Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 42

Он рот раскрыл, глаза выпучил и, верно, целую минуту молчал.

— Г-гы!.. Вот ошпарил!.. — взволнованный, восхищенный почти кричит Николай.

Белоконь смущенно соглашается:

— Ошпарил. Действительно… Да только самого себя. Знаешь, как он расхохотался? Ты бы послушал! А меня этот смех непонятный и обидел, и в полную растерянность привел. Эко ржет! С чего бы?

«Прошу вас, — говорит, — жене моей об этом не рассказывайте. Она у меня женщина строгая и в крупных начальниках служит. А если уж признаваться начистую: так люблю я только одну женщину, крупного начальника моего, жену…»

Легко, без натяжки все это он сказал, и невольно мне подумалось: ведь славный же парень, толковый парень и простой души!

Долго мы потом с ним калякали: и про охоту на зайца, и про то, как лучше зажаривать его, зайца, в степи, на костре — он завзятым охотником оказался.

…Где Машенька? Почему не видно ее целую неделю? Об этом ни у кого я не спрашивал, ждал, что сами скажут. Но сиделка помалкивает. Врач тоже. Ладно, подождем еще. Нету, значит, занята, значит, дела.

Через неделю я уже в парке нашем молодом по аллейке, прогуливался. Гуляю и думаю: именем Сидора Петровича парк этот следует назвать, с его бригадирского слова все началось, он этот интерес зажег. И вспомнилось мне, как ночью мы тротуар настилали, двенадцать холостяков. А потом весь народ поселковый за дело взялся: тетушки-хозяюшки, девушки-голубушки, древние инвалиды и звонкие школьники — все высыпали жизнь украшать. Через неделю-другую, смотришь, молодые сады кругом зашумели. Откуда столько деревьев наволокли? И время как будто не сезонное, но и тополь, и ясень, и клен сразу за новую эту землю корнями зацепились. Легкая у Сидора Петровича рука!

Брожу я меж акаций, меж тополей, и прежняя грусть меня беспокоит.

«Сезам мой радостный, — думаю, — третий горизонт… одной жемчужины в тебе нету…»

Или она сердцем меня слышит, что сейчас хочу ее видеть, сейчас. Точно слышит! Вот ее шаги! Оборачиваюсь, бежит она по аллейке вся в пятнах света… бежит ко мне.

Встретились. И не о чем говорить. Просто не нужно говорить — такая это минута. Сели мы на скамейку. Машенька спрашивает;

«Как здоровье?»

«Теперь совсем хорошо».

Помолчали мы минут десять. Потом, смущенная, она говорит:

«Так ли поступают, Лука Алексеевич? Моему начальнику вы в чувствах признаетесь…»

«Правда, — говорю. — Виноват. Это я по горячности. Потому что боялся: заберет…»

«Вот что! А теперь не боитесь?»

«Глазам твоим верю, Машенька. И не боюсь».

Она задумалась:

«Я всегда, — говорит, — верила в счастье, но не сразу поверила, что это — ты. А сколько у нас дела с тобой впереди, Лука Алексеевич! Помнишь, как на кургане мы стояли? Что-то случилось тогда с тобой. Как будто дальше ты стал смотреть, паренек! Я это не увидела, но почувствовала, а может, увидела то, что и ты увидел: город, которого еще нет. Но мы его видим, и он будет. Огни, которые еще не зажглись… Мы видим их, и они зажгутся. Главное, тебя я увидела и вот, понимаешь, узнала: больший ты, чем кажешься, даже чем сам это представляешь…»

Она-то и научила меня мечтать. Может, и сам я со временем к этому дошел бы. Но с ней светлее мне стало. Есть, понимаете ли, щедрость такая в человеке, не у каждого она пробуждена, у одного еще спит, у другого дремлет, а третий — весь ею живет. Подарил ты, скажем, ребенку лошадку, и тебе радостно, что он рад. Подарил ты товарищу трубку свою привычную на память, и оба вы рады, а кто больше? А вот в работе? Разве камень слепой перед тобою лежит? В нем, в камне, огонь. Сколько ты подаришь сегодня огня народу? Есть норма. Но есть сердце. И если щедрое сердце твое — больше потребует оно дарить, потому что это, может, и есть самое верное счастье.

Николай встает и, осторожно ступая, подходит к костру. Жмурясь от света, он спрашивает:

— А что же Машенька?

Белоконь внимательно осматривает крепкую, ладную его фигуру.

— Хорошо! В Горловке она работает. В «Кочегарке». Там новую шахту ведут, самую глубокую в Донбассе. У нас ведь, в Донбассе, только сверху уголь затронут. Немножко его взято, малый процент… А лучшие пласты волной в глубину уходят…

— Не о том я… — прерывает Николай. — О жизни вашей. Или расстались? Это бывает, знаете…

— Ну что ты, Коля? — удивляется Белоконь. — Почему же должны мы расстаться? Я и тебе такой дружбы желаю. Нет, счастливо живем.

Николай встряхивает чубом, порывисто вздыхает и пристально смотрит в огонь:

— Тогда это и правда — счастье…

— Э, непонятливый ты малый, — откликается Кузьма. — Счастье всегда ответное. Это, брат, не дождик, что всех без разбору кропит. Для счастья густо, брат, жить надо. А как ты, парень, живешь?..

— В шахту мы недавно с нею спускались, — негромко, будто самому себе напоминая, говорит Белоконь. — Машинист на полный ход клеть пустил. Ветер… Гром… Словно железные крылья над нами хлопают…

«Не упади, Машенька! — кричу ей. — За ручку держись!..»

«Что мне ручка? — она отвечает. — Рука у меня есть верная. Ты крепче поддерживай меня, Алексеевич, никогда не упаду!»

Издали, от палатки, Рябоштан спрашивает удивленно:

— Или до сих пор зорюете? Глянь-ка, скоро восход.

— А и правда, всю ночь скоротали, — тоже удивляется Белоконь.

Он встает и медленно идет к берегу, к высокому обрыву, под которым тускло просвечивает розоватое текучее пламя реки. Звезды уже гаснут, и над дальней сломанной линией горизонта сквозит, наливается заря. Плоские тучи похожи на крыши далеких строений, и сгустки света, как окна, опоясывают эти летучие дворцы, создавая глубокую, голубоватую перспективу.

Белоконь долго смотрит в зарю. Может, он тоже думает о городе, отраженном в легком сиянии света?

Так хорошо у огня. Ночь пролетела, но нет усталости. Есть только нетерпение в ожидании утра. Час или меньше осталось до той минуты, когда мы, первые, взроем эту древнюю целину и сдвинем первые камни под целиной с дороги, ведущей к далеким пластам, к живому огню, что станем дарить мы по щедрости от верных рук.

Каменная страсть

Это случилось в Лисичьем Байраке, в том глубоком скалистом овраге, где еще в петровские времена человек впервые потревожил глубины, чтобы пробиться к угольным пластам.

После оттепели, в гололед, что сковал весь Донецкий кряж, все дороги и тропы, взгорки, кручи и камни, неизвестный человек сорвался со скалы.

Его нашли на самом дне оврага, среди округлых, нагромоздившихся плотиной глыб известняка. Одетый в серый полушубок, он лежал вниз лицом, съежившись, поджав колени, сам похожий на одну из каменных глыб, сброшенных в русло бурным потоком.

Если бы не маленькая девочка Марийка, игравшая на площадке у кромки оврага и заметившая, как человек сорвался с крутого каменного откоса, быть может, не видеть бы ему больше ни солнца, ни этой бескрайней синей дали за Донцом…

Но Марийка с интересом наблюдала, как он взбирался на скошенную скалу — к черной полоске угольного пропластка, прорезавшего известняк, осторожно, медленно подтягивался к этой полоске, а потом соскользнул с уступа и рухнул вниз… Марийка с криком вбежала в мазанку и, потеряв способность объяснить отцу, что произошло, стала тащить его к оврагу.

Отец только что возвратился с работы и умывался над большим жестяным тазом. Как это часто случалось, был он недоволен артельщиком и штейгером и клял их отборными словами, а притихшая мать с грустью слушала горькие причитания.

Сначала он прикрикнул на Марийку, но удивленный испуганным взглядом, бледными искривленными губами девочки, охваченной ужасом, спросил:

— Может, ты больна, дочурка?.. Что с тобой?..

Тут же он понял; где-то здесь, поблизости, что-то случилось, и, смахнув с лица мыльную пену, выбежал вслед за Марийкой к оврагу. Далеко внизу он рассмотрел человека, лежавшего меж камней.

Калюжный кликнул соседа — крепильщика Степанюка и, набросив фуфайку, скользя по глинистой промерзшей осыпи, стал спускаться в овраг.

Через двадцать минут незнакомец уже лежал на койке в тесной шахтерской горенке со стенами, расписанными незатейливыми цветами.

Немалых усилий стоило Калюжному и Степанюку стащить с него полушубок, снять туго набитую кожаную, на крепком ремне сумку, вынуть из закостенелых пальцев молоток с непомерно длинной ручкой. Когда им удалось отобрать этот занятный молоток, незнакомец в беспамятстве все шарил вокруг себя руками, словно пытаясь его отыскать.

Неизвестному человеку было примерно лет за сорок; в длинных и мягких, отброшенных назад волосах, в каштановой вьющейся бороде и усах неравномерной изморозью поблескивала седина. Калюжного поразила внешность незнакомца; высокий, открытый лоб; темные, густые, несколько сдвинутые брови; губы, чуточку выпуклые, сжатые и волевые… Пиджак на нем был хотя и поношенный, но дорогого сукна и модного фасона, с округлым воротником и широкими, с вырезом, лацканами, а воротничок сорочки с острыми углами казался белоснежным.