неловко за свой разговор с сестрой. Но он знал, что ни одного из сказанного им сестре слова он обратно не возьмет.

Как часто бывает, начавшиеся неприятности шли одна за другой: внезапная болезнь тещи, отъезд жены, разрыв с сестрой, ссора с матерью...

Николай Дмитриевич надеялся, что вечер пройдет приятно. К нему должен был приехать Сабанский, директор-распорядитель металлургического завода. Он возвращался из-за границы и на несколько дней останавливался в Варшаве и в Киеве. Николай Дмитриевич давно знал Сабанского, считал его умным человеком и ожидал от встречи много интересного. Но и вечер не принес удовольствия. Сабанский сильно запоздал, приехал уже в одиннадцатом часу.

— Что ж вы, Николай Дмитриевич! — сказал, смеясь, Сабанский. — Зная, что вы получили генеральский чин, я позавидовал вам в душе: думал, вокруг дома играют военные оркестры, в передней — денщики и гвардейцы, а мне горничная дверь открыла, и лакей без сабли,

Они сели в кабинете, в покойные кресла; прохладный ветерок шевелил нависший над окнами дикий виноград, листья блестели, освещенные электричеством, словно смоченные дождем. Афанасий принес на подносе две бутылки вина, смешную глиняную бутылку с минеральной водой, которую пил Николай Дмитриевич; он поставил на круглый столик коробку сигар, пепельницу. Все, казалось, располагало к интересной и долгой беседе двух обрадованных встречей людей. И вместо разносторонней покойной беседы, которую они ожидали, зная каждый силу своего ума и уважая и ценя ум собеседника, у них чуть ли не с первых слов возник неприятный спор. Разговор пошел о предстоящей европейской войне.

— Оставьте, оставьте, — говорил Сабанский, — какая там миссия «объединения славян»; славянам начхать на нас. Болгары с упоением торгуют с Австрией, сербы презирают наши товары. «Продамента» и «Продауголь») блестяще провалились на Балканах, хотя господин Коковцев бог весть что сделал, чтобы мы показали товар лицом. И Царьград, и турецкое иго — все это выдумали старые психопатки; черносливом и свининой турки мешают сербам торговать! Я сам не хочу продавать рельсы Болгарии, я бессилен конкурировать с Европой. Меня пошлина спасает: сорок пять копеек на пуд чугуна, который всего-то в Германии сорок копеек стоит. Я свои рельсы продам Персии. И так же «Продауголь» смотрит. Нам выйти надо из завязывающейся борьбы, в которую нас Франция влечет. Нам нужно, как барон Розен говорит, всегда видеть перед собой великую миссию России на Востоке: Персия, Монголия, Индия и, если уж на то пошло, Китай — вот куда должна смотреть Россия.

— Вы не правы, — говорил Николай Дмитриевич, — величие России немыслимо без проливов, открывающих наш выход в мир; это второе окно в Европу, и мы его прорубим. Моральная высота нашего государства не может терпеть, чтобы Австрия угнетала славян, чтобы Оттоманская империя издевалась над славянством. И мы сильны, у нас честный союз с Францией, мы горды этим союзом.

— Николай Дмитриевич, — сказал желчно Сабанский, — что с вами? Вы со мной говорите языком... — он на мгновение запнулся и, улыбнувшись, добавил: — простите меня, высочайшего манифеста, а я привык, разговаривая с вами, слышать большого и умнейшего инженера.

И после этого они заспорили желчно, злобно, не понимая друг друга: один говорил о силе и славе Российской империи, которую нужно беречь; другой смеялся над бездарностью министров финансов и торговли, говорил о близорукой политике правительства, о разложении при дворе.

— Вы, я — вот кто должен быть возле царя, — говорил Сабанский, — а он окружил себя старцами да монашками. Вот посмотрите: начнется война — кто будет нужен царю? Все эти Серафимы да Григории с мощами и обителями, или я со своими сталелитейными цехами, или вы с пироксилином и бездымными порохами? Инженеры, промышленники должны быть лучшими советниками царя, а не камергеры и старые пудели-сенаторы и не святые старцы. Государыня ездит из обители в обитель, а она должна заводы посещать.

Сабанский не остался ужинать, уехал недовольный, холодно простившись с Николаем Дмитриевичем. Левашевский совсем разволновался. Многое, что говорил Сабанский, казалось ему правильным. Его самого часто мучили мысли об увлечении царя религией; он слышал конфиденциальные тревожные рассказы про сибирского мужика, приближенного ко двору, ставшего чуть ли не советником императрицы.

Он велел постелить себе в кабинете, — возобновились уже несколько месяцев назад исчезнувшие боли в печени, на сердце было тяжело, томили смутные, беспокойные мысли. Предстояла бессонница. Негромко постучав, вошел Афанасий.

— Ваше превосходительство, — сказал он, — телеграмма.

«Вот следующая Неприятность», — злорадно подумал Николай Дмитриевич, беря с подноса телеграмму. Телеграмма была от жены. У матери оказался ложный припадок, жена в день подачи телеграммы выехала обратно в Киев.

— Принесите мне поужинать, — сказал он.

Но когда Афанасий вошел в кабинет, держа поднос на руке, Николай Дмитриевич уже спал.

Хотя Марья Дмитриевна провела в Киеве около полутора месяцев, а затем еще дважды приезжала, она не виделась ни с матерью, ни с братом, дав себе слово не встречаться с ними, пока Сергей не выйдет на свободу.

XXV

Жандармский офицер Лебедев, которому поручили дело Кольчугина и Кравченко, не имел много данных для изобличения своих подследственных. Он предполагал даже их дело выделить из общего производства, весьма тяжелого и неясного, так как ни один из арестованных большевиков показаний пока на допросах не давал. В жандармском управлении имелись донесения дворника о том, что Бахмутский останавливался в феврале 1913 года у доктора Кравченко; тот же дворник сообщил, что студент Кравченко, приехав на каникулы, около получаса у себя дома говорил с рабочим металлургического завода Кольчугиным; кроме того, тот же дворник сообщал, что кухарка доктора Наталья Голикова зашивала распоротую ножницами подкладку в студенческой тужурке С. П. Кравченко; имелись косвенные указания, что текст отпечатанной брошюры был привезен из Киева студентом Кравченко. Перлюстрация переписки Кравченко с невестой новых данных не принесла; только в одном письме была странная фраза: «Кто знает, не придется ли скоро разлучиться нам на много лет. Прошу тебя — забудь меня тогда, пойди дорогой радости, не отягощая свою душу сожалением или раскаянием».