Иосиф Ликстанов - Безымянная слава Страница 41

На это у него не хватило сил. Он продолжал посещать дом Стрельниковых и, к своему стыду, приходил первым, а уходил как можно позднее. Заняв свое излюбленное место у окна, под сенью лакированных японских ширм с золотыми цаплями, он молча часами смотрел на нее. Нетта привыкла встречать его взгляд в любую минуту, а встретившись с ним глазами, спрашивала, не остыл ли его чай, не налить ли свежего. Конечно, ей льстила такая приверженность, но, в общем, она уделяла Степану ровно столько внимания, чтобы он не почувствовал себя окончательно забытым. Что касается участников литературных вечеров, то они создали вокруг него что-то вроде забора из колючей проволоки. С ним не заговаривали, ему не давали повода для вмешательства в их споры — сумбурные, никчемные споры, когда все сводилось к борьбе вкусов. Иногда затевались прогулки на бульвар, посещение концерта, стадиона… Его не приглашали… С каждого литературного вечера Степан уносил твердое, окончательное, бесповоротное решение никогда больше не переступать порог дома Стрельниковых и… с нетерпением ждал следующего вторника или пятницы.

Одуванчик знал, что происходит в душе друга, и порицал его:

— Знаешь, Степка, природа отпустила слишком мало решительности такой махине, как ты. Долго ли ты еще будешь страдать явно, но втихомолку? Все называют тебя безнадежно влюбленным мрачным испанцем, и Нетта знает твою кличку, будь уверен! Значит, ты через других уже наполовину объяснился с нею. Заверши дело: объяснись с нею лично и до конца. Я напишу полный текст объяснения, и ты затвердишь его. Вот он: «Я люблю вас, будь я проклят… Ваше слово… гражданка».

— Что получится? Она скажет: «Нет, не приставайте!»

— Через неделю синяк слиняет, и ты повторишь свою речь в другом варианте.

— И услышу от нее то же, что и в первый раз.

— Может быть, но уже сказанное менее решительно. Женщины любят, чтобы их упрашивали. Они любят подавать милостыню, но с лирической подготовкой.

— Я не нищий…

— Запомни: в любви все начинают полной нищетой, а кончают ордером на владение целым миром.

— Нет, Перегудов, ничего не выйдет. Надо смотреть на вещи трезво. Мы с нею разные люди, она не для меня.

— Почему? В чем дело? Разве ты урод? Да ведь и уродов любят, иногда даже сильнее, чем постных красавчиков. Разве ты глуп? Но ведь любят и дураков, и еще как любят! Ты нормальный парень, она нормальная девушка, почему же она не для тебя? И как можно утверждать это, не добившись даже прямого разговора с нею? Ну, хочешь, я стану посредником? Я пригрожу ей, что ты решил кончить жизнь самоубийством. Женщины любят, когда из-за них стреляются, травятся или топятся. Что ты предпочитаешь?

— Ничего! Она больше не увидит меня никогда.

— Так пропадай же, несчастный! Противно на тебя смотреть…

— Она не увидит меня больше никогда! — повторил Степан.

Он выдержал характер: пропустил два — целых два! — литературных вечера. Никаких результатов. Нетта даже не спросила у Одуванчика, почему осиротели японские ширмы. А как надеялся Степан, что она заметит его отсутствие! Он мужественно продлил пытку, измучился, принял безнадежность за исцеление и ушел с головой в работу. Он писал, правил, слушал болтовню товарищей, играл в шахматы, но, подобно Ленскому, частенько снимал свои же фигуры. «Все кончено, все прошло и зарубцевалось, — думал он с унынием. — Ну и ладно… Я рад…»

Но как подпрыгнуло сердце, когда Петр Васильевич, после очередного заседания ирригационной комиссии, взял его под руку.

— Беглец, беглец! — сказал бородач. — Анна Петровна говорит, что вы забыли нас. Нельзя отказываться от общества, дражайший! Ждем вас завтра. Таков приказ Анны Петровны. Я тоже буду… — Он похлопал Степана по спине и дружески пощупал его бицепсы.

Степан пошел к Стрельниковым и пережил горькое разочарование.

8

Оказывается, он понадобился как статист. Что может быть оскорбительнее для влюбленного, претендующего, как все влюбленные, лишь на одну малость — центральное место в мире его возлюбленной! Стрельников залучил к себе только что приехавшего в Черноморск известного поэта, которого называли Отшельником, так как он, не признав Советской власти, все последние годы провел в маленьком курортном местечке. Эта индивидуальная поэтическая забастовка, совершенно безвредная для государства, кончилась тем, что Отшельник смилостивился и решил сделать шаг навстречу большевикам. Правда, было еще не совсем ясно, согласен ли он безоговорочно пойти под Советы, как это тогда называлось, но друзья Стрельниковых волновались. Они придавали историческое значение самому факту появления Отшельника в Черноморске и пространно обсуждали создавшееся положение. Что-то будет! Можно было подумать, что Отшельник повторяет наполеоновские Сто дней.

Литературное сборище в доме Стрельниковых на этот раз было особенно многолюдным. Общее благоговейное внимание было отдано Отшельнику. Петр Васильевич представил Степана своему знатному гостю как молодого, весьма талантливого журналиста. Отшельник, укороченный, бочкообразный человек с львиной гривой, с глухим голосом, идущим из-под печенки, уделил Степану несколько минут. Как говорится, без никаких он заявил, что газетка (он так и назвал «Маяк», от чего Степана передернуло) должна подробно рассказать о лекциях, которыми Отшельник собирался осчастливить город.

— Вы напишете рецензию… или, как это называется… и надо еще напечатать беседу со мной. Интервью, а? — приказал он, будто говорил с лакеем. — А вот это объявление о лекциях. Его надо напечатать завтра, а?

Он достал из кармана аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Степану.

— Нет, я не пишу рецензий, или «как это называется». Это не мой жанр, — сухо ответил Степан. — Интервью с вами я могу дать лишь по распоряжению редактора. Что же касается этой бумажки, то ее нужно занести в контору типографии. Она находится неподалеку от гостиницы, где вы остановились. И надо будет сразу заплатить: объявления в кредит не принимаются. — И Степан оставил кружок поэтов, ловивших каждое слово бочкообразного мэтра.

— Вы уходите? — удивилась Нетта, когда Степан стал прощаться. — Неужели так трудно подарить своим друзьям один вечер?

— Кому нужен мрачный испанец? — усмехнулся Степан, жадно глядя ей в лицо, этой минутой вознаграждая себя за столетие разлуки.

— Отшельник будет читать свои последние стихи.

— Вы знаете, что я не люблю плохих стихов.

— Тсс! Вас услышат и четвертуют. — Ее глаза стали озорными. — Вообще я все больше убеждаюсь, что вы невозможный человек. Где вы пропадали в последнее время?

— Зачем вы об этом спрашиваете? Чтобы замять разговор о стихах? — сказал Степан с тоской и ожесточением. — Если бы я хоть немного интересовал вас, вы могли спросить обо мне у Перегудова.

— Ах, господи, я чуть не перелила стакан! — испугалась Нетта и закрыла кран самовара. Не глядя на Степана, она спросила: — Но в пятницу вы будете в клубе Толстого?

— Неужели Отшельнику мало той свиты, которую вы так усердно ему создаете?

— Я вас не понимаю… И отказываюсь понимать, — похолодевшим голосом проговорила Нетта. — У вас плохое настроение?

— Отвратительное.

— Оно и видно… — Она направилась со стаканом чая к Отшельнику, но обернулась и добавила: — Видала я людей с плохим характером, но такой ангельский характер, как у вас, вижу впервые.

— Извините, какой есть, — ответил он.

В клуб Толстого он пошел лишь ради нее. Отшельник интересовал Степана меньше всего на свете. Его стихи дореволюционного периода были холодны, бесчувственны, оторваны от жизни — короче говоря, бесполезны: ничего не давали ни уму, ни сердцу. В списках среди поэтов ходили его стихи последнего времени — безалаберные, сумбурные, с потугами на философское осознание революции. Припахивали они дурно. Но какая-то часть служилой интеллигенции Черноморска приняла Отшельника с распростертыми объятиями. Дело было не в его творчестве, не в его стихах, малоизвестных даже интеллигенции, а в позиции этого человека. Нашлось немало людей, которые воспользовались появлением Отшельника, чтобы перенестись на десяток лет назад, воскресить на полтора-два часа свою среду — шаркающую, приторно-учтивую, подчеркнуто старомодную. Здесь демонстративно целовали дамские ручки, что в то время считалось чудовищным, обоюдно унизительным, вполголоса говорили друг другу «господин» и «мадам», выставляли поблекшие галстуки.

— Пахнет плесенью, — отметил Степан.

— Контрики под нафталином, — присоединился к нему Одуванчик.

— Бросьте, бросьте! — возразил Нурин. — Надо уважать культуру, молодые люди.

— Смотря какую и смотря в чем! — фыркнул Одуванчик.

Это бы еще ничего — галстуки и целование ручек… Но когда Отшельник вылез на эстраду и, завывая, прочитал несколько неряшливых, наспех сделанных строчек, призывающих Россию следовать по пути, указанному Толстым, то есть дать всему миру пример смирения и непротивления, как и подобает народу-богоносцу, молодые журналисты взорвались.