Аркадий Первенцев - Матросы Страница 44

Чего стоила одна Тома со своими подбритыми бровями и совиным взглядом желтоватых глаз. «На минуточку, Боречка, — попросила она его и провела в соседнюю комнату, где складывали прямо на пол грязные тарелки и отвратительно пахло селедкой, луком и уксусной эссенцией. — Хочу предупредить, Боречка, — с иезуитской фамильярностью говорила она, добираясь своим сверлящим взглядом до каких-то подозрительных, по ее мнению, глубин его души. — Постелят вам сегодня в разных местах. А завтра я договорилась в загсе. Тогда… Кровать уже куплена, никелевая, Боречка, подушки есть с вышивками, пододеяльники, простыни». Бориса невыносимо оскорбляло подобное вмешательство, хотелось наговорить дерзостей, заорать так, как кричал в столовой развязный рыжий богатырь… и не мог. Что-то сковало его язык, заставило молча перенести оскорбительное вмешательство, подчиниться.

«Как же дальше будет? — раздумывал он, лежа с открытыми глазами и чувствуя неприятную тяжесть в желудке после подозрительного винегрета и рыбных консервов в томатном соусе. — Видимо, они берегут старика и всячески задуривают ему голову. Однако что же произойдет в дальнейшем? Ребенок появится гораздо раньше срока. То, что нас не положили вместе, не так уж плохо…» Он брезгливо относился к беременным женщинам. «Хорош женишок, удачный медовый месяц…» — Борис безнадежно вздохнул и перевернулся со спины на правый бок, уткнувшись лицом в глупейшие рукодельные вышивки на спинке сугубо провинциального дивана.

Дальнейшие дни отпуска. Запись в загсе. Обсыпали серебряными гривенниками. На квартире — хмелем. Зачем-то подкидывали подушки. Опять и опять исступленно орали люди в юфтовых сапогах, в суконных пиджаках и неумело завязанных галстуках. Плясали с остервенением изголодавшихся по коллективному веселью, лезли целоваться мокрыми ртами, шлепали по спине, желая привлечь внимание, и поголовно все клялись в любви и верности, называли Бориса молодцом, поздравляли с удачей…

— Ты найди в городе такую хватеру, — въедливо убеждал старший брат Хариохина, выдыхая клубы махорочного ужасного дыма, — ловок ты, паря, ловок! Сварил котелок!

Забегала знакомая Катюши, Татьяна Михайловна, жена известного Ступнина. Она поздравила молодых, подарила ниточку искусственного жемчуга. На третий день пришел начальник конторы и с ним десятник с хитрющими глазами, оттененными ресницами, как у иной распрекрасной девчины.

— Уважили, уважили, — благодарил Гаврила Иванович, со стариковским радушием снимая с них телячьи потертые куртки, — мы и работаем, и гуляем. Проходите, проходите, дорогими гостями будете.

Начальство вынимало из карманов бутылки, делая это заметно, чтобы все видели — пришли поздравить не с пустыми руками. Близкие и родня сумели добросовестно отравить Борису первые дни бракосочетания. И Борис с ужасом убеждался, что Катюше нравится вся эта невыносимая процедура, она, пожалуй, бесконечно могла бы принимать поздравления, «водить журавля», выслушивать хмельные песни и жеманно подставлять губы после дурацких криков «горько».

Борис пробовал поделиться своими интеллигентными мыслями с Галочкой, которая, будто со стороны, с пренебрежительной улыбкой на своем миловидном личике наблюдала за всем происходящим.

Неожиданно он встретил решительный отпор.

— Вы не правы, — дерзко ответила Галочка. — Катюша исстрадалась. Она долго избегала людей. Ни с кем не встречалась. Поделиться ей было не с кем. К тому же она не знает, что вас как-никак обстоятельства заставили приехать. Она думает, что вы сами решили. Она не знает о разговоре с Михайловым, о моем письме… Поэтому ей весело, а мне, мне нисколько…

Всему приходит конец. Квартиру проветрили, вымыли полы скупой севастопольской водицей, и Борис, надев шинель и фуражку, сшитую в Риге по заказу, направился в город.

Зимой Севастополь не такой, как летом, в отличие от той же Ялты, где хребет Яйлы прикрывает побережье от северных циклонов. Высоты заснежены. Даже южные склоны с подтеками. Море резко теряет свою синеву. Улицы неприветливы, скучны. И нигде ни одного праздного человека.

Барказы привозят матросов. Они выстраиваются в колонны и уходят на разборку руин. Даже корабли, казалось, угрюмо нахохлились, опустив клювы орудий. Чайки залетали в город. С ними смешивались чернокрылые вороньи стаи. Везде грузовые машины. Кумачовые флаги поднимались над ударными стройками. Яростно скрежетали камнедробилки, и в прозрачном, будто откованном, студеном воздухе звучали непривычные для военного моряка крики: «Майна!», «Вира!»

С грустью, словно хороня свою молодость, бродил Борис по городу, припоминая улочки и уголки, знакомые по каким-либо игривым приметам. «Вот тут вечером, за колонной музея, я впервые поцеловал свою монголочку. Помню, еще перед глазами маячила эта пушка. Чуть потом об нее не споткнулся. А тут… Недурная она девчонка. Пикантная. Уеду, роды пройдут без меня. Для меня она останется все той же Катенькой, веселой, с хорошей кожей и чистым лицом, с этими милыми косичками и теплыми покатыми плечами. Ведь сходил же с ума по ней Вадим. Да разве только он один? Даже бесхитростные матросские сердца покоряла эта севастопольская чародейка. Погуляю еще. Во сколько она кончает работу? Встречу ее у конторы. Рада будет. Пройду под ручку. Пусть на нее полюбуются…»

Оставим ленинградского курсанта прогуливаться по городу и перенесемся в низкие комнатки архитектурных мастерских, где работает женщина, которой суждено в дальнейшем сыграть драматическую роль в судьбе нескольких людей. В том числе Бориса Ганецкого и Катюши.

В небольшой комнате с горевшими на потолке бестеневыми лампами трудились пять человек. Чертежные столы, плесень на стенах, утомленные серые лица, у людей постарше — очки. В окно смотреть незачем. Из него не увидишь море, небо, а только сильно захламленный двор стройучастка, хаотические горы навезенного и сваленного многотонными грузовиками материала и высокую стенку сгоревшего дома.

Сюда впервые пришла Татьяна Михайловна, жена Ступнина. Ей хотелось возобновить прерванную войной работу. И это не каприз офицерской обеспеченной жены, не мода или принуждение: ее тянуло к работе, к коллективу. Двое детей уже ходили в школу, за ними могла присмотреть мать. Татьяне Михайловне хотелось участвовать в восстановлении города, любимого ею. В этом она не признавалась, чтобы не дать повод к обвинению в банальности. Белокурая флотская дамочка, излишне пополневшая на добрых пайках, — так могли судачить незнакомые или малознакомые люди. Пошла работать, с жиру бесится.

Начальник группы примерно так и думал, заранее предвидя скорое угасание порыва. Уйдет, как только надоест подчиняться, рано вставать, отдавать все силы превратностям службы.

— Разрешите представить вам нового вашего товарища, — бесстрастно произнес начальник группы, сравнительно молодой, активно лысеющий человек, и пробормотал имя и фамилию Ступниной, как нечто необязательное для своих подчиненных. — Они потеснятся. По-моему, вот в этом углу будет удобно. Не так ли?

— Спасибо, — Татьяна Михайловна кивнула, и начальник прошел к своему месту, неловко лавируя между столами.

Сотрудники, издали поздоровавшись с Татьяной Михайловной, углубились в чертежи.

— Сюда можно поставить небольшой стол, подтянуть шнур и приспособить лампу, — вежливо посоветовала женщина с усталыми серыми глазами и попробовала кончик рейсфедера на ногте. — Вам, безусловно, покажется здесь не совсем шикарно после вашей квартиры.

— Вы меня знаете? — Татьяну Михайловну еще не оставляло чувство неловкости.

— Конечно, — женщина протянула руку, — познакомимся еще раз, поближе: Ирина Григорьевна Веселкова. Вы супруга Ступнина. Но вы запомнились мне еще по Одессе, по институту на улице Мечникова.

— Даже? Вы учились со мной в институте?

— Вы были старше. На два курса. Я стараюсь принципиально не обременять себя запоминанием женских лиц, но вас почему-то запомнила. Мы вас звали Колобком.

Татьяна Михайловна покраснела, с улыбкой развела руками:

— Да, да… Меня так называли. Теперь я, вероятно, еще больше оправдываю это прозвище.

Ирина Григорьевна прищурила глаза:

— Поменьше белого хлеба и пирогов… Простите, вас зовет наш грозный руководящий товарищ. Идите к нему. У него, кроме всего прочего, имеется пунктик помешательства: железобетонная дисциплина. Сегодня я отпросилась пораньше. Чувствую себя отвратительно. Бог мой, какие нравоучения мне пришлось от него выслушать!

Начальник группы, продолжая чертить огрызком карандаша, чем показывал и свою занятость, и презрение к празднословию, сухо сказал:

— Сегодня, как мы договорились с начальником, вы свободны. Завтра же прошу познакомиться с материалами, обживайте рабочее место. Типовое проектирование, как вы знаете, указано сверху. Фантазировать, проявлять индивидуальность не придется…