Михаил Щукин - Имя для сына Страница 41

Аристарх Нестерович, как всегда, не хотел слушать никаких возражений. Шевелил веткой остывающие угли костра и бормотал, уже для самого себя:

— Вот и кончились мои полторы недели. Продержался, с рекой успел попрощаться.

— А почему полторы недели, Аристарх Нестерович?

— А столько я себе отмерил. Больше ноги ходить не станут. Теперь лягу на топчан и буду смерти ждать. Силы, какие мне дадены были, потратил. Пора.

Ночью Аристарх Нестерович почти не спал. А рано утром, дождавшись восхода солнца, заторопился домой. Андрей долго смотрел ему вслед, когда он уходил спотыкающимся, шаркающим шагом по пустому берегу крутояровского пляжа.

Андрей вернулся к лодке, оттолкнул ее, выплыл на середину реки и бросил весла. Обь, еще окутанная жидким туманом, подхватила лодку, плавно понесла вниз.

«Вот тебе и старец из пустыни, — грустно размышлял Андрей, находясь под впечатлением признания Аристарха Нестеровича. — Верил человек, что еще при своей жизни увидит новых людей. Беда, что она коротка, наша жизнь, слишком коротка. И надо успевать делать в ней свое дело, то, ради которого ты родился. И верить, обязательно верить, что если не при твоей жизни, так при жизни других, кто придет следом, не будет ни лжи, ни подлости, ни тупоумия. Но для того, чтобы вырос этот урожай, надо готовить землю. Работать и работать на ней, под палящим солнцем, под проливным дождем, под холодным снегом, работать не покладая рук, не зная ни сна, ни отдыха. А вера, она на всех одна, и новую, как и велосипед, не изобретешь…»

Так Андрей думал, но в этих его мыслях чего-то еще недоставало, не было еще какой-то последней точки. И только потом, когда уже прошло несколько дней, он понял: надо, чтобы эти мысли вошли в кровь, стали собственной неотделимой плотью.

Ноги гудели, шагали неуверенно, не подчиняясь желанию, словно существовали отдельно, сами по себе. Вера иногда останавливалась и оглядывалась, переводила дух. Сиял солнечный, но прохладный денек, какие выдаются летом после долгих дождей. Воздух в лесу был влажный, с густым подмесом грибного запаха. Солнце просекало стройный, подбористый сосняк, дробилось и падало на землю узкими, длинными полосами. Брусничник под ногами едва слышно шуршал.

— Андрей, — не выдержала и взмолилась наконец Вера, — давай передохнем. А то я сейчас упаду. Упаду и не встану. Тогда понесешь меня и мое ведро. Никогда бы не подумала, что ты такой жадный.

— Не жадный, а азартный. Это у меня с детства, даже тетя Паша не могла обогнать. Лучший добытчик был.

Андрей тоже остановился. Поставил на землю два ведра, скинул с плеч лямки объемистого рюкзака и удивленно оглядел свою ношу, словно самому себе задавал вопрос: зачем столько? И представил, как бы ответила тетя Паша: «Запас, он сроду карман не тянет».

В первый раз отправился нынче Андрей за грибами. И — обо всем забыл. Его охватил такой азарт, что он даже не отдыхал, замотал Веру и опомнился лишь тогда, когда вся тара оказалась полной. Двинулись в обратный путь, но, как назло, цепкий взгляд Андрея ухватывал то краешек сухого груздя, торчащий из-под серых сосновых иголок, то бок коренастого белого гриба. Андрей в отчаянии смотрел себе под ноги.

— Слушай, — смеялась Вера. — Предки у тебя ведь кержаки были? Они, наверное, жадные до ужаса? Значит, ты в них пошел.

— Да что ты понимаешь! Кержаки! Они прежде всего работники были великие.

— Работники, но… жадные. Ладно, кержачок, давай я тебя поцелую.

Губы у Веры были измазаны черникой, но пахли они почему-то смолой. Лежали вокруг солнечные полосы, ветер с шумом прокатывался по верхушкам сосен — все сливалось с приятной усталостью тела, и не было выше наслаждения, чем лечь на землю, вытянуться во весь рост, закрыть глаза и отойти в полудрему.

— Андрей, я недавно подумала, что мне всю жизнь придется жить в Крутоярове. Подумала и ни капли не пожалела.

— А с чего ты решила, что мы всю жизнь будем жить в Крутоярове?

— Я тебя не могу представить в другом месте. Только здесь. Прочно, надежно.

— По-кержацки?

— Не знаю по-каковски, только прочно. Я серьезно говорю.

— Прочно, да не совсем, у меня вот тут не все укладывается, — Андрей постучал по лбу ладонью. — Не понимаю…

Вера его не переспрашивала, она знала о чем речь. После статьи, после памятного бюро он часто теперь повторял — не понимаю.

И Веру теперь уже не отпускал страх за него, она снова и снова уговаривала Андрея забыть, отступиться, но чувствовала: ее слова до мужа не доходят.

А Андрей в эти дни не переставал думать о словах Аристарха Нестеровича и о самом себе, и чем больше думал, тем сильнее было предчувствие, что та последняя точка, которой ему так не хватало, скоро будет поставлена. Точка после окончательного выбора своей собственной, выстраданной дороги по жизни.

Они лежали в траве и молча смотрели на маленький кусок неба, видный между верхушками сосен и, хотя там не было даже крошечного облачка, все равно казалось, что небо плывет, движется, отливая прозрачной голубизной. Закроешь глаза, а плавное движение продолжается. Вера и Андрей не заметили, как уснули.

— Вот это грибники, я понимаю! — прямо над ними раздался голос, и кто-то восхищенно поцокал языком. — Набрали, донести не могут.

Андрей открыл глаза и увидел Савватеева — в кирзовых сапогах, в грязноватом легоньком пиджачке, в старенькой кепке, из-под которой выбивались седые волосы.

— Здравствуйте, Павел Павлович.

— Здоров. Прикемарили с устатку? После такой добычи не грех поспать. А я вот сегодня заленился, набрал всего ничего. Кружится голова, не могу в наклон.

Он поставил маленькую корзинку, наполненную — крохотными, с пятак, маслятами, и сам присел рядом.

— Загонял он вас, Верочка?

— Ой, не говорите, ног не чувствую, как будто не мои.

— Ну, тогда хотите или нет, а пойдем ко мне в гости. Нефедыч должен скоро подъехать, он вас отвезет. А то тащиться через все Крутоярово. Что, двинулись?

Довольно быстро добрались до дома Савватеева, который стоял на окраинной улице, почти в самом бору. Дом большой, старый, с почерневшими стенами, с сухим запахом. Окна, закрытые пожелтевшими газетами, не пропускали солнечного света, и в комнатах было прохладно.

— Садитесь, — отдыхайте, — суетилась Дарья Степановна. — Я сейчас.

Рядом с высоким, сутулым мужем она, маленькая, быстрая, казалась подростком.

Мебель в комнате была старая: шифоньер, комод, стол на толстых резных ножках — все крепкое, прочное, застеленное вышитыми салфетками. На комоде — патефон, стопка пластинок в выцветших конвертах. За всем — недавняя вроде, но уже сильно отличающаяся от сегодняшней жизнь. Внешне она словно замерла, но это только внешне, потому что хозяева жили не в прошлом, а в настоящем. Пал Палыч дотошно расспрашивал о редакционных новостях, сердито выговаривал за опечатку на первой полосе и, обрывая самого себя, тут же сетовал, что июль нынче был сухой и хлеба прихватило жаром.

Вера ушла на кухню вместе с Дарьей Степановной. Савватеев, как только они вышли, резко повернулся и спросил:

— Я вот что, Андрей, напрямую — ты весь район в свои враги записал или половину?

— А вы хотите, чтобы я теперь бегал и плясал от радости? — Андрей тяжело вздохнул. — На душе погано, понимаете, Павел Павлович, погано. Кому верить?

— Себе надо верить, людям. Я тоже через такое прошел, но весь район во враги не записывал.

Андрей догадался, что Савватеев позвал его к себе не только передохнуть, что это наиболее удобная минута, когда можно о многом спросить, многое для себя выяснить.

— Павел Павлович, а верно, что исключали вас из-за Воронихина, когда заступились за него? Если удобно…

— А что ж тут неудобного. Был такой случай в биографии, Воронихин тогда председателем работал в колхозе. Подсчитал, сколько ему кукурузы надо будет, посеял, а все остальное — под хлеб. Нашлась добрая душа, доложила. Воронихина — в райком, с председателей долой. Я на бюро кричал — охрип. Но — большинством голосов. Помню, бюро уже вечером закончилось, пришел к себе в редакцию и не могу успокоиться, трясет всего. Что я мог сделать в моем положении? Схватил авторучку, накатал статью, напечатал в областной газете. Ну и всыпали мне тогда! Председатель райисполкома, помню, кричал — кроме топора ты у нас ничего не получишь! Напугал! Пошел в леспромхоз простым лесорубом. А потом волюнтаризм осудили, партбилет мне вернули, посадили на старое место. У нас бригадиром лесорубов Мешков был, хороший такой старик, все уговаривал меня остаться. Плюнь, говорит, на писанину, у тебя руки золотые, работай да работай.

Павел Павлович невесело улыбнулся, запустил пятерню в седые волосы, крякнул:

— Вообще-то ни о чем не жалею.

— А вы не задавали вопрос: почему так случилось, почему все быстро забывается? Хотя бы этот же Воронихин…