Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 42

— Ну и словарчик же у тебя, — сказал, усмехнувшись, Черняк, — «герои духа», «создатели духовных ценностей». Прямо епископ Феофан какой-то!

— Я не говорил «духовных ценностей», — сказал, обидевшись, Савушка.

— Всё равно, не в этом дело, — задумчиво и серьёзно проговорил Черняк, всматриваясь в даль. — Ты всё говоришь о личности, а у нас целые миллионы пребывают в первобытном состоянии, что очень выгодно для таких вот субъектов, как этот Ливенцов. Надо прежде всего миллионы вывести из этого состояния, тогда их достижения будет не так легко пустить прахом, как достижения отдельной личности. Мы ещё, собственно, не начинали жить. Мы начнём жить только тогда, когда подготовим почву для творческой жизни не отдельных единиц, а целых миллионов.

— Но для этого каждая личность должна совершенствоваться, — возразил Савушка.

— Всякое личное самоусовершенствование, друг мой, — реакционная ерунда, — сказал Черняк, положив руку на плечо Савушки. — Оно разбивает людей, а не соединяет. Тут нужна не философия, а дело. И я чувствую, что оно скоро станет возможным. А теперь посмотрим ещё раз на луга, — видишь там, как хорошо огонек горит? — и пойдём домой.

ХLIХ

Германские армии одержали крупные победы в Восточной Пруссии, дела же австрийцев были плохи.

Четыре русских армии после взятия Львова развернулись дугой вдоль границы Австро-Венгрии и напирали на австрийцев.

Австрийские войска вели свое наступление между Вислой и Бугом, заслонившись от русских с востока Второй и Третьей армиями.

Это создавало для русских сильную угрозу.

Но австрийцы основали свой план на неверных сведениях: они думали, что главные силы русских сосредоточены в районе Люблин — Ковель, и ничего не знали о существовании Восьмой армии.

И таким образом сделали просчёт на целую армию.

В результате этого русские разбили австрийский заслон из Второй и Третьей армий и заставили австрийцев отказаться от их плана вести наступление на Польшу.

Австрийское командование решило действовать внутренними операциями и бросить главную массу своих сил против русских.

Русские в шестидневных боях выдержали этот натиск, повели наступление против Первой австрийской армии, сбили её, и противник начал отходить за реку Сан.

Австрийское командование пришло к убеждению о бесполезности сопротивления и начало полное отступление.

Их Четвёртая армия попала в наиболее тяжёлое положение и едва ушла от Пятой русской армии, оставив ей свои обозы.

Австрийцы, потеряв триста двадцать тысяч человек, принуждены были очистить Галицию и уйти за реки Сан и Вислоку.

Но русским предстояла более трудная борьба с германцами. После разгрома самсоновской армии Гинденбург, действуя в интересах прусского юнкерства, в первую очередь занялся очищением Восточной Пруссии от войск Ренненкампфа, вместо того чтобы сразу идти на помощь австрийцам.

Выгнав Ренненкампфа и разбив Десятую русскую армию, он воспользовался бездействием нового командующего Рузского и сейчас же перебросил четыре корпуса в Галицию на помощь австрийцам.

L

Серая масса русских войск большими и мелкими частями двигалась по тяжёлым осенним дорогам Польши и Галиции, топча и выкапывая оставшуюся в поле картошку.

По пути движения армий по сторонам дорог валялись брошенные кверху колёсами двуколки, обрывки ваты с ржавыми пятнами выцветшей крови. Блестели в грязи пустые патроны, а на горизонте вились стаи ворон.

Войска шли сотни вёрст, не видя никакого неприятеля. С каторжным трудом добравшись до указанного места по непролазной грязи, получали сейчас же приказ вернуться обратно по той же дороге, на которой только что порезали и пристрелили измученных лошадей.

А после ухода из каждого селения или городка вся окрестность оставалась загаженной тысячными массами людей.

На место ушедших приходили новые, просили и требовали у жителей хлеба, корма, ночлега. Наконец всё это добывали силой, выгоняя хозяев из халуп, бессильно валились и засыпали в халупах, в стодолах или просто на мокрой земле среди зловония, оставленного ушедшими.

Потом с зарёй опять запрягали не слушающимися со сна руками обозных лошадей и выступали, вытягиваясь по разбитому шоссе или грязному просёлку.

Савушка с Черняком — оба грязные, заросшие — тоже шли со своим полком.

Залубеневшие от засохшей грязи шинели каляным колоколом били сзади по сапогам. Вши невыносимым зудом точили грудь под мокрой шинелью, и невозможность остановиться и отдохнуть часто доводила до тупого отчаяния.

— Неужели до сознания человека никогда не дойдёт мысль, что война — это дикое варварство, которое отбрасывает человечество на столетия назад? — сказал один раз Савушка.

— А я удивляюсь тебе, как до твоего сознания не дойдёт мысль, что философствовать тут и возмущаться — самое бесполезное дело, — сказал Черняк.

— Я знаю, что скажешь: нужно действие.

— Нет, не скажу, — спокойно проговорил Черняк, — потому что сейчас и действие ни к чему не приведёт.

— Так что ж тогда нужно?

— Ничего не нужно, а главное — не выражать своих высоких чувств, потому что обстановка совершенно неподходящая. А ты приучишь всех к своему возвышенному брюзжанью, и на твои слова не обратят никакого внимания даже тогда, когда они могли бы сыграть известную роль. Тебе нужно отучиться мыслить на интеллигентский лад.

— Как это? — спросил Савушка.

— Так. Интеллигент всегда хватается за самые высокие принципы, их масштабом измеряет низкую действительность и, в бессилии махнув рукой, останавливается на этом.

Савушка уныло молчал и только ёжился шеей, куда затекал дождь.

Они шли по лесу. Узкая лесная дорога была плотно уложена опавшими дубовыми листьями, по которым скользила нога. Всё кругом было мокро: чёрные стволы дубов, спутанная осенняя трава. Мелкий дождь беззвучно сеялся на землю, и по опавшим листьям шлёпали крупные капли, набиравшиеся на ветках. В глубине леса, меж обнажённых деревьев, от земли поднимался туман, в котором неясно чернели деревья.

Савушка смотрел на этот мокрый осенний лес, и у него было чувство тупого отчаяния и безысходности.

Но когда лес кончился и неожиданно выглянуло солнце, идти сразу стало легче и веселей. Впереди на далёком горизонте показались синевшие горы, желтели дальние леса, и над блещущим от осенней росы лугом красиво зарождались молочно-белыми облачками разрывы шрапнелей. Доносились гулкие удары где-то скрытых орудий, и виднелись чуть улавливаемые глазом цепи маленьких человечков, перебегавших по солнечному полю. По ним сейчас же открывали огонь из орудий.

Людей вдруг охватила праздничная бодрость и жадный интерес. Савушка уже с нервно приподнятым любопытством смотрел вдаль и возбуждённо оглядывался на соседей.

Черняк посмотрел на его повеселевшее лицо, на котором уже не было и следа прежнего уныния, и сказал:

— Как немного человеку нужно…

— Ты про что? — спросил Савушка, рассеянно оглянувшись на него.

— Так, между прочим.

По перелескам весело трещали ружейные выстрелы и, нарушая их торопливый ритм, выделялись более редкие и мощные удары поднявших кверху жерла орудий, спрятавшихся сзади за горкой.

Поле внизу привычно блестело утренней росой, как будто то, что на нём совершалось, не имело к нему никакого отношения.

Оттуда на двуколках везли непрерывной вереницей людей с бледными, землистыми лицами и окровавленными головами.

А навстречу им, отбивая шаг, двигались новые колонны штыков, изгибавшиеся в сторону, когда обходили встречные телеги.

— Много е г о там?

— На всех хватит, — отвечали раненые.

Когда на землю спустилась ночь и затихли дальние выстрелы, полк, не участвовавший в бою, расположился на ночлег в полуразрушенной польской деревне.

В халупе, где поместились Савушка с Черняком, было тесно и душно.

— Выйдем на двор, — сказал Черняк.

Они вышли. В полумраке мелькали тени солдат, тащивших охапки соломы, какие-то мешки, и вслед им слышались бабий вой и причитания.

Лагерь был похож на бесконечный цыганский табор с огнями костров, криками и говором тысячной толпы.

Вся деревня была заставлена двуколками, лошадьми, орудиями.

— Откуда вы, что вы тут заполонили всё? — спрашивали вновь подходящие.

— А вы откуда? Что это, всех сюда принялись сгонять! — отвечали из темноты. — Прямо, как чёрт догадал — все в одно место сбились.

Около костра, разведённого из палочек сломанного балясинка, сидели несколько солдат, одетых в австрийские одеяла, и пили чай, обмакивая куски хлеба в кружки.

Черняк подошёл к ним ближе и прислушался к их разговору.

— Значит, правда, что разбили? — спросил, усаживаясь около костра с кружкой в руках, солдат с завязанным глазом.