Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах Страница 40

А что скажет Белокуров? Он скажет Алмазу беспощадные слова: «Ты бросил девушек. Они нежные. А ты их бросил. Я думал, ты их после работы провожаешь всех по очереди в общежития, чтобы никто не обидел. Я думал, ты им стихи читаешь. Я думал, ты чистый н надежный, каким был. Я думал, ты уже нашел тех, кто лошадь к железной раме приковал! Быстро же ты переменился! За длинным рублем погнался? Я лично измерял рубли на Севере, на Востоке и на Западе — они одной длины. А вот совесть у людей разная. Бывает, не больше пятака. Сядет навозная муха — и закроет! Во-от такая малюсенькая совесть! Даже если вписать слово «совесть» в эту совесть, не хватит места для мягкого знака. Эх, ты!..»

И опустит Белокуров большие, в желтых пятнышках, веки, закроет до половины густо-синие кругляшки. А потом поднимет голову, задерет вверх прямой толстый нос и, зло сжав губы в точку, как диафрагму фотоаппарата на солнце, засвистит презрительно и еле слышно «Танго соловья». Это будет все.

Алмаз вздыхал: «Но постой, постой! Я же работал не хуже других! И я же молодой, молодой! Я же ничего не умею делать сверх того, что умею. После того позора мне нельзя было там оставаться. Нас с Ниной сфотографировали, на весь Каваз ославили. И тут еще Нина… сама… меня обманула… Нет, тяжко, Белокуров, на сердце. И ты не прав».

Алмаз вышел из автобуса, озираясь, — Белокурова нигде не было. В вечерней темноте шли люди. В небе сияли белыми, красноватыми и синими окнами башни в четырнадцать и двадцать этажей. Синие окна — смотрят телевизор. Прекрасен город Белые Корабли.

Пока он расхаживал по городу, уже рассвело. Туман растащил во все стороны МАЗы и КрАЗы, небо загорелось нежно-красным огнем. Там летели самолеты.

Автобус подъехал к вагончикам.

За столом пили чай Путятин, Зубов и Белокуров.

— А, вот он! — громко объявил Зубов.

Белокуров, радостно улыбаясь, встал. Он был в расстегнутой зеленой штормовке и пестрой, малиновой таджикской рубашке. Жених. Он решительным шагом приблизился, оглядел сверху донизу высокого парнишку и резко протянул руку:

— Где пропал, боец?

У Алмаза перекосилось лицо. Он готов был заплакать, убежать. Но Белокуров то ли ничего не понимал, то ли ничего не знал. Он обнял Алмаза, проворчал:

— Здор-рово, моща! Хоть бы письмо кинул… — и махнул рукой, снова сел к столу. — Садись! Пей! Все по свиданиям ходишь?

Чего угодно ожидал Шагидуллин — только не такой встречи. Он думал, что Белокуров ему руки не подаст. Презрительно плюнет. Ударит. Но почему же он так ласков к нему?.. Может, ничего еще не знает? Или испытывает его? Как, мол, сам признается или очную ставку ему С девушками устроить?..

Алмаз провел ладонью по лбу и растерянно посмотрел в смутные лица Путятина и Зубова. Алексей простодушно улыбался. Зубов напряженно уставился в стол. Этот был серьезен. Белокуров приехал вчера, в субботу, еще никого из бригады не видел. Наверное, побежал к своей Женечке. А ребята ему ничего не сказали, решили — пусть Алмаз сам скажет. Но как Белокуров сюда-то попал?!

— Ты садись, садись! — говорил Белокуров. — Бле-едный! Где тебя носило? Ешь. Вот хлеб с маслом. И колбасу вон возьми! Еле нашел тебя… — Он улыбается, разглядывая похудевшее лицо Алмаза. — Еле нашел. Случай помог. Захожу вчера к Тане. А у нее — этот, — он кивнул на Путятина. — Алмаз, говорит, теперь с нами живет. У озера. На воздухе. И что ж? Правильно. Одобряю! Здесь как-то романтичнее.

Белокуров говорил, а у Алмаза кусок не лез в горло. Он закашлялся, встал.

— Проводи-ка меня, — оказал Белокуров. — Я ведь что? Не выдержал, не выдержал, братишка! — Он радостно посмотрел на парней, светлоголовый, скуластый, с прямым толстым носом. — Н-ну, черти полосатые, хорошая эта земля — Каваз! До сих пор не верится, что я вернулся. Пошли, пошли!

Они ехали на автобусе в Красные Корабли, и Белокуров, обычно молчаливый, говорил без конца, восхищался всем, что видел:

— Смотри-ка, уже гаражи готовы?! А БСИ?! Уже до облаков! А это что? Вон, краны! Школа? Ясли?.. Вчера маленько выпили, ни черта не видел. А сегодня смотрю — много тут наворочали. За полгода-то! Мастерские отгрохали?! Смотри, все четыре корпуса! Н-ну, дают прикурить! Ничего, и мы покажем… Верно, Алмаз?

Алмаз машинально кивал. Скорей бы уж Белокуров обо всем узнал или прогнал его!

На проспекте Гидростроителей они сошли.

— А я, видно, женюсь… Как ты посоветуешь, Алмаз? — спросил тихо Белокуров.

Алмаз, потрясенный, молчал: «Он у меня спрашивает!! Какой я неблагодарный!»

— Чего как воды в рот набрал? Ты чего такой кислый?! А-а, ясно. Старик, наша дружба останется нерушимой! Женька же все понимает. Она хоро-ошая… Ты же ее помнишь? Ну как? Не против?.. — Приятель шумно вздохнул, закурил. — Женюсь. Женюсь, черт побери. Квартиру, конечно, сразу не дадут. Но, может, зачтется мне работа… до отъезда… Как ты думаешь?

Алмаз оцепенело смотрел на Белокурова. Что он мог сказать?

— Ну посмотрим. Пока хоть в малосемейке поживем. Женьке обещали. Смешно! Не мне, бывшему бригадиру, а ей! Придется стерпеть такое унижение. А что? Сам виноват…

И погрустнел, задумался. Алмаз понял, что он думает об отце, о матери, которую оставил в далеком городе. Белокуров закурил новую сигарету, Алмаз тоже взял и стал глотать едкий, черный дым. Теперь он как-то успокоился и мог лучше рассмотреть своего старшего товарища.

Тот стал суетливей — может быть, это повлияло студенчество? И слово «старик» — оно новое у него. А может, он просто был рад, что вернулся, и поэтому казался суетливым. Он слегка постарел — возле рта появилась морщинка, глаза впали.

— Ты чего так смотришь?.. — хмуро спросил Белокуров. — Дурачок! Не сердись! Ты ведь тоже когда-нибудь женишься… Ну, благословляешь? — Он рассмеялся, обнял Шагидуллина. — Постой здесь, я сейчас вытащу ее, и мы в кино сходим. Или в ресторан. Или еще куда. — Он зашагал к женскому общежитию, бегом вернулся, тряхнул кулаком. — Эх, стыдно говорить. А знаешь что? Я вот летел и думал — не могу без стройки. Женюсь, квартиру получу — мать сюда перевезу. Что она там одна?! Да ладно! Я тебе о чем? Летел и думал… теперь деньги нужны будут. Пойду-ка я по специальности. Я же водитель, танкист. А вот увидел вчера прекрасные глазыньки этих девчонок… увидел, брат… Танька даже заревела… устала, видно, знаю-знаю, у вас тут много было неприятностей с этим… Русланом… Я как увидел девчонок — нет, говорю, Белокуров, не имеешь права! Никак нет! — Он говорил торопливо, страстным шепотом, приблизив к самому лицу Алмаза свой розовый, вечно облупленный нос. — Никак нет! Не имею права! Я тебе честно… как другу… Даже самому теперь страшно. Хотел уйти. Там-то действительно деньги. Но мы и здесь заработаем! Верно? Хватит на детскую коляску! Верно?.. — Он засмеялся, толкнул Алмаза в плечо и побежал к общежитию. Обернулся, подмигнул. — Мы сейчас! Нинку твою вытащить? Нет? Ну, смотри!..

3

В эти ледяные весенние вечера Алмаз и Нина снова начали встречаться.

Алмаз передал через Путятина записку — он часто ездил к Тане и, конечно, мог видеть Нину. Нина приехала на место свидания, назначенное Алмазом, — в Белые Корабли. Она появилась на автобусной остановке, под фонарем, в рыжей старенькой шубе и высоких кожаных сапогах. Щеки у Нины стали от мороза красные, из-под меховой шапки вылезла белая прядь, которая, отогреваясь под горячей ладонью Алмаза, желтела…

Сначала они бродили по скользким улицам, отворачиваясь от метели, глядя на качающиеся желтые светофоры. Иной раз не выдерживали и заходили отдышаться в дежурный гастроном.

А когда Алмаз осмелел и стал встречаться с Ниной в Красных Кораблях (в Белые слишком далеко ездить и ему, и ей), они грелись в подъездах строящихся домов, где горели «огнеметы». Эти железные бочки, заряженные соляркой, ревели, как реактивные самолеты, вдувая в проемы дверей розовый жаркий воздух. Стены для работы должны быть теплые, иначе все осыплется… Нина и Алмаз прятались за косяком в темноте, тянули руки к огненному потоку, от гула закладывало в ушах. Увидев влюбленных, штукатурщицы и плиточницы из промстроя хихикали.

Они целовались в подъездах, стараясь ни о чем не говорить. Слишком близко был позор декабря, их фотографии по всему городу, слишком мучительно было прошлое Нины — ее замужество, ее ложь, ее игрушечный голос. Алмаз боялся новой какой-нибудь лжи или того, чего он еще не знал о своей возлюбленной. Они торопились наверстать упущенные месяцы разлуки…

Посреди метели, посреди белых лис, бегающих вокруг ног, замирая, целовались, а на каменных стенах города плакаты с их лицами давно были содраны, лишь кое-где темнели бумажные уголки, прихваченные клеем. Иногда небо прояснялось, звезды густо вспыхивали, город замолкал, и хотелось говорить шепотом. Но и шепотом говорить было не о чем.

Чтобы не замерзнуть, они шли в кино. Ничего не понимая на экране, сидели и жали друг другу влажные руки, Алмаза в спину толкали: