Михаил Горбунов - Белые птицы вдали [Роман, рассказы] Страница 44

Трое же и повели Артема со двора. Тетя Дуня сидела на лаве, раздирая на груди рубаху, будто прося воздуха занемевшему сердцу, а Марийка видела в окно, как шел Кабук рядом с немцами, что-то пытался доказать им, а может быть, и Артему, но его отталкивали автоматами, и он отстал в конце концов. Артема повели в панский маеток.

Дальше все шло перед Марийкой как в тумане, и уши ей будто заложило ватой, и она зачем-то искала глазами упавшую с ослона картошку. Она искала ее мучительно долго, будто эта картошка была страшной, неопровержимой уликой, и ее надо найти во что бы то ни стало, а где-то здесь, на ослоне, должна быть терка, и надо натереть эту картошку, и тогда будет рассеяно всякое подозрение. К своему ужасу, она никак не могла найти картошку, а потом какие-то яркие всплески заплясали в обступившем ее тумане, в ватной глухоте, это отвлекло ее от страха за ненайденную картошку, и она вдруг совершенно спокойно осознала, что оставшиеся в хате немцы потрошат скрыню.

Зрение вернулось к Марийке: на полу было разбросано все, что тетя Дуня хранила «про свято», — ее венчальное убранство и «ризани» — платки, береженые Ульяне на приданое, и тут же валялся платок, отказанный ей, Марийке, — темное вишневое поле, и края, увитые листьями и черносливом. Марийку морозом пробрало от того, что она увидела, вернее, от безобразной обнаженности святой домашней тайны скрыни, и она чуть ли не обрадовалась, когда немец хмуро поглядел на содеянное им и, что-то сообразив, начал запихивать в карман опадающие тонкой шерстью платки.

Потом снова была тишина, тупая безысходная тишина, и, только когда перед Марийкой вдруг возникло неузнаваемо изменившееся лицо тети Дуни, она поняла, что теперь и наступило самое страшное. Глаза тети Дуни были невменяемо закачены кверху, безвольно отвис рот, казалось, она вслушивается во что-то падающее с потолка… Да, с потолка падали ритмические, хрустящие звуки, и Марийка снова стала слышать и видеть, она без труда услышала падающие сверху шаги: немцы были на горище… Приемник! Вот она, смерть, которую ждала тетя Дуня и о которой говорила Якову Ивановичу.

В это время здесь, в самой хате, совершенно нереально сидел немец на лаве у окна. Марийка будто впервые увидела этого немца — нет, это не он выкидывал из скрыни заветные тети Дунины платки, но, значит, все это время он был здесь, в хате? И однако же Марийка только сейчас, сквозь падающие на нее шаги, увидела этого немца — со стократ усиленной ее состоянием четкостью: он был немолод, и, казалось, ничто не занимало сейчас этого немца, кроме слабо колеблющегося в печи огня.

Он сидел на лаве, как-то очень не по-военному поставив между коленями свою длинную винтовку, и, подслеповато щурясь, неподвижно смотрел на вялые язычки пламени, и Марийку начала властно заполнять необходимость схватить со стены кухонный секач и раскроить еле прикрытый пилоткой череп с реденькой седой опушкой… Она просто не успела это сделать: немец, не выпуская из рук винтовки, поднял что-то и протянул Марийке — это была картошка, которую она безуспешно пыталась найти минуту назад.

— Нет, нет! — Марийка пятилась от картошки, от этой жуткой улики, и тетя Дуня тоскливо запричитала, все так же сидя у двери.

Но немец ухватил Марийкину руку и, неудобно прислонив к себе длинную как жердь винтовку, насильно вложил картофелину в ее ладонь. Поглаживая дрожащие Марийкины пальцы, жестами, мимикой изборожденного морщинами лица немец требовал от нее, чтобы она продолжала чистить и натирать картошку. Он показывал главами на потолок, мычал, пытаясь вдолбить ей какую-то простую и вместе с тем единственно важную для нее сейчас истину, и тогда сквозь глухоту, сквозь застилавший ее глаза туман к ней наконец просочилась, как ручеек, эта простая истина: немец понял, что на горище скрывается что-то чрезвычайно опасное для этой крестьянской хаты, а девчонка, потерявшая над собой власть — он заметил, как глядела Марийка на секач, — способна на любую глупость, и тогда в хату непреложно войдет смерть.

Немец… Немец… По усвоенному Марийкой жестокому опыту, это слово было синонимом черных, пустых киевских ночей, осыпающегося с неба праха, зажатого в руках дяди Вани отвратительно булькающего автоматного дула… И то, что произошло сейчас в хате, еще не скоро осознается Марийкой в истинном значении, ее жестокий опыт сделал лишь небольшую уступку: да, ей нужно взять себя в руки, иначе она все погубит.

И Марийка стала лихорадочно чистить картошку, думая о том, что если немцы не нашли приемник, то дядя Артем вернется в хату… А немцы уже спускались с горища, их голоса беззаботно бубнили в сенях («Не нашли!» — окончательно сверкнуло в уме Марийки) — вызывали этого непонятного ей человека с длинной винтовкой в руках. Он в последний раз взглянул на Марийку, ей показалось, одобрительно улыбнулся и пошел из хаты. И еще тихо покачивалась, поскрипывала незакрытая дверь, а Марийка уже бросилась к ничего не соображавшей тете Дуне, обняла ее с озаряющим душу ликованием — не нашли, не нашли немцы приемник, и дядя Артем вернется в хату!

Она выбежала на улицу, обогнала бредущих к панскому маетку немцев, но сзади проколол ее острый возглас:

— Цурюк![5]

Она вернулась во двор и — уже в спину — увидела юркнувшую в хату тетку Ганну.

— Ой, людоньки! Ой, що ж не робыться? Ой, Дуня, це ж добром не кончится, чует мое сердце! Куды ж они потяглы Артема?! Не давать треба було! Встать грудьмы и не давать! Або берить мене! Всих берить нас! Замордують! Замордують людыну!

Тетя Дуня никак не могла прийти в себя, только безвольно отмахивалась то ли от крутящейся осой Ганны, то ли от еще витавшего перед глазами призрака смерти.

— Со всего села людей ведуть в маеток! — не унималась Ганна. — Ой, лышенько: Мелашку с диточками повели. Дениса не нашли, убежал, так они Мелашку с дитьмы взялы, потяглы в маеток!

«Как убежал?! Куда он мог убежать?!» Заслоненный на время тем, что творилось в хате, перед Марийкой снова встал лениво прохаживающийся у речки немец. Как же мог убежать дядька Денис? В ее мозгу в одну секунду прокрутились все возможные варианты его исчезновения: он мог уйти только через сад, через огороды, низом, в луговину, в глинник, — больше некуда. Но на этой воображаемой линии тут же торчком встал немец с автоматом на шее… В хате делать Марийке было нечего, а когда вышла во двор со стучащей в голове мыслью: «Дядька Денис убежал!» — сразу попался на глаза ей хлев с темными провалами в крыше: оттуда видны — в обе стороны — и улица, панский маеток и огороды, вышагивающий возле речки немец…

Отдаленное сладкое чувство скользнуло в Марийке на горище хлева, где они с Ульяной когда-то любили коротать теплые летние ночи. Скользнуло и пропало — таким неузнаваемым стало горище: слежавшееся сено запеклось плесенью от дождей, сеявшихся в дыры, и сейчас ветхая крыша источала неприятный затхлый дух.

Все забыла Марийка, когда как на ладони увидела низкие, в пятнах обвалившейся штукатурки стены школы, отступившие в тень столетних осокорей. Ульем роился панский маеток: отрывистые голоса немцев, взвизги рвущихся с поводков собак, причитания женщин, толпой стоящих в отдалении, их не подпускали к маетку, гнали тычками автоматов, — все гудело, бурлило под набиравшим знойную желтизну небом, только задумчиво, молчаливо стояли осокори, уйдя ввысь от земной сумятицы. За низкими, грязными стенами, внутри, был дядя Артем — «Замордують людыну!..».

Марийка не заметила, что вышла со двора тетя Дуня, а увидела ее, когда та уже подходила к толпе женщин с пугливо прижавшимися к ним ребятишками — прямая, худая, раскачивающаяся, как под ветром… Марийка и сама была бы уже там, но какая-то сила приковывала ее к горищу — да, да, дядька Денис убежал! Марийку бросило к другому, обращенному на огороды провалу в крыше, ее как отсекло от гудящей, знойно роящейся улицы…

Здесь было тихо, ветви сада неколеблемо застыли, обсыпанные яблоками, и таким миром веяло от этих ветвей, от высоких, еще лимонно зеленых конопель, от сбегающих к реке грядок, но там, там, возле капусты, у самой реки, по-прежнему торчал немец с автоматом на шее, и тишина была жуткой. Марийке снова захотелось окунуться в то, что происходило на улице, но что-то в этом немце начало меняться; почуялось Марийке: кто-то невидимый за тынами и хлевами, вероятно его сосед по оцеплению, стоящий возле белесо опавших в солнечном блеске верб, звал немца к себе, и ненавистно маячившая в глазах фигурка выражала растерянность: идти или не идти… «Иди, иди!» — стонала Марийка, и знала бы она, на что посылала терзающегося между властью долга и иной, не меньшей властью, нервно топчущегося у капустных гряд поганца…

И он пошел, озираясь на хаты, чтоб ничего не случилось в его отсутствие, и уже скрылся в невидимом Марийке пространстве за тынами и садами, и, мысленно следуя по линии его торопливого движения, Марийка задержалась на светлом клочке конопель. Она еще не осознавала, что это конопли тетки Мелашки, но заметила в них какое-то движение — будто медленный ветерок прошел, разводя и клоня надвое стрельчатые верхушки… Денис!