Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 43

— Вот жизнь, чтоб ты провалилась! Поглядит кто, может позавидовать, все вроде как надо, а оно вот как получается. Господи, вот дела. Да чем ему, Ивану-то, помешал он, зачем гнать?

— Ему не хочется с моим прошлым возиться, а сынок будет приезжать и все время напоминать, его и заело.

— Ну и что? Что тут такого? Потерпел бы!

— Не, не будет терпеть. Он хоть и мелкий ростом, а характер у него твердый. Не хочет, и все. Мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь. Вот так сыночка встретила. — И опять за платком полезла в сумочку. Глаза промокать.

Сидели, горевали. Пашка приехал. Поставил машину, вошел, и осклабившись:

— Ты работай, а они вон чем занимаются. Ну и бабы. — Но заметил заплаканные глаза у Анны, посерьезнел: — Чего?

В ответ обе молчали. Пашка повозился у рукомойника, обтер руки и опять к ним:

— Ну чего? Может, поесть дашь?

— Садись, сейчас погрею борщ.

Засуетилась, кинулась к плите.

— Чего это, вроде глаза на мокром месте? Анна? Проворовалась, что ль?

Анна вздохнула, посмотрела на Пашку с укором, и глаза ее набухли влагой.

— Сынок ее объявился, — от плиты через плечо отозвалась Валька. — Объявился, а Манютенок не хочет признавать, прогнал.

— Да что он, злодей какой?

— Не злодей, — отозвалась Анна. — Хочет жить только своим, до чужого ему нету дела.

— Ну ты ж ему не чужая?

— Может, и так. А заставить человека нельзя.

— Ах ты шкет такой! Я б заставил. Чужой-то все одно человек! Небось мамки никогда не знал. Сколько ему?

— Двадцать пять.

— Вот видишь. Ну, а ты отпустила? Опять прогнала сына?

— А что я? Как сказал, так и будет, он хозяин.

— Хозя-ин… Дала б ему оплеуху, чтоб понял, что к чему.

— Он скорей даст.

— Да ты ж одной рукой через плетень его перекинешь!

— Он муж. Может и побить.

— Чем он побьет?! У него и кулачки-то дитячьи.

— С им драться не будешь, он муж.

— Ага, муж. Ну тогда молчи и не рыпайся. Чего ж тут слезы лить?

— Жалко… — почти шепотом отозвалась Анна.

— Что за люди эти бабы! Сперва наделают дел, моя вот историй тоже накрутила, а потом ревут.

— Ты у нас святой! — сказала Валька.

Пообедал Пашка и отправился в свою комнату, на кровать лег в брюках. Так он всегда отдыхал после обеда. Хотел заснуть на часок, не спится… Муха садится на голову. Поднялся, убил мухобойкой. Опять лег, рубашку скинул, в майке прилег. Закрыл глаза, открыл и — ничего, как вроде и не хотел спать. А ведь спешил, думал прикорнуть на часик. Встали-то рано, чуть не до солнца. Ну ладно, нехай не спится, так полежу, на спину повернулся, стал в потолок глядеть. И чтой-то эта Анна из головы не выходит? Плачет. Подумаешь — плачет. Что ж он, слез не видал? Слава богу, повидал слез этих. Но сон пропал. Голова кругом пошла, от Анны к себе, к Вальке, к Федору Ивановичу, потом за угол, к покойным теперь уже дяде Андрею и к тетке Нюрке, других знакомых перебрал в уме, и что-то получалось, никто не живет, не жил как надо, как хотелось кому. Со стороны поглядеть — все в порядке, а коснись — слезы. Отчего? Уж куда лучше сами живем, и дом, и в доме, а ведь годы, самые сладкие годы — вон где, пролетели в нужде, в нескладицах, в неустройствах. А вспомнить отца, там вообще сплошное горе луковое. Чего только не перенес старик. И голод, и холод, и конокрадом был, рассказывал, при нэпе еще, били не один раз за конокрадство, и в тюрьму попал по ошибке, безвинный, чуть ли не отдал концы в этой тюрьме, пока разобрались, что невиноватый. А уж в последние годы и пенсию получал, и все хорошо дома, а жизнь-то прошла вся. Уже заморился жить. Ничего, говорил, не хочу, а ведь шустрый был, ко всему интерес имел. Заморился и без всякой жалости помер. А Федор Иванович? Живой еще. А что за жизнь? Был директором, поясок кавказский носил с набором, а что получилось? Немцы хотели сжечь, не сожгли, калекой оставили. Не тужит вроде. Но какая ж это жизнь? Тоже поломанная. А тетка Нюрка, покойница, много прожила, а что видела. Ребят поубивало на войне, остались одни с дядей Андреем да Верка с пьяницей мужем. Как она говорила? Живем, говорила, дюже добро, а счастья нету. Да что ж это такое? То кто-то виноват, а то и не виноват вроде никто.

Складывал Пашка в голове разные жизни, и все никак не получалось того, что должно получаться. Вот и Анна. В магазине работает. Пашка не верил в честные магазины, хоть чудок, а подворовывает, если даже не это, дак на усушку, утруску и другое проценты даются, на одних процентах можно жить припеваючи, а вот опять сын этот. Перевернутая была раньше жизнь, теперь отдается, опять слезы. А как же дальше? Дальше должно все лучше и лучше. Должно? Должно. И все для этого делается, но вот примеров никак не подберешь. Может, только Ларины. Там, у сестры, как будто полный порядок, не дюже еще старые, и все чин чином, девчата хорошие, про работу думают, не про баловство. Ну, время подойдет, как повернется дело? Ничего сказать нельзя. Может, тоже какой-нибудь алкоголик подвернется, испоганит первые молодые годы, а там иди наверстай. Можно наверстать, а можно и нет, опоздаешь, как мы с Валькой. Были б годы — другой разговор! А переиграть ничего нельзя. Второй раз жизнь не дается. Может, нынешние молодые переломят судьбу, повернут в хорошую сторону? Кто его знает! Может, получится, а может, и не получится. Бабушка надвое сказала. Должно бы получиться. Сколько ж люди должны бедствовать?! И хорошо б у нас, в Цыгановке только, а то ведь и дальше так, не дюже уж складно. А если взять в международном масштабе, тут и говорить нечего. Когда ж у человека полное счастье будет, когда? Вот вопрос. А кто ответит? Вот именно.

Пашка поворочался с полчаса, не может уснуть, хоть убей. Поднялся и, сидя на кровати, закурил. Крепко затянулся, медленно выпустил из ноздрей дым, и все. Поднялся, сунул ноги в шлепанцы, вышел на кухню. Эти все сидели.

— Ни хрена не заснул. Из-за тебя, Анна.

— Ты вот что, — сказала Валька. — Я счас провожу Анну ды с Манютенком с ее поговорю, а ты к Федору Ивановичу сходи. Сестру видела, обижается Федор Иванович, забыл, говорит, а все ж родня. И то правда, забыли калеку, а он тебе не чужой.

Пашка почесал затылок.

— Ну че ж, надо сходить.

Как был в этих брюках, в каких лежал на кровати, надел ту же рубашку и вышел, закурив новую сигаретку. Калитка у Федора Ивановича открыта, не стал стучать. И в переднюю без стука вошел:

— Можно к вам?

Федор Иванович сидел на своем креслице, но был повернут к шкафу с книгами. Сидел на троне своем, читал.

— Читаем, Федор Иванович?

— А больше и делать нечего старому человеку. Здоров, здоров. — Руку подал. — Трудовой день кончился, слава богу, можно и почитать. А ты садись, Паша, проходи. Чтой-то забыл меня совсем.

— Да вот и я думаю, забыл совсем родню, надо сходить. Вот пришел. Как живете, Федор Иванович? Чего читаете?

— Затеялся тут с одним делом, Паша, и вот взял опять Ленина, старые его работы. Поднастроиться хочу.

— Ага. Понял. Мое упущение, у меня Ленина нету. В свое время не пришлось, а теперь вроде ни к чему.

— Это зря, Паша. Никогда не поздно.

— Может, и так. Только теперь больше телевизор гляжу, а читать некогда. Знать, старею, Федор Иванович.

— Что ж тогда мне говорить? Не-е, Паша, не-е. Ты ж с ученым дружишь, как же без книжек? Нельзя.

— Этого-то, Егора Ивановича, всего прочитал, и Валька прочитала, этого мы читаем, а так чтоб другие какие — некогда.

— Не тянет?

— Как сказать? Тянет, да некогда. А потом, Федор Иванович, не все в книжке прочитаешь. Пришла тут эта Анна, вся заплаканная, сын объявился, а Манютенок не признает, иди, говорит, как жил, так и живи, ты нас не знаешь, и мы тебя не знаем. Ну, слёз полный двор. Лег я поспать после обеда, а не могу. Начал думать. И вас, Федор Иванович, вспомнил, и других, и вот не пойму. Когда все кончится? Счастья у людей нету. Что, специально так сделано? Чтоб люди были несчастные? Отец мой, ваш двоюродный, как жил? Одно сплошное горе. Дальше, там, где Ксения теперь живет, кто там жил? Брат же ваш, так? Он где? С голодухи помер, давно, правда, а дальше за Ксенией, рядом с вами, тут тоже жил ваш брат, ученый был, ветеринарный доктор. Спился. Все ж угощают, у кого скот болел, каждый день пьяный. Пришел зимой поздно и сильно выпимши, а жена не открыла, ну и замерз на дворе. Вы ж все это лучше меня знаете. А вы? Как вам жизнь досталась? А Баша, Андрей, тетка Нюрка? Сынов поубивали, и все пошло прахом. А Карнаевы? Гришка и Еремка пропали на войне, старики погоревали ды и померли. Вот беру всех — и кругом беда. А я думал, что все мы для радости пришли. Зачем же появились на свет? Бедствовать? Не может этого быть. А не получается. Отчего? В книжках Егора Ивановича ничего про это нету. Ды и у Ленина тоже, наверно, нету. Вот вы за новую жизнь боролись, а что получили сами? Понятно, враг, немец, пришлось. Понятно. Дак у одного немец, у другого — спился, замерз, у третьей — замуж не так вышла, а дите кудай-то девать надо, а он тоже человек, вот вырос, пришел к мамке, а тут ему «уходи» говорят. Там война, там голод, там никто не виноват, а счастья нету. Отчего? Я прожил. Что я, радовался? Да? По телевизору тоже ничего не отвечают. По телевизору я вижу — кругом, на земном шаре, и того страшней. Война когда кончилась, а всё убивают, дети голодают, люди живут под открытым небом, в лохмотьях, грязные, немытые, бездомные. Да и сами американцы? Что, радуются? Есть, конечно, может, и радуются, да не так их много. Что ж на земле делается? А я понимаю, что не для этого люди появляются на земле, чтоб только горевать, плакать ды голодать. И вы ж строили нашу жизнь не для этого. Когда ж дело придет? Ну, я хорошо живу, дак годы мои прошли, хорошие. А как прошли? Так же, как и у других.