Марк Гроссман - Годы в огне Страница 44

Сорокин постучал в окно, подождал, постучал еще раз.

— Кого черт носит? — спросил Жаббаров, прилепившись носом к оконному стеклу.

— Открой. Дело есть.

— Днем приходи, дурак. Ночью не открываю. Спать надо.

— Открой. Не то окно прочь!

— Кто такие?

— Партизаны.

После долгой паузы мулла спросил:

— Что надо?

— Отвори ворота. Замкни собак в сарае.

— Кричать «караул!» стану. Людей позову.

— Кричи. Сожжем дом и тебя не помилуем. Ты о нас слышал, слово твердое.

Несколько минут в стекле было пусто — возможно, хозяин шептался с женой. Наконец появился у окна, проворчал:

— Душить не будешь?

— Нет.

На улице было слышно, как мулла, ругаясь и охая, уводил псов в сарай, гремел щеколдой, отворял двустворчатые, на раскидку, ворота.

Впустив незваных гостей, буркнул, злобно кося глазами:

— Ну? Зачем ко мне?

— Мясо, мука, масло и прочее.

Мулла усмехнулся.

— Мое добро, я наживал. Отдать!

— Колчаку давал, нам — жалко?

— Никому не давал.

— Мы знаем. Три твоих обоза шли в Карабаш. Отару гонял.

— Считать чужое умеешь. Школу в лесу кончал.

— Еще не кончал. Учусь только.

Сорокин велел партизанам заводить подводы во двор, сказал Жаббарову:

— Наши люди оголодали, мулла. А ты ешь в два горла. Не божески это.

Хозяин сел на чурбак для рубки мяса в углу двора и досадовал уныло:

— Довелось дожить в старости годов: все всё тащат.

— Нет. Оставим на прокорм и свадьбу. А прочее заберем, чтоб наши товарищи не померли в голоде. Вот так — по всякому богу.

— Вас — целая шайка. Бери. Но я запишу долг. Это правильно: долг.

— Валяй. Многие ваши строчат на меня. Коли Колчак возьмет верх — мне оторвут голову так и так. Но ты сам знаешь: плохи его дела.

— Болтаешь хорошо, вор. Ладно, жди немного.

— Гляди, не поднимай шума. А то станешь короче. На голову.

Старик ушел в дом, вернулся с ключами, стал отмыкать пузатые, масляно поблескивающие замки погребов. Распахнул двери, ткнул пальцем в темноту.

— Бери, нищебродье. Разоряй в корень!

Кто-то из партизан резко повернулся.

— Замолчь! А то тут тебе и аминь!

— Это можешь… — продолжал злобиться мулла, не умея осилить ненависть к голытьбе, нырявшей в глубь погребов и выносившей оттуда мешки с мукой, рис и бараньи туши. — Я гляжу, у вас рот до ушей, красные!

Через полчаса все телеги загрузили провиантом, и Сорокин приказал отправляться.

Жаббаров стоял у крыльца, глядел, как уезжают партизаны, и губы, руки, ноги его дергались от обиды.

— Якшы… — сказал он командиру группы, уходившему последним. — Якшы, начальниге. Но подавись моим хлебом, вор!

Мулла крикнул вдогонку Сорокину:

— Мы еще встретимся, карак![22]

Партизан оборотился и сказал, усмехаясь:

— Непременно, старик.

Однако Жаббаров, кажется, сильно удивился, когда через неделю его снова разбудил твердый стук в окно. Выглянул на улицу, заметил черные быстрые тени у парадного крыльца и, ругаясь и охая, пошел запирать собак в сарае.

— Здравствуй, бабай, — проворчал Дмитрий Наумов. — Меня зовут «Моргунов», будем считать — познакомились. Мы обещали — и пришли.

Мулла стоял на дворовом крыльце в теплом халате поверх брюк и пиджака. Лицо его исказила судорога, он крикнул:

— Уже все съели? Большой живот у вас, Моргунов!

— Не ворчи, старик, и пусти в избу. Ты один?

— Одиночество подобает только аллаху. Жена и дочь.

Они прошли вслед за хозяином в горницу — и увидели старуху и девушку на большой русской печи. В деревне Глуховой половина села была русская, половина — татарская и башкирская. Мусульмане молились своему богу, православные — своему, и это мирное сожительство, как всякий мир, не приносило никому бед. Татары и башкиры недурно знали русский язык и русские обычаи, а славяне вполне терпимо калякали на тюркских наречиях.

На столе горела пузатая керосиновая лампа. Наумов кивнул старику на лавку у стола и опустился рядом.

— Слушай меня с вниманием, мулла, — сказал он, глядя на хозяина в упор красными усталыми глазами. — Мы кладем свои жизни в бою и живем в лесу, как волки, на которых со всех сторон идет загон. Потому мы — жестокие люди, а как же нам иначе справиться с белой сволочью Колчака? Все, что берем у богатых, раздаем нашим людям, их женам и детям. Наш человек, который тайком или не тайком съест лишний кусок, — заплатит позором, а может, и жизнью. Я сказал длинную речь, чтоб ты все понял, мулла. Нам нужны деньги, Жаббаров.

Хозяин молчал.

— Я гляжу, ты глух, как полено, — помрачнел Наумов, и глаза его сузились в щелки. — Не серди сатану, Жаббаров.

— Он не вовсе глухой, — усмехнулся стоящий рядом боевик Дмитрий Алимов. — Он на то ухо глух, в какое про деньги речь.

Мулла отозвался раздраженно:

— Дома даже копейки нет.

— Деньги богачу черти куют. Ты продал двадцать кобылиц казне, и еще — коров и овец. А может, врут люди: не продал — подарил?

— Я никому ничего не дарю. Но капитал не в моем доме, — я ждал тебя, кызыл буре[23].

— Врешь, лиса. Все эти дни ты тратил большие деньги. Твой капитал дома.

— Не хочу с тобой говорить. У тебя голова — один язык, больше ничего!

Кто-то из партизан проворчал с досадой:

— Доколе его галду слушать и мозолиться с ним! Не срок нам беседы вести!

Мулла продолжал петушиться.

— Можешь убить, нет капитала. Гляди…

Он вывернул карманы брюк и карманы пиджака, и даже задрал рубаху, и все это время продолжал говорить, ругая пришельцев, укравших у него давеча провиант и сделавших старика совершенно нищим.

— Самая жалкая нищета — скупость, — уже остыв, усмехнулся Наумов. — У тебя, говорят, огня взаймы не выпросишь.

— Просят бездельники. Зачем помогать дармоеду? Я не дам и гроша.

— У него, вишь, каждая копейка рублевым гвоздем прибита, — уже злобясь, прохрипел Алимов. — Стар, как порок. В могилу запасаешь, что ли?

— Все запасают. Ты не запасаешь? Или нечего запасать?

Дмитрий ухмыльнулся.

— Денег-то много, да не во что класть.

— А-а, что с тобой говорить? Ты пустой, ни с чем пирог.

Это была, кажется, та капля, что переполнила чашу терпения партизан. Наумов приказал начать обыск.

Боевики стали обшаривать дом, проверили сундуки и шкафы, даже спустились в подпол. Денег нигде не было.

Тогда потемневший от усталости и ожесточения Наумов прохрипел женщинам:

— Айдате с печи!

Деньги нашлись на лежанке, под паласом, в бумажнике, похожем на меха гармони.

— Там пять тысяч, бери половину, — пытался хоть что-то спасти Жаббаров.

— Все возьмем. Без денег сон крепче, хозяин.

— Шерсть стриги, а шкуру не дери! — внезапно закричал мулла, и руки его задергались судорожно и мелко.

— Пересчитай деньги, — велел Наумов Ивану Пичугову. — А то старик в горе и наврать может.

Пока Иван, слюнявя пальцы, вел счет, хозяин непрерывно ругался, молился, требовал, даже кричал, чтоб ему дали расписку и вернули долг, когда разбогатеют.

— Вернем, — мрачно посулил Алимов. — На том свете углем, мулла.

— Ободрали до голой кости, — неизвестно кому жаловался Жаббаров и со злобой и опаской косился на партизан, прятавших его капитал в кожаную охотничью суму.

— У тебя, старик, глаза больше, чем брюхо, — укорил его Наумов. — Мужик и в беде должен быть мужик.

Уже через четверть часа эксовая группа скакала по влажной весенней дороге.

Немного позже, в конце мая, штаб отряда получил сведения от своих информаторов: владелец кожевенного завода в Губернском А. К. Куприянов только что вернулся из Челябинска, где выгодно продал большую партию кож.

Деньги, добытые у муллы, были уже израсходованы на харч и оружие, а отряду крайне требовался капитал — поддержать семьи погибших.

В этот раз на экспроприацию отправилось пятнадцать человек — разведчики предупредили: у дома Куприянова — пост.

Вечером к особняку приблизился Дмитрий Алимов, поздоровался с постовым.

Мужик, до самых бровей заросший бородой, скинул оружие с плеча, хрипло погрозился:

— Проваливай! Не велено говорить.

— Вот те и раз! Нешто ты штаб какой сторожишь?

— Прочь, говорю! — озлобился охранник и передернул затвор.

В этот миг к нему со спины подошли трое. Наумов вырвал у мужика винтовку, кивнул Федору Морозову и Пичугову.

— Связать. И кляп в рот. Чтоб не пикнул, собака.

Дверь в дом теперь была доступна, и заводчик онемел, увидев множество людей, вошедших гуртом.

На столе, за которым кроме хозяина сидели еще четверо, теснились бутылки с водкой, соленые грибы, рыба-жаренка, пельмени.

Все пятеро, кажется, протрезвели, увидев дула наганов.