Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 43

Рабочие знали, что Федотов в рот не брал спиртного, и в ответ на слова управляющего громко зароптали. Разгневанный явной ложью, Яницын потерял контроль над собой, рванулся к управляющему, схватил «за грудки»:

— А ну-ка, дыхните, господин управляющий! Это от вас разит… коньяком, а вы… Ложь! Верните Федотова, он капли в рот не берет… Семья голодает…

Управляющий побелел. Яницын опомнился, выпустил его из железных рук.

Федотова вернули в мастерские, устроили сторожем, и как будто все вошло в колею. Но недавно Николая Васильевича вызвали в контору. Там поджидал его, развалившись на стуле, пристав. Он «по-отечески» посоветовал Яницыну убираться из Владивостока «ко всем чертям».

— Опрошенные нами рабочие в один голос называют вас смутьяном и заводилой. К бунтам подстрекаете? Забыли, чем это пахнет? Галстуки еще в моде. Большевик, наверно?

— Не большевик, — ответил Николай Васильевич, — не удостоен… пока… И никуда уезжать не собираюсь…

— Уедешь, уедешь как миленький! — наливаясь чугунной кровью, взревел, как кабан-подранок, тучный пристав. — Здесь тебе, господин подстрекатель, не жить!.. В ножки кланяйся господину управляющему: просил убрать без насилия и огласки вон с его глаз, а то бы… ты у нас засвистел как миленький. Не сгинешь в тартарары вскорости — такое дело состряпаем, что и парней своих за собой в тюрьму потянешь!..

А сегодня последовал вызов в жандармское управление. Отеческих советов уже не было: «Убирайтесь подобру-поздорову! Две недели сроку! Еще благодарите господина управляющего — просил без экстренных мер: дети, мол…»

Марья Ивановна уже не ахала. Не плакала. Произвол? Произвол! Но беззащитен, бесправен трудящийся человек перед страшной казенной законностью; у жандармов и полицейских закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. Так подстроят, такую «возмутительную» литературу подкинут, что и сыны будут захвачены в их злопыхательские сети. И так поступок по нынешним временам крамольный, — подумать только, самого господина управляющего — за грудки! Тюрьмы переполнены. Жива память о беспощадных столыпинских расправах над заключенными «политиками», о виселицах во дворах тюрем.

Марья Ивановна торопилась, собирала вещи, распродавала лишнее. Еще, слава богу, случилось это ранней, холодной весной, и детям оставалось немного доучиться в классах.

— Уезжай, уезжай, отец! Приглядишь тем временем квартиру. Кончат ребята — сразу к тебе. Судьбу не надо испытывать. И не говори никому в городе, куда мы едем: надо заметать следы. А то и там нащупают!

Хабаровск — город богатый, чиновный, работа найдется, и ребята будут учиться. В Хабаровск! В Хабаровск!

Весенним, звенящим от солнца и зелени днем приехала семья к отцу. Он уже «обживал» домик на Корфовской улице.

И сразу все пленило молодых Яницыных. Солнечный Хабаровск. Амур, Амур! И рядом подруга Амура — Уссури! Первым долгом, побросав на пол вещи, молодые Яницыны сбегали полюбоваться Амуром и Уссури.

После обеда, приготовленного матерью на скорую руку, братья избрали противоположный маршрут: единым махом взлетели вверх по горе к высокому, стройному Алексеевскому собору на Барановской улице и зашагали к окраине.

Впереди, как всегда, летел на всех парусах неутомимый первооткрыватель неведомых земель — Вадим; через несколько улочек уже подступала к городу нетронутая земля — заросли орешника, багульника, колючего боярышника, дикой сирени; «большую тайгу» уже вырубили горожане.

— Хорошо, Вадька? И здесь, кажется, жить можно со смыслом! — говорили братья, ломая цветущие ветви розово-сиреневого багульника. Разливанное розовое море, доброе розовое раздолье! Держись, Марья Ивановна, родимая матушка! Принимай от сынов дары — огромные охапки милого раннего цветка. Кажется, жить можно?

Осенью старшие братья поступили учиться «на телеграфистов». Отец определил Вадима в коммерческое училище; тут и родилась самая прочная в жизни Вадима Дружба с его одноклассником Сережкой Лебедевым, тоже однолюбом в дружбе.

Сережка жил недалеко, на Хабаровской улице, и они встречались ежедневно. Из года в год крепло их юное содружество, не омраченное ни спорами, ни разногласиями. Они сходились во вкусах, взглядах, оценках людей и скоро стали понимать друг друга с полуслова; они одинаково любили труд, походы, рыбалку, не боялись опасностей.

Юность друзья встретили на берегах Амура и Уссури — летом там проводили все дни. Купаться бегали на Уссури — ближе к дому, мимо небольшой деревянной церковки, к пожарной каланче на углу Барановской, и оврагами, где свежо и сыро пахла трава и кустарник, выбирались на песчаный пологий берег Уссури.

В жаркие, солнечные дни, которыми так богат Хабаровск, купались, ныряли до чаканья зубов, прыгали мокрые на раскаленный песок и, закрыв глаза, подняв кверху красные, облупленные носы, блаженствовали под палящим солнцем.

Иногда, выпросив у матерей ковригу хлеба, с железными банками, наполненными землей и дождевыми червями, отправлялись на лодке-плоскодонке на ночевку — рыбачить вверх по Уссури, на знаменитой Кругосветке, где хлестко, безостановочно хватали приманку касатки, сомы, караси, а в удачный лов и жирные сазаны.

На песчаном берегу, поросшем хилым тальником, разводили костер, варили пахучую юшку с лаврушкой, луком, картошкой.

В самодельном шалаше, из которого была видна черная река и серый туман над ней, долго не могли заснуть — так обильны были впечатления богатого событиями дня.

А поездки за виноградом? В тайгу, в заветные места, ехали на телеге; возвращались через день-два, еле передвигая ноги от усталости: сидеть на телеге мог только один возница, все остальное место занимали гроздья сизо-синего, спелого винограда, высившиеся горой.

Лес, обвитый виноградной лозой, вставал как стена. Не ленись, карабкайся по корявым прочным лозам — обирай обильный урожай тайги. Были у друзей и заповедные места, где осенью сбивали они зрелые, смолистые кедровые шишки со сладкими орехами. И похожено-потоптано немало верст окрест Хабаровска, по ближайшим деревням — Гаровке, Красной речке, Лермонтовке — и поездом — к Бикину, Никольск-Уссурийску, Владивостоку.

Одну зиму копили ребята, как Плюшкины, каждую полушку. С открытием навигации, первым пароходом, в третьем классе, вповалку с другими пассажирами, ехали они к Николаевску-на-Амуре, а потом обратно до Благовещенска и оттуда домой.

Скалистые и равнинные берега Амура. Их суровая, своевольно-грозная красота покорила юношей. Открытие мира следовало за открытием! И, наблюдая неистовую, восторженную радость ребятишек и взрослых при виде долгожданного (целую зиму!) парохода, юные путешественники радовались и были горды, будто сами являлись вестниками и посланцами с Большой земли.

Мирно и радостно шло житье Яницыных в Хабаровске. Но однажды ночью толпа полицейских, возглавляемая жандармским офицером, чуть не сорвав с петель дверь, ввалилась в дом. Перерыли, перебросали все; особенно тщательно обыскивали комнату старших братьев Вадима, молодых служащих, — копались в их книгах, перетряхнули скромный гардероб. Рьяные ищейки ничего не нашли и растерянно топтались толпой.

Не сдавался только жандармский офицер: «У меня точные сведения!» — и продолжал остукивать стены, пол, как породистая собака, обнюхивал каждую вещь. Сначала он не обратил внимания на тощий матрац, который сбросили с кровати, но потом вернулся к нему и долго прощупывал; вспоров его перочинным ножом, он издал радостное восклицание — из матраца посыпались какие-то бумаги и брошюры.

Братьев окружили и повели из дому. Разъяренный, отец Яницын ополоумел: преградил путь полицейским.

— Обожрались кровью, подлецы? — задыхаясь, спрашивал он. — Мало вам взрослых, за детей беретесь? Кровососы, душители! Трижды, четырежды будьте вы прокляты, анафемы, убийцы!..

Жандармский офицер направил на Николая Васильевича револьвер.

— Прочь с дороги, старый огарок! За такие слова… да еще при исполнении служебных обязанностей…

Яницын намертво вцепился в дверные наличники, и его стали «выбивать» из двери; внезапно, с перекошенным лицом, он рухнул на пол.

Скоро пришло известие из тюрьмы: молодые Яницыны тяжело больны, — очевидно, им отбили легкие.

Старик Яницын исхудал, страдал бурно — рыдал или, заложив руки за спину, метался по комнатам.

Потерянный, убитый, он побывал везде, куда только ему удавалось пробраться, дошел до канцелярии генерал-губернатора, — везде глухая стена, ледяной прием холодноглазых людей.

«Бунтовщики! На царя руку подняли, молокососы…»

Отец писал всюду, вплоть до царского двора, но на жалобы и просьбы о смягчении участи больных сыновей не поступало ни одного ответа, словно все проваливалось в тартарары, в черную, бездонную пропасть.