СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая Страница 42

— Ну, а как же все-таки твой Матвей? — снова спрашивала Нина Всеволодовна.

— Занят по горло. Оба мы по горло. Он в наркомате, я в Коминтерне. К Мейерхольду ходим. А с Аванесовыми по-прежнему водимся. С Межлауками тоже, но поменьше. Матвей меня по-прежнему любит, а в тебя, Нина, кажется, по-прежнему влюблен.

— Не перестаю удивляться,— смеялся Лазарев,— Александра Федоровна Романова — в Коминтерне!

— А я не в самом. Я в сопутствующем учреждении.

— Ну, и в сопутствующем — разве неудивительно? Вы с Матвеем фамилии, что ли, переменили бы! Все нынче меняют, а вы уперлись, словно... Матвей упрям, так уж упрям!

Тут Корнилову почудилось, будто он очень-очень давно знает Нину Всеволодовну, лет пятнадцать, по меньшей мере. Ну, конечно, если она за пятнадцать лет ничуть не изменилась, значит, во всем этом сроке ее легче легкого представить и узнать! Это жаль, что Корнилов не бывал в Цюрихе, и тут ему не хватило географии, городского пейзажа, чтобы представить себе, как это его знакомая Ниночка Лазарева, студентка, с книжками под мышкой бежит-торопится через Новый мост? Архитектурного облика городской ратуши и августинской церкви ему тоже не хватало, единственно, что он мог сказать тогда, припомнив что-то из описаний Швейцарии:

— С Нового моста прекрасный вид на Цюрихское озеро!

— Прекрасный! — подтвердила Нина Всеволодовна, улыбнувшись Корнилову и как бы даже вспоминая, уж не вместе ли они — она и Корнилов — каждый день бегали по Новому мосту на лекции!

Нина Всеволодовна, когда она очень волновалась, замолкала. Волновалась она не часто, но Корнилов подумал: «А что же будет, если случится что-нибудь действительно трагическое? Ведь тогда она может замолкнуть на всю жизнь?»

К Нине Всеволодовне многие-многие были неравнодушны. Все крайплановские мужчины, да и прочие тоже.

Это, во-первых, выражалось в повышенном внимании ко всему, что она говорила, стоило ей заговорить в линейке, положим, или на вечерней дачной посиделке, и все тотчас умолкали, даже если в это время шел горячий спор по вариантам Сверхмагистраль — Южносибирская или о плановом проценте коллективизации сельского хозяйства в предстоящее пятилетие, или о воспитании детей в школе в пионеротряде и дома. Внимание проявлялось и в том, что «Нина Всеволодовна», имя-отчество это никогда без крайней необходимости не упоминалось ни в одном разговоре. Имя-отчество это оберегалось от излишних упоминаний, от которых оно, казалось, пусть и немного, а все-таки может потерять...

Очень умелый, интеллигентный, не фамильярный, но и не чрезмерно возвышенный тон сумел установить по отношению к Нине Всеволодовне Бондарин. Не скрывая симпатии, он был к ней внимателен и учтив в той как раз мере, которая точно соответствовала в тому, что она замужем, и тому, что она замужем за совответработником, и тому, что он сам, Бондарин, не только «бывший», но и бывший генерал.

И внимание Бондарина к Нине Всеволодовне стало даже чем-то необходимым для всех вообще, никого не смущало — ни его самого, ни ее, ни Лазарева. Если бы этого внимания вдруг не стало, вот тогда бы появилась какая-то неловкость.

И, все это чувствуя тонко, Бондарин как будто и запросто, а все-таки чуть-чуть в не запросто шутил с Ниной Всеволодовной, а иногда, очень редко, даже бросал ей одну-другую фразу по-французски или по-

немецки, и ей это нравилось, хотя отвечала она ем только по-русски.

Бывало, возвращается линейка из города или же едет в город — крайплановцы едут в Крайплан, женщины с корзинками на базар и в магазины,— и вдруг затеется между ними этот легкий, веселый и непринужденный разговор.

«Вот как нужно разговаривать и шутить жене совответработника с бывшим генералом!» — невольно думают тогда все женщины в линейке.

«Вот как «бывшему» нужно разговаривать с женой совответработника!» — мотают себе на на ус мужчины, «бывшие», разумеется, прежде всего.

«Вот как нужно вести советский светский интеллигентный разговор!» — думают те и другие.

Но однажды Бондарин все-таки дал маху, ошибся! На даче это было, на берегу Еловки в прошлом году. Песчаный, чистый-чистый берег, буроватая ласковая журчливая вода, узкие темно-зеленые листочки на ярко-красных прутьях кустарника-шелюги, и тут же несколько скамеек и деревянный, пристроенный к пеньку столик — это уже крайплановское имущество, сюда-то и приходили плановики в выходные, устраивали не то чтобы пикник, а так, полдник какой-нибудь или ужин. Легкая закуска, чаек, спиртного конечно, ни-ни!

Тут-то, раззадорясь после каких-то анекдотов по доводу международного положения, после споров о событиях и людях теперь уже исторических 1910-х — 1920-х годов, оставшись в этих спорах благодаря удивительной своей памяти несомненным победителем, Бондарин вдруг сказал Нине Всеволодовне:

— А вы женщина бесстрастная!

И это было слишком. Все так и поняли, что слишком. И Нина Всеволодовна взглянула на мужа, замолчала на полуслове, чуть-чуть приоткрыв рот. Потом ответила так:

— Для больших страстей, Георгий Васильевич, нужен ведь, чтобы не получилось глупостей, очень большой ум... Иначе… — Она словно бы и не хотела своего собеседника обидеть, но не задеть его не могла.

— Может быть, и так...— неуверенно сказал всегда о во всем умеющий быть уверенным Бондарин.— Но не всегда, ох, не всегда существует этакая гармония!

— К сожалению, далеко не всегда! — согласилась и Нина Всеволодовна.

А еще, который уже раз, вспоминалось:

...скользкие зимние тротуары, и вот они возвращаются из театра после встречи с Толстым («Власть тьмы»), первой встречи после долгой-долгой разлуки с ним. После гражданской войны, после всех событий новейшей истории, которые были бы так чужды Толстому...

Вот когда — в 1927 году, зимой, незадолго до кончины Лазарева,— когда смеркалось, когда не было навязчивого ощущения времени и нынешнего быстротекущего и такого настырного дня, который обязательно должен чему-то принадлежать — то ли войне, то ли военному коммунизму, то ли нэпу, то ли периоду восстановления и реконструкции народного хозяйства — и состоялось причащение, настал этот час, он и сообщал невидимую благодать и нежность к миру...

При этом, однако же, Лазарев все-таки подтвердил, что он и в театре очень хорошо заметил в Толстом графа, а Достоевского, того вообще не любит. И посмеялся над Федором Михайловичем, над почитателями его: не сами по себе будем погибать, а по великому Достоевскому! И тут же заметил, что вот жена его Достоевского обожает. То есть уже тогда он признал, что жена может быть в какой-то отдельности и даже самостоятельности от него, и это было такое необыкновенное с его стороны признание и такое удивительное для Корнилова открытие!

Теперь же Нина Всеволодовна страдает одна, страдает, наверное, теми самыми муками, которые Лазарев отрицал и ни во что не ставил. Конечно, она ни в чем не упрекает его, она и теперь его обожествляет за то, что он умел и мог эти муки отрицать, а она все еще не умеет и не может, но что из этого следовало? Нынче?

А вот: один, один на всем нынешнем свете Корнилов мог Нину Всеволодовну понять, поняв, убедить в том, что она и без Лазарева человек, и без него женщина, что и в этой потере она сама нечто большее, чем ее страх и ее ужас ! Ну, кто бы все это еще мог ей сказать, кроме него? Никто — он был единственным!

Он был им еще и потому, что, спасая ее, лишь отвечал бы взаимностью, ведь это благодаря ей, Нине Всеволодовне, в тот зимний день, когда они возвращались из театра, от Толстого, Корнилову пришла догадка: «Вот умру, и это будет значить, что и человечеству осталось уже совсем немного...» А что? Почему это и зачем Корнилов решил когда-то стать богом? Чтобы встать над человечеством и повелевать им? Да ничего подобного, никогда не увлекала его эта незначительная, эта мелочная задача, просто-напросто он еще в детстве догадался, что ему нужно родиться и стать человеком не через черта-дьявола, а через ту природу, которая может открыть человеку самого себя... Да, да, так оно и было, взрослому не дано, а детский ум, правильный, создал замысел природный, естественный и точный, но тут что случилось: разрозненный, расхристанный на части мир уже взрослого Корнилова тоже раздвоил, растроил, раздесятерил...

Ну, а какой же это бог, какой сын божий, ежели он состоит из разрозненных и даже не совместимых между собою частей, сам толком не зная, каких именно. Сказано же: «Бог един и всемогущ!» Потому как раз и всемогущ, что един! А?

...Из таких-то соображений, из такой значительности явилась к нему Нина Всеволодовна.

КАРНАУБСКИЙ ВОСК

Среди множества бесед и разговоров и встреч, которые еженедельно, а то и два раза в неделю проводил Корнилов как зампред. КИС с авторами всякого рода предложений, проектов и прожектов, случилась и еще одна нежданная-негаданная, она для судьбы Корнилова могла иметь, а может быть, уже имела огромное значение. Впрочем, этого он еще не знал, только догадывался.