Николай Горбачев - Ударная сила Страница 42

— Калинаев, значит, Филимон Кузьмич, — отрекомендовался он, подойдя к Фурашову. — Выходит, сватья бесштанные? За женишком-то ни кола, ни двора, ни даже сватов нормальных... По всем статьям...

Тон и слова старика были далеко не дружелюбными.

— А вы кого же считаете небесштанными сватами? — спросил Фурашов жестковато, но тут же подумал: зря, — пересиливая себя, смягчил тон: — Кстати, мы все сваты Петра Метельникова. Вся часть!

Старик недобро произнес: «Эва как!», — но тут же ребята оттерли его, кто-то из них рокотал баском: «Ты вот что, Кузьмич, давай-ка пойдем...»

Музыка надрывалась в плясовой, возле оркестра на небольшом пятачке отплясывали — от дробного чечеточного перестука упруго подрагивали доски пола. Фурашов увидел, как к Моренову, оттиснутому от него и теперь оказавшемуся на виду, подплыла в танце круглолицая, раскрасневшаяся молодица, вся в цветных, струившихся с головы лентах, остановилась, призывно перестукивала каблучками. Моренов — с полотенцем через плечо — как-то весело, отчаянно вертанул головой, словно ища поддержки, мысленно оценивая, как быть, в следующий миг взмахнул руками и, ударив ногой, пошел на молодицу сдержанно, с достоинством, как бы выводя ее по узкому человеческому коридору на простор, на площадку.

В комнате примолкли — от неожиданности и ожидания, что произойдет. Председатель шепнул Фурашову:

— Люба Клунникова, огонь-девка!

Крупная фигура Моренова в кителе и брюках навыпуск была уже на площадке, музыка рванула быструю, залихватскую: «Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — и подполковник, чтобы только взять разбег, прошелся всего шага два-три и вдруг взвился, легко, свободно, опустился на согнутые ноги и пошел, пошел... Руки, ноги, хлопки — все смешалось в стремительном вихре. Завороженный, загипнотизированный Фурашов да и все, кто находился в чайной, смотрели туда, на «пятачок», на площадку возле оркестра. Плотное тело замполита взлетало стремительно, будто в невесомости, ввинчивалось в воздух штопором, опускалось пружинно на пол, в замысловатых коленцах мелькали начищенные ботинки, выше плеч замполита красными петухами трепыхалось полотенце. Партнерша, точно завлеченная этим внезапным вихрем, с застывшей улыбкой на лице разгоряченно ходила по кругу, то наступая на Моренова, то как бы увертываясь, увлекая его.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» — торопился-частил оркестр, стараясь попасть в такт вихря, какой он сам породил, но с каким не мог теперь справиться.

«Барыня, барыня... Сударыня, барыня...» Взвившись над полом, Моренов, когда ноги его коснулись пола, отбил негромкую дробь, распрямился, раскинул руки, вздернул голову — все, как вначале перед выходом, — и застыл, точно вкопанный.

Оркестр, как бы тут же запнулся, сразу сбиваясь с такта, но еще по инерции, неслаженно отбил: «Барыня, барыня...»

Председатель первым расколол секундную тишину, металлически резко хлопнул в ладоши. Хлопал и Фурашов — искренне, радостно: еще одной гранью раскрывался для него замполит.

Моренов, все еще в кругу, сняв фуражку, улыбаясь, отирал платком околыш.

— Варя! Товарищи! — раздался басок председателя. — Комсомолия! За стол, за стол! Гостей на сухую держим? Не годится! Не по-русски...

Твердой рукой он повел к столу Фурашова, говорил:

— Тут порядок, товарищи! Не сомневайтесь о дисциплине! Службу знаем... Всем — комсомольские сто граммов за всю свадьбу, и ни грамма больше! Остальное веселье — за счет лимонада, песен, танцев.

Кто-то поставил перед гостями чистые граненые рюмки, в них налили водки. Сдержанные переговоры царили у длинного стола, но все не садились, плотно стояли, точно по негласному уговору ждали чего-то. Фурашов тоже испытывал возбуждение — оно вошло в него, подогрелось всей атмосферой — и думал, что скажет этим молодым да и всем: он догадывался — ему дадут слово.

Председатель поднял рюмку, оглядел всех за столом.

— Я бы хотел, чтоб сейчас слово молодым сказал инженер-подполковник Фурашов, командир части. — Он оглянулся на Фурашова. — По-фронтовому, крепко и точно...

Вобрав воздух и задержав его — слышал, это успокаивает, умеряет возбуждение, — Фурашов постоял секунду-другую и, когда заговорил, действительно ощутил уверенность:

— Что ж, товарищи, вот тут Николай Федорович, — он кивнул на Моренова, — тоже фронтовик, знающий, почем фунт лиха, сказал, что очень любит свадьбу. По-моему, это верно! Свадьба — первый кирпич в фундаменте советской семьи. Это преддверие новой жизни, преддверие потомства, бесконечности человеческого повторения и обновления на земле... Да, это священно. Что может быть священнее жизни, священнее той земли, на которой живем, по которой ходим, чьим воздухом дышим, на которой родимся, любим? И, защищая которую, готовы погибнуть? Такие мы, советские люди, — мы это доказали. — Он перевел дыхание, в поднятой рюмке, радужно окрашенная преломленным светом, плескалась жидкость. — Очень жаль, что нет на этой свадьбе матери Петра Метельникова, его отца, героя войны... Но вспомним о них, давайте вспомним! Я знал, младший сержант Метельников, вашего отца, сержанта Метельникова, он солдат с большой буквы, такие солдаты защитили нас, дали нам всем возможность жить... А мне — конкретно — спас жизнь. Да, Петр Метельников, ваш отец, Михаил Метельников, спас мне жизнь под Зееловскими высотами, а сам погиб спустя три дня... — Голос пресекся, Фурашов с трудом вобрал воздух. — Память его для меня священна... Будьте достойны своего отца, героя. За ваше здоровье, Варя и Петр, за будущее, за хорошую вашу жизнь.

Он подошел, чокнулся с Варей и Метельниковым: тот красный, растроганный, повторял:

— Спасибо, спасибо, товарищ подполковник...

Потом Фурашов разрядил обстановку: с шутками, весело сказал, что часть берет шефство над семьей Метельникова и на первый случай подносит свадебный подарок.

Тюлин, словно по сигналу, блестя и помаргивая разномастными глазами, вкатил через порог в «Чайную» новенькую белую детскую коляску, поскрипывавшую рессорами...

...Уезжали Фурашов и Моренов, когда к чайной подъехали дрожки и пролетки, — председатель сказал: будут катать всю свадьбу. Моренов, усевшись на заднее сиденье машины, со вздохом сказал:

— Мне завидно, Алексей Васильевич: придумать с коляской... Это вы здорово! Вот только в секрете держали до отъезда на свадьбу...

— А вы где этак отплясывать научились? — обернувшись, спросил Фурашов. — Эффект необычайный.

— Утехи комсомольской молодости. Сибирских кержаков надо было чем-то удивлять, призывая их в колхозы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На головном объекте, у Фурашова, вновь собирается рабочая комиссия по «Катуни»: она должна доложить «большой комиссии» свои предложения — возможно ли продолжать государственные испытания. Все это мне объяснил шеф, пригласив к себе. Теперь он принимал не в той комнатке — не по «интиму», а в обычном своем кабинете, строгом, с полированной мебелью. «Отправляйтесь, Сергей Александрович, проконтролируйте. Думаю, теперь, после введения изменений, «сигма» проявит себя хорошо».

Мне его стало жалко: усталый, подглазья набрякли, кожа на лице бледная, болезненно-рыхлая...

Возвращаясь в лабораторию по коридорам-лабиринтам, думал о нем, не мог избавиться от жалости. А она-то мне ни к чему: парализует решимость. Ведь когда шеф заикнулся «поезжайте, проконтролируйте», толкнуло: вот туда надо доставить новую «сигму» и там проверить ее!

В лаборатории сел к столу в странном изнеможении: вот черт, будто тонну груза вез! Что, что делать?..

Вырос Овсенцев — в белом халате, над выемом майки — волосатая, в рыжих колечках грудь: «Какие цеу?» — «На головном объекте облет — выявить, как поведет себя «сигма». — «Судьбы удары! Счастье само лезет в руки! На одной линейке координатных шкафов поставить новую «сигму», на другой — старую... Готовлю, Сергей Александрович? Очкарика, то бишь Эдика, подключаю».

Я промолчал. Молчание принято за знак согласия. Интеграл крутнулся волчком...

1

Со вторника начинала работу комиссия — об этом Фурашову стало известно вечером в воскресенье. Значит, относительно спокойные, бессуетные дни позади. Начинались опять облеты станции, эксперименты, расчеты пленок, заседания в белокирпичном домике на «пасеке». Передышка, на какую Фурашов втайне рассчитывал, заканчивалась нежданно-негаданно.

С тех пор как отложили госиспытания, шла усиленная работа. На станции наведения ракет вводили всякие изменения, «нулевые приказы»: заменяли детали, узлы, тщательно отлаживали каждую панель, каждую схему. В аппаратурных «пасеки» теплынь — обвешанные, опутанные кабелями, шкафы не выключались круглые сутки. На ночь у шкафов оставались заводские настройщики, оставались и военные — операторы, техники, инженеры. Профессор Бутаков, видно, торопился, а по тщательности всего, что делалось, Фурашов понял: ставка серьезная. Что ж, после неудачи в Кара-Суе у него нет другого выхода. Стягивались лучшие силы сюда, на головной объект; многих Фурашов узнавал в лицо — настройщиков, опытных, «съевших зубы» еще там, в Кара-Суе, когда только-только начиналась «Катунь». Однако Сергея Умнова, ведущего конструктора, Фурашов не видел: тот не появлялся на головном объекте давно. Иногда у Фурашова вспыхивал вопрос: «Как у него после госпиталя?» Видел: в «сигму» тоже поступали «нулевые» приказы-переделки, схемные уточнения. А где же новая «сигма»? Эх, Гигант, Гигант! И Костя... Тоже хвастал: «Старик, продерем, пропесочим через газету!» Не так все легко, как кажется.